Уезжая в марте 1921 года из Москвы на Запад, Эренбург увозил романтический и суровый образ послереволюционной России (жить здесь у Эренбурга уже не было сил, но на Западе романтический образ помогал не порывать с родиной), и, когда десятилетия спустя он пытался восстановить этот образ в мемуарах, старые строки Полонской естественно вспомнились ему:
Но грустно мне, что мы утратим цену Друзьям смиренным, преданным, безгласным, Березовым поленьям, горсти соли, Кувшину молока, и небогатым Плодам земли, убогой и суровой 20.
На рубеже 1921-1922 годов в Питер дошли номера берлинского журнала “Русская книга”, где печатался Эренбург, и Полонская отправила ему в Берлин вышедшую в издательстве “Эрато” свою первую книгу стихов “Знаменья”, – так началась их переписка, продолжавшаяся (с перерывами) сорок пять лет.
В огромном по числу единиц хранения эпистолярном наследии Эренбурга его переписка с Полонской уникальна как по хронологической ее протяженности, так и по доверительности и душевности тона. Известная сухость и деловитость вообще характерны для писем Эренбурга, но, пожалуй, писем к Полонской это коснулось гораздо меньше, чем большинства других его писем. Мастер самых разнообразных литературных жанров, Эренбург эпистолярного жанра не любил; он всегда очень много писал, и собственно на письма у него уже не оставалось душевной энергии.
То, что для Цветаевой и Пастернака было частью их литературного труда, не менее значительной, содержательной, эмоциональной и художественной, нежели стихи и проза, для Эренбурга, как правило, – лишь вынужденная необходимость (исключения были редкостью). В его письмах 20-30-х годов деловые сюжеты оживляются двумя-тремя фразами о новостях, о книгах, о себе. А основной объем его послевоенных писем осуществлялся секретарем по его конкретным указаниям, сам же Эренбург писал только близким друзьям или в случаях, которые считал особенно важными.
Все это стоит иметь в виду, читая свод писем Эренбурга к Полонской. Большая их часть (62) приходится на 1922-1925 годы. Для Эренбурга это было время широкой и, может быть, даже неожиданной популярности (с выходом романа “Хулио Хуренито” он стал одним из самых читаемых прозаиков). Для поэтессы Полонской это также плодотворные и успешные годы – равноправная участница группы “Серапионовы братья”, она много пишет, печатается, выходят ее лучшие стихотворные книги.
Эренбург надеется, что ему и дальше удастся жить на Западе, а печататься в Москве, сохраняя определенную литературную независимость. В июне 1923 года он посылает Полонской почтой письмо в ответ на ее суждения о последнем его романе “Жизнь и гибель Николая Курбова”. В этих суждениях почувствовалась Эренбургу какая-то новая нота, вызванная то ли чрезмерной политической осторожностью, то ли зарождающимся конформизмом, и он отреагировал на это неожиданно пылко: “За правду – правда. Не отдавай еретичества. Без него людям нашей породы (а порода у нас одна) и дня нельзя прожить… Мне кажется, что разно, но равно жизнью мы теперь заслужили то право на по существу нерадостный смех, которым смеялись инстинктивно еще детьми. Не отказывайся от этого. Слышишь, даже голос мой взволнован от одной мысли.
Мы евреи. Мы глотнули парижского неба. Мы поэты. Мы умеем насмехаться. Мы… Но разве этих 4 обстоятельств мало для того, чтоб не сдаваться?” Время было невластно отменить эти четыре обстоятельства, но оно вскоре предъявило столько других обстоятельств, что оптимизм 1923 года по части “не сдаваться” показал свою полную легкомысленность. Полонской это коснулось в большей степени и раньше, но и Эренбурга отнюдь не обошло. И все-таки извести напрочь их “еретичество” времени не удалось – некоторые его дозы у наших героев оставались даже в самые безысходные времена…
Первая после долгого перерыва встреча Эренбурга с Полонской состоялась в его первый с 1921 года приезд в Россию из Берлина – в Петрограде в марте 1924 года, но, как вздыхает Эренбург в письме, отправленном уже с дороги, он был так замотан и задерган и деловыми, и ненужными знакомствами, что той большой и душевной встречи, о которой не раз говорилось в их письмах, не получилось (“Мне очень больно, что мы так и не повидались с тобой по-настоящему”). Ожидание встречи оказалось сильнее самой встречи. Через два года все повторилось снова – летом 1926 года Эренбург, приехав в Россию, вообще не попал в Ленинград; в итоге переписка пошла на убыль, писем Эренбурга за 1928-1929 годы в архиве Полонской не оказалось.
На рубеже 20-30-х годов Запад испытывал чудовищный экономический кризис, а в Москве свирепела идеологическая цензура. Эренбург бедствовал и недоумевал, как быть. Для Полонской это тоже были нелегкие годы – многие ее влиятельные друзья, естественно, став в оппозицию к Сталину, оказались в ссылке или не у дел; на ее плечах лежала забота о старой матери, маленьком сыне и брате, который прожил рядом с ней всю жизнь. Сочувственно и горько запечатлен образ Полонской той поры в дневниках Евг. Шварца: “Полонская жила тихо, сохраняя встревоженное и вопросительное выражение лица. Мне нравилась ее робкая, глубоко спрятанная ласковость обиженной и одинокой женщины. Но ласковость эта проявлялась далеко не всегда. Большинство видело некрасивую, несчастливую, немолодую, сердитую, молчаливую женщину и сторонилось от нее. И писала она, как жила. Не всегда, далеко не всегда складно. Она жила на Загородном в большой квартире с матерью, братом и сынишкой, отец которого был нам неизвестен… Елизавета Полонская, единственная сестра среди “серапионовых братьев”, Елисавет Воробей, жила в сторонке. И отошла совсем в сторону от них уже много лет назад. Стихов не печатала. Больше переводила и занималась медицинской практикой, служила где-то в поликлинике” 21.
В одной из глав книги “Встречи” Полонская призналась: “Годы были такие, когда люди не хранили переписки”, – но это относилось уже к 30-м и, думаю, все же не к письмам Эренбурга. Что касается тщательной чистки архива прежних лет, то этим Полонская, кажется, не занималась, и бумаг у нее сохранилось несметное количество. (Чистка была произведена ее сыном уже после смерти Е. Г., тогда он, в частности, обнаружил в красном пакете со следами сургуча письмо на бланке Председателя Реввоенсовета Республики, в котором Л. Д. Троцкий благодарил автора за посланную ему книгу “Знаменья” и тепло о ней отзывался. Онемев от ужаса, хотя это было уже в 1970 году, Михаил Львович немедленно сжег документ, смертельно компрометировавший мать…) Письма Эренбурга к Полонской, написанные в 1930 году, – ответные, их тон заметно отличается от прежних, из писем ушла грустная веселость, игривость, ощущение душевной близости. Они доброжелательно-суховаты, и Эренбург, раньше неизменно пенявший Полонской на задержки с ответом, даже не регистрирует трехлетнего молчания.
Затем в переписке наступает большой перерыв: 1931-1939. В эти годы Эренбург несколько раз приезжал в СССР; изменился его статус (он стал корреспондентом “Известий” в Париже и советским писателем), и в 1932, 1934-1935 и 1938 годах он виделся с Полонской в Ленинграде и в Москве.
Когда в конце 1937 года Эренбург приехал в Москву из Испании с надеждой через несколько недель вернуться к своим обязанностям военного корреспондента “Известий” в Мадриде, его лишили заграничного паспорта и шесть месяцев продержали в эпицентре террора, прежде чем было сочтено целесообразным отпустить его назад в Испанию. В эти месяцы имя Эренбурга не раз встречается в письмах Полонской к М.
М. Шкапской, жившей тогда в Москве. 14 февраля 1938-го: “А вот встречали ли Вы Илью Григорьевича? Я слышала, что он обосновался в Москве, получил квартиру в Лаврушинском и т. д. Мне жаль, что он не собирается в Ленинград” 22. 15 марта 1938-го: “Видали ли Вы Эренбурга или только издали?” Наконец, 15 мая, повидавшись с Эренбургом (он уезжал из СССР через Ленинград), Полонская пишет: “Илью Григорьевича я видела здесь перед отъездом. В Испании сейчас ему будет нелегко, но я с удовольствием поменялась бы с ним, ни минуты не задумываясь”. (Прямой смысл этой фразы относится к переживаниям за судьбу Испанской республики; можно думать, что был у нее и второй смысл.) Весной 1939 года после поражения Испанской республики, отлученный в ожидании советско-германского альянса от газетной работы (корреспонденции из Испании Эренбург печатал под своим именем, из Франции – под псевдонимом Поль Жослен, и то и другое запретили), Эренбург после долгого перерыва начал писать стихи. Его письмо к Полонской от 28 апреля 1939 года, несмотря на все беды и тревоги, исполнено торжественной радости (оно даже написано о себе в третьем лице!): “Мировые событья позволяют гулять Эренбургу-Жослену, ввиду этого Эренбург вспомнил старину и после семнадцати лет перерыва пишет стихи. Так как в свое время он показывал тебе первые свои стихи, то и теперь ему захотелось послать именно тебе, а не кому-либо иному, его вторые дебюты…” Получив ответ Полонской, Эренбург написал ей 5 июня: “Дорогая Лиза, твое письмо, твоя дружба ободрили и вдохновили меня, как когда-то на Rue Lunain. Кот, что ходит сам по себе, на радостях изогнул спину” 23. 29 июля 1940 года Эренбург вернулся в Москву из оккупированного гитлеровцами Парижа; через Германию его провезли под чужим именем. Тяжело больной, он приехал в Москву, где, с подачи коллег, ходили слухи, что он стал невозвращенцем. О возвращении и болезни Эренбурга Полонская узнала, видимо, еще до прибытия его в Москву, поскольку 31 июля она писала Шкапской: “Получила Ваше сообщение о болезни Ильи Григорьевича и просто не в состоянии была Вам писать. Очень прошу Вас, дорогая, черканите пару слов. Я сама написала бы Ирине, но не знаю ее адреса”. В тот же день Шкапская сообщала в Ленинград: “Ну вот, дорогая, Илья Григорьевич приехал позавчера. Ириша звонила – очень худой, уверяет, что это только острый колит был долго, сейчас ему лучше… Будем надеяться, что все это ложная тревога. Ваш привет сердечный ему через Ирину передала”. 26 августа Эренбург написал Полонской первое по возвращении письмо.