А во-вторых (об этом он сказал мне сразу и после еще к этому возвращался), было у него всегда ощущение, как он выразился, классовых корней. Пожалуй, слово «классовые» здесь следует понимать более расширительно – в смысле верности делу отцов, а для Бориса Сергеевича, я понял, очень важно, что его отец, крестьянский сын из подмосковной деревни Ивановка, ставший рабочим, во время войны героически проявил себя в разведке и в партию коммунистов вступил, защищая Советскую Родину.

Свой главный долг коммунист Борис Кашин видит сегодня тоже в борьбе за Родину.

Ученый, ставший самым молодым доктором наук в Советском Союзе и добившийся очень больших достижений в своей научной деятельности, был и остается коммунистом.

В беседе со мной он говорил так: «Я – советский человек, и советская эпоха – это мое время».

– Вы мне сказали, Борис Сергеевич, о ваших «классовых корнях» и о том жизненном опыте, который привел вас в 1980 году в ряды КПСС. Но десять лет спустя многие члены партии, в том числе и ваши знакомые, из неё вышли. Вы же, насколько я знаю, в эти критические годы отчаянно боролись за партию, а теперь – в руководстве КПРФ. Не могли бы с этой стороны как-то раскрыть для читателей вашу психологию и логику ваших действий?

– Попробую. Прежде всего надо сказать, что по сути своей я – советский человек. Советская эпоха – это поистине мое время, а Советская власть, та система, которая у нас существовала, – всё это было для меня совершенно естественной средой, в которой я счастливо жил и работал. И мне, честно говоря, очень жаль ребят, входящих в жизнь в нынешней мутной, грязной общественной среде, которая у нас за последние годы создана и искусственно поддерживается. Мутная она потому, что иная для этой власти нежелательна и даже недопустима. Такая власть только в таких условиях и может существовать. Прояснение обстановки для неё просто губительно.

– А как вы определили бы главную разницу в своих жизненных ощущениях тогда и сегодня?

– Главное, наверное, относится к чувству справедливости и несправедливости. Как многие, например, Александр Зиновьев, я считаю, что советский период был вершиной российской истории. Более того, я уверен: без новой попытки установить социальную справедливость у нас нет никакого будущего. Это и есть та главная задача для нашего общества, которую нам надо решить обязательно.

– Если бы все ученые думали об этом так же, как вы!

– Мне довелось общаться с плеядой ушедших ныне великих ученых, которые работали в нашем Математическом институте имени В. А. Стеклова. Начиная с основателя и многолетнего директора института академика Ивана Матвеевича Виноградова, дважды Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской и Государственных премий, который в 1937 году решил знаменитую проблему Гольдбаха, высказанную ещё в 1742 году, – о том, что каждое нечётное число представимо в виде суммы трех простых. Так вот, он сам мне рассказывал, что толчком для этого послужила первомайская демонстрация.

– Каким образом?

– Весь коллектив института пошел на демонстрацию, а Иван Матвеевич по какой-то причине пойти не смог. И вот, когда колонны людей проходили мимо его дома (а жил он на улице Горького), услышал песню из рядов. Мне, рассказывал он, стало вдруг так грустно, что я один, в отрыве от всех, в этих замкнутых стенах квартиры оказался, – и невольно подумалось: а что я могу сделать для людей? В итоге он тут же сел и за несколько дней завершил то, о чем думал, видимо, очень долго.

– Если он сам вам рассказывал, значит, на него это произвело впечатление и осталось в нем где-то глубоко...

– Это не единичный случай. Суть в том, что все эти великие ученые, которые прекрасно знали себе цену – академики Колмогоров, Понтрягин, Виноградов и другие (основатели крупнейших школ!), – совершенно естественно воепринимали советскую систему. Они видели, что в обществе много способных, талантливых людей и эта система дает возможность им развиваться. Думаю, именно поэтому в большинстве своем ученые прекрасно приняли Советскую власть. Конечно, материальный фактор тоже имел значение...

– Но это же понятно: то положение, те условия, которые создавала Советская власть для ученых. Мне довелось немало беседовать с замечательным нашим писателем Виктором Сергеевичем Розовым. Он возмущался чудовищной пропастью, разделившей за последние годы богатых и бедных в нашей стране, но всегда говорил: «Я понимаю, когда в советское время проявлялась особая забота, скажем, об ученых. Это заслуженно. Это вознаграждение за творчество, за талант. А этим-то за что? За умение воровать?» Причем Виктор Сергеевич подчеркивал, что русскому человеку не богатство нужно, а достаток.

– Идея социализма, по-моему, наиболее значима стремлением к оптимальной организации жизни и своей справедливостью. В том числе при вознаграждении таланта. Выскажу, может быть, в чем-то спорную мысль. Если средний человек пробегает стометровку за 15 секунд, а рекордсмен мира – за 9, все-таки нет оснований слишком резко выделять одного от других, ставить одного над другими. А уж тем более давать возможность одному или нескольким (особо талантливым, что ли?) распоряжаться богатствами всей страны. Как это нынче получилось с кучкой олигархов.

При всех издержках социализма, который у нас был, он отражал то, к чему люди стремились всегда. Равенство возможностей. Коллективизм был реален. Уважение к труду и людям труда несомненно. Престиж творчества, включая научное творчество, очень высок. Люди жили этим, а сейчас многие фактически доживают. Сама научная среда, коллектив, где обсуждения шли широкие, где идеи возникали, – всё это сейчас умирает.

По-моему, никак нельзя такое принять и смириться с происходящим.

– К сегодняшнему положению науки и к её перспективам мы еще обратимся. Но сейчас хочу спросить вот о чем: как же сами ученые могли допустить этот развал? Да ведь мало того, что допустили, – участвовали в нем, активнейшим образом поддержали тех, кто вел к развалу и нашу науку, и всю страну. Неужели не понимали, какую угрозу несет Ельцин, ставший вдруг кумиром старших и младших научных сотрудников?

– Многие не понимали. Это были очень сложные времена, когда ситуация была крайне запутана, и её, разумеется, умышленно запутывали. Видя изнутри происходившее тогда в научных коллективах нашего района, да и во всем районе (ведь после депутатства в Верховном Совете страны я потом ещё два срока был депутатом Октябрьского райсовета), могу сказать, что большинство-то людей искренне хотели лучшего, но у них не было правильных ориентиров. У тех же, кто нависшую угрозу более или менее понимал и хотел с ней бороться – к таковым я отношу и себя самого, – не было опыта политической борьбы.

А против нас выступали, по западным программам, профессионалы. Мы не готовы были, надо прямо это признать, бороться с ними на должном уровне. Опыт приходил только в ходе борьбы, но, оказалось, уже поздно. Это серьезный урок нам, коммунистам, и на сегодня.

– В Октябрьском районе, вы говорили, был сильный райком, очень сильный первый секретарь Татьяна Петровна Архипова, и вместе с тем, насколько я помню, Ельцин там получил поддержку.

– Ну, Татьяны Петровны к тому времени в райкоме уже давно не было. Пришли другие люди, не такие убежденные и не такие мудрые. Кое-кто из них «перестроечной» фразеологией довольно скоро был сбит с толку, а другие перед Ельциным и главными его горлохватами просто робели. Как только появлялся он у нас в районе, на дискуссию против него посыпали обычно заворга райкома Владимира Романовича Родина, с которым мы тогда очень подружились и дружим до сих пор. Вот он перед Ельциным не терялся! Его «Голос Америки» даже назвал Лигачевым районного масштаба.

– А личный ваш опыт того периода каким был? И как проявили себя ученые вашего института?

– Несколько по-другому проявили, нежели в большинстве институтов Москвы. О многом говорит, например, такой факт: при выдвижении Сахарова в народные депутаты СССР он при тайном голосовании не набрал у нас и трети голосов. Между тем как в других институтах шел, что называется, на ура.