– Зачем? И сколько потеряли?

– Ровно столько же. Месяц.

Я рассмеялся. Рассмеялись все. Подняв голову, я понял, что интеллектуалы хохотали над Марго: слуга опустил перед ней тарелку с тремя пирожными. Марго метнула на нас бешеный взгляд, а Сейденман опять сконфузился. Обстановку разрядил Бродман:

– Мисс Армстронг, я вот подумал: а что если наш гость повторит свои слова перед вашей телекамерой?

– Когда? – спросила Пия.

– Хоть сегодня… Через час.

– Да? – обрадовалась она и повернулась ко мне. – Выступите?

– По телевизору? – испугался я. – О чём?

– О том же, что говорили нам, – ответил Бродман.

Отыгрывая время для раздумий, я решил отшутиться:

– И опять без гонорара?

– Тысяча долларов! – предложил Бродман.

Воцарилась тишина.

– Не сегодня, – произнёс я решительно. – Акцент!

– Полторы! – и Бродман вытащил чековую книжку.

Сейденман опять сконфузился. Пия сжала мне локоть и – пока Бродман выписывал чек – шепнула на ухо:

– Берите! Вы ему понравились.

В ответ я склонился к её надушенной заушине:

– А какое он имеет отношение к вашей программе?

– Он её содержит.

Через два часа, когда я вышел из здания телестудии с неотмытым гримом на скулах и с бродмановским чеком в кармане, на меня навалилась усталость. К тому же, сверху, из недозастроенного неба, из узких проёмов между небоскрёбами, процеживался вечер. Это меня огорчило. Я был категорически против того, чтобы день закончился. Огорчало и то, что никто из прохожих меня не узнавал.

Я вошёл в телефонную будку и, прочитав правила, ужаснулся цене за звонок. Потом вспомнил о чеке, снял трубку и позвонил домой.

Жена и дочь уже спали.

Я спросил брата смотрел ли он программу новостей с Пией Армстронг.

Он не понял вопроса и заявил мне хмельным голосом, что я, должно быть, выпил.

Хорошая идея, подумал я, повесил трубку и зашёл в ближайший бар. Цены ужаснули меня, но, вдохновлённый первым заработком, я заказал рюмку водки и посмотрел на часы. Через тридцать минут мне надлежало вернуться к студии и встретиться с Пией.

Я живу в Америке, сообщил я себе, но не нашёл этому никакого продолжения.

– За нашу страну! – извинился я перед барменом.

Бармен разрешил:

– Такой страны больше нету! – согласился он и плеснул мне ”Столичную“. – Даже здесь нету…

19. Хрен с Мессией, пусть себе приходит

Пия оказалась несчастливым человеком.

Об этом она объявила в Сентрал Парк по пути из телестудии домой, куда вела меня знакомить с мужем Чаком и с сыном. Меня раздирает двойственное к себе отношение, сказала она. Унаследовав от мамы всё, – внешность, повадки, голос и манеру речи, – от папы мне досталось только презрение к маме.

Что же касается мужа, то он – хотя и крупный инвестор – после двухлетнего перерыва снова охладел к женщинам и спит с такими же, как сам, удачливыми инвесторами.

Смутившись, я оглянулся по сторонам в поисках иной темы и увидел на тропинке прислушивавшегося к нам зайца.

– Это заяц! – воскликнул я, но Пия не удивилась, и я продолжил. – Что, впрочем, понятно… Потому что это парк…

– В этом парке водятся не зайцы, а белки, – сказала она. – А заяц сбежал из зелёной таверны…

– Зелёной? – переспросил я.

– Ресторан тут такой – ”Зелёная таверна“: лучшее в городе рагу из зайцев! Не слышите запаха?

Я потянул носом воздух и снова услышал запах сирени.

– Ингрид Бергман ходила только в ”Зелёную таверну“, – сообщила Пия. – И кушала только это рагу. И твердила, что если кушать его, то никогда не умрёшь. По крайней мере – пока не надоешь ближним.

– Но она ведь это… Всё равно!

– От рака. Она была моя мать.

– Да? Я как раз подумал, что вы похожи на неё, – сказал я, пытаясь не думать о зайцах в желудке легендарной актрисы. Тем более – покойной.

– Лицом – да, я похожа на неё. Но у меня ноги… Две гадюки с апельсинами!

– Неправда! – испугался я, но, не заметив вокруг ничего необычного, передразнил её. – «С апельсинами»!

– Ну, с яйцами! – засмеялась она. – Со страусовыми!

Я ужаснулся. И снова стал озираться.

– Смотрите, лошадь! – и кивнул в сторону выскочившего из-за рощи пятнистого рысака, запряженного в белую колесницу. В ней – под красным козырьком – сидели вразвалку два жирных африканца в жёлто-синих робах и с чёрными тюрбанами на выбритых черепах.

– Да, – подтвердила Пия, – это прогулочный фаэтон для романтиков. Я вас как-нибудь прокачу.

– Нодар! – услышал я вдруг мужской голос, но не нашёл его. – Сюда, сюда, в колесницу!

Присмотревшись к колеснице, я разглядел на облучке крохотную фигурку мужчины по прозвищу Клоп, которого в последний раз видел пятнадцать лет назад в Петхаине.

– Это Соломон! – воскликнул я и в возбуждении схватил Пию за локоть. – Соломон Бомба!

– Да, клянусь мамой, я и есть Соломон Бомба! – подпрыгнул Клоп и придержал рысака. Рот у Соломона был забит золотыми коронками. – Узнал меня всё-таки! Клянусь детьми, это я и есть, Соломон Бомба!

– Соломон! – повторил я в радостном смятении и подступил к фыркнувшей лошади. – Как ты живёшь, Соломон?

– Я прекрасно живу: лошадь, воздух, Нью-Йорк… У меня есть ещё одна! Я имею в виду лошадь… Болеет сейчас, но хорошая! Даже лучше этой, хотя лесбиянка! Но это здесь модно! А ты давно? – кричал Соломон, свешиваясь с облучка и слепя меня золотой улыбкой.

– Нет! – прокричал и я. – Сегодня.

– Слушай, это здорово, что ты тоже приехал! Клянусь детьми, это очень здорово! Здесь хорошо, это Америка… А кто это с тобой, жена?

– Не моя, нет, это Пия! Она тоже живёт в Америке!

– Я её прокачу в любое время бесплатно! Пусть только напомнит, что знает тебя. А хотите прокачу прямо сейчас, а? Это просто заирцы! Я их сейчас высажу…

– Нет, Соломон, ещё успеем! Езжай себе с миром! Скажи только: когда же придёт Мессия?

Соломон громко рассмеялся:

– Всё ещё помнишь, да? В Талмуде сказано так: Хрен с Мессией, пусть себе приходит, но видеть его не желайте… Понимаешь? – и тряхнув поводьями, Соломон рванулся вперёд, отчего тюрбаны на заирцах дрогнули и завалились за сиденье из белой кожи.

– Это Соломон Бомба! – повторил я Пие, сплёвывая с губ красную пыль из-под колёс умчавшейся колесницы.

– А что вы сказали ему обо мне?

– Ничего. Он спросил – не вы ли моя жена?

– Нет, не я! – вспомнила Пия. – А что, у вас есть жена?

– Конечно, есть! – признался я.

– А почему вы всё время молчали? – спросила она.

– Когда это «всё время»?! А во-вторых, это ни при чём.

– Как же ни при чём? – вырвалось у неё. – Хотя… Вы правы: ни при чём… Расскажите лучше об этом Соломоне.