На сцене Самойлов очень скоро становится героем. В смысле амплуа: Мейерхольд в 1934-м пригласил его к себе в Москву из Ленинграда как раз на роли, которые в старом театре назывались «герой-любовник» И вслед за Петром в «Лесе» он играет Чацкого. Яркая работа, принесшая молодому артисту громкий успех в театральной Москве!

Ему предлагаются роли одна интереснее другой.

Казалось бы, теперь в театре он нашел себя вполне. Но...

– Кино тогда меня очень манило, – признаётся Евгений Валерианович.

– Хотелось более широкого зрителя?

– Наверное, и это. Однако манило, я бы сказал, органически: хотелось в творческом плане попробовать себя. Вот это было главное. Ведь какие к тому времени появились у нас великие фильмы!

Первый фильм, на который его пригласили, великим не стал. Рядовая картина под непритязательным названием «Случайная встреча».

– Тема была современная, с элементами комедии. Ну, конечно, любовная коллизия. А я играл главного героя – физкультурника Гришу...

Да, великим тот фильм не стал, но Евгений Валерианович безмерно благодарен кинорежиссеру Игорю Савченко (тоже романтику в душе и в светлом своем творчестве!), что заметил, позвал.

– Фактически Игорь Андреевич и открыл меня как киноактера. В театре заново открыл Всеволод Эмильевич Мейерхольд, а в кино – Савченко...

Интересно, как сложилось у него дальше. Мейерхольд искал для своего театра новую современную тему. И нашел в романе Николая Островского «Как закалялась сталь».

– Я был определен на главную роль – Павки Корчагина, – даже сейчас, шестьдесят лет спустя, в глазах Самойлова я вижу отблеск радости и гордости. – Знаете, Всеволод Эмильевич с невероятной увлеченностью работал над этим спектаклем, увлекая нас всех. Репетиции были очень содержательные и трудные.

– А что лично для вас был тогда Николай Островский? Как вы его воспринимали?

– Я как молодой человек того времени воспринимал и произведение Островского, и его самого в полную душевную силу. Всем сердцем воспринимал. Ведь этот роман потряс наше поколение! И я приступил к работе с горячим желанием выразить свое чувство на сцене.

В конце концов при помощи Мейерхольда это, кажется, получилось. На генеральной была мать писателя, были другие его родные. И все отмечали, что в спектакле я, оказывается, очень похож на Островского. По характеру – напористому, порывистому...

Во всяком случае, я считал для себя эту работу – кардинальной! Поскольку она вела меня на героический путь. Конечно, было страшно жаль, когда спектакль после генеральной вдруг закрыли (признав почему-то «пессимистическим»). А вскоре – еще большая боль: закрыт был и театр, трагедия разразилась над Мейерхольдом...

Но ведь вот как в жизни бывает. На той генеральной присутствовал помощник Александра Петровича Довженко – гениального кинорежиссера (это было ясно уже по первым его картинам), который снял к тому времени пять частей нового своего фильма «Щорс», однако был недоволен главным исполнителем. По всей Москве и на периферии искали другого Щорса. Вот этот помощник Довженко по режиссерской части – Бодик, киевлянин, и обратился после спектакля ко мне: «Мы хотим вас попробовать...».

Я, конечно, слышал, кто такой Щорс. Для меня это была фигура героическая, легендарная.

– «Чапаева» уже к тому времени видели?

– Еще бы! Восхищен был! Бабочкин... Картина Васильевых ведь очень проста по восприятию, но неимоверно сильна по сущности... Ну и как же было мне не поехать и не попробоваться на роль такого же героя. Сразу после Павки Корчагина, весь еще жаркий от этой работы, я еду в Киев пробоваться на Щорса. И все, что приобрел, работая над образом Павки, над его внутренней героической сущностью, над его революционной целеустремленностью, как нельзя лучше подошло для Щорса. Я только выучил монолог, который мне дали, прочел на пробе – Довженко тотчас меня утвердил.

Затем он работал со мной очень тщательно. Над анализом образа, над каждым кадром. И тут надо сказать, чем велик Александр Петрович. Во-первых, он талантливый писатель, сам писал неповторимые свои сценарии. Во-вторых, он философски мыслящий человек, большая умница. Потом вообще, в целом – редкостный самородок! И его воспитательность жизненная, которую я на себе хорошо почувствовал, она шла именно от большой самородочности.

Видите, в какую благодатную творческую среду я попал. Вивьен, Мейерхольд, Савченко, Довженко... А потом в кино – Александров и Пырьев, Пудовкин и Васильев, в театре – Охлопков, мастера Малого... Какие изумительные у меня оказались учителя!

Благодарность Самойлова всем, кому он чем-то признателен в творческой своей судьбе, показалась мне поистине безграничной. Это стремление никого не забыть, отметить по возможности какие-то особо дорогие моменты, подчеркнуть воспитательную их значимость...

Скажем, очень подробно рассказывает, как безотказно занимался с ним, наезжая в Москву из Ленинграда, выдающийся трагик Александрийского театра Юрий Михайлович Юрьев: «Я ходил к нему на Тверской, где он останавливался, и часами этот мастер „проходил“ со мной „Эрнани“ Гюго – приобщал меня на этом материале к классическому романтизму...»

С исключительной теплотой вспоминает что Мейерхольд приглашал его, «зелёного юнца», к себе в дом: «Вы только представьте!»... И опять ряд имен – людей, которых он имел счастье видеть здесь и слышать: Алексей Толстой, Борис Ливанов, Шапорин, Софроницкий, Оборин...

– Это было такое аккуратное воспитание. «Посидите с нами, молодой человек», – говорилось мне. И я сидел, слушал их разговоры, а иногда и сам немного участвовал. И воспитывался! Это же было бесценное уму и сердцу питание.

– А ваши герои, которых вы играли, они как-то воспитывали вас?

– Думаю, да.

Иначе, я думаю, и быть не могло! Герои, на которых воспитано было целое поколение, выстоявшее и победившее в Великой Отечественной, могли разве не оставить ощутимый след в душе одного из своих создателей?

«Известность актеру принесли проникнутые романтикой образы целеустремленных, одержимых высокой идеей людей».

Так сказано о нем в энциклопедическом кинословаре. И еще: «Обаяние актера проявилось в лирико-комедийных ролях».

Все верно. Эти лирико-комедийные роли – в «Светлом пути», «Сердцах четырех», «В шесть часов вечера после войны» – с обаятельнейшей самойловской улыбкой, согревавшей людей в самую трудную и суровую пору, да и сейчас, в проклятое нынешнее время, продолжающей согревать, прорываясь иногда на телеэкран, – слава Богу, что они были и есть. И, конечно, образы тех целеустремленных, одержимых высокой идеей...

Их за последние годы попытались уничтожить. Вылили на них море грязи. Обрушили горы клеветы.

Но они живы! Они чисты. Клевете неподвластны.

С болью вспоминаю я телепередачу о Щорсе – из коварно придуманного цикла «Киноправда». Прежде чем пустить на экран фильм Довженко (дабы не оказал на зрителей «вредного» влияния!), собравшиеся в студии занимались нелепейшим делом – накладывали ситуации художественного произведения на «реальные» факты и фактики. Хотелось крикнуть: «Господа! Как же можно? Ведь вы говорите о кинопоэме! Судите ее, пожалуйста, но по законам искусства».

Однако нет для подобных «судей» никаких законов. Ну а «принцип» один: все средства хороши. Вот и пускаются во все тяжкие.

То объявляют в коротичевском «Огоньке», что Щорс не в бою погиб, а был застрелен своим же комиссаром. То в украинской газетке еще хлеще выдают: «Щорса-то не було!».

А может, думаю, и в самом деле кто-то просто не в состоянии представить, что был такой – красивый, 24-летний, добровольно отдавший молодую свою жизнь не в разборке при дележе награбленного и даже вообще не за себя, а за других.

Христос тоже отдал жизнь за других.

Я вспомнил: Николая Островского, нынче преданного неслыханному глумлению, именитый европейский писатель – в потрясении от его книги и от увиденного при встрече с ним – назвал советским Святым.

И юных героев «Молодой гвардии» (в мощном спектакле того же Охлопкова Самойлов был Олегом Кошевым) не без оснований называли святыми.