– Да я на твоем месте забрал бы сейчас же все эти драгоценные бумажки и махнул бы с ними прямо к полицейскому префекту.

– Нет, папа, так не годится, – покачал головой юноша.

– Почему же не годится? Если тебе не хочется идти одному, я могу пойти с тобой.

– Вы же сами приучали меня ничего не бояться. Не боюсь я ни префекта, ни убийцы, которого обязаны забрать, но мне, видите ли, не хотелось бы предавать это дело огласке. Была действительно минута, когда я отдал бы полжизни за полицейского агента. Это, знаете, тогда, у моста… В тот роковой вечер, когда погиб мой незабвенный друг и брат… Нам не удалось схватить убийцу, но смерть Николя была отомщена и без помощи полиции. Обойдемся как-нибудь и теперь без содействия властей… Да и к тому же у меня есть, может быть, и другая причина…

– Позволь полюбопытствовать, какая? – удивился Лефевр.

– А мне, видите ли, хотелось бы самому оказать эту важную услугу достойнейшей семье д'Анжель.

– А-а, понимаю, понимаю… В последних строках этих мемуаров ты упоминаешь о любви своей к этой девушке, не так ли?

– Не будем говорить об этом, добрейший господин Лефевр. Я желал бы, чтобы это осталось тайной для всех. Да, я люблю Елену и не хочу позорить ее и старую баронессу. Они пережили и так немало горя.

– Но если ты намерен доказать истину, дело не может обойтись без огласки. Гласность, спасительная гласность возвратит этой несчастной семье честное имя. Ты забываешь, Состен, что честь для каждого порядочного человека дороже всего на свете.

– Все, все я понимаю, господин Лефевр, но для восстановления поруганной чести д'Анжелей необходимо, чтобы сознался сам де Марсиа. Нам не вытянуть у него признание – ведь пытка более не существует. Откровенностью ничего не поделать с этим человеком, его можно опутать только хитростью. Рассчитываю на ваше содействие: оно мне необходимо. В настоящий момент я мог бы довериться еще только одному человеку и человек этот мог бы быть мне очень и очень полезен, но его уже нет в живых.

– О ком говоришь ты?

– Вы сами сказали мне, что он умер.

– Но кто же это, кто?

– Ах, Боже мой! Да сам Арман д'Анжель, которого мы перенесли в ваш дом в день этой бесчеловечной дуэли.

Лефевр пристально поглядел на своего приемного сына и взял его за руку, таинственно, едва слышно, шепнул ему на ухо:

– А если этот Арман жив.

II

Благородный старик

Фрике был поражен таким неожиданным таинственным открытием. Старик Лефевр этим вырвавшимся у него полупризнанием открывал ему большой секрет; одно это «если» налагало еще легкую тень сомнения.

– Если бы Арман был жив, – начал Фрике, – он бы должен был держать себя как можно осторожнее, так как его врагам грозили бы галеры или даже, вернее, эшафот. Люди эти слишком заинтересованы в его смерти. О! Фрике сумел бы защитить д'Анжеля.

– Один в поле не воин! – махнул рукой старик.

– Послушайте, господин Лефевр, – серьезно приступил к нему Фрике, – должны же вы наконец иметь ко мне хоть каплю доверия. Смысл вашей загадочной фразы мне не понятен. Скажите наконец прямо: жив он или нет?

– Я не могу дать тебе такого определенного ответа.

– Однако он, кажется, весьма несложен. Умер Арман?

– Нет.

– Значит, он жив?

– Да и не то чтобы был жив…

– Есть ли хоть малейшая возможность понять вас, господин Лефевр! – нетерпеливо мотнул головой его юный собеседник. – Арман, значит, еще не оправился от полученной им раны, так, что ли, должен я понять?

– Нет, он вполне оправился… рану залечили еще три месяца тому назад.

– В таком случае я должен немедленно, не теряя ни минуты, отправиться к нему, переговорить, посоветоваться с ним.

– Но он не мог бы дать тебе никакого совета.

– Ну, если он так слаб, что еще не может вести серьезного разговора, я могу, конечно, отложить свое посещение до более благоприятной минуты.

– О, силы к нему давно уже вернулись, у него здоровая, крепкая натура.

– В таком случае я уже решительно ничего не понимаю. Бросьте, пожалуйста, свои загадки и говорите яснее!

Старик, казалось, размышлял о чем-то, как бы колеблясь. Потом, подведя своего воспитанника к окну, выходившему в сад, спросил:

– Кого видишь ты в знакомой тебе зеленой беседке?

– Вижу мадемуазель Мари, вашу дочь. Она сидит у входа в беседку и что-то вышивает.

– Она одна?

– Да, одна… Впрочем, погодите! я, кажется, ошибся… Мари разговаривает с кем-то, но с кем именно, я не вижу, так как плющ разросся тут уж очень густо.

– Вглядись хорошенько, лицо это может быть тебе знакомо…

Фрике стал вглядываться. Человек, скрытый в решетчатой беседке, встал со своего места и подошел к дочери Лефевра.

– Но это он! – вскричал юноша. – Это противник Марсьяка… Это Арман д'Анжель!

– Это он, не так ли? – улыбнулся Лефевр.

– Конечно, он! Лицо его так запечатлелось в моей памяти. Благородная, симпатичная наружность… Я побегу к нему и расскажу ему все.

Но старик остановил своего питомца.

– Напрасный труд, друг мой, он все равно не может тебя выслушать.

– Так он оглох? – удивился наш гамен. – Какое странное последствие… Ранен в грудь и вдруг…

– Ты ошибаешься, он не оглох, – печально покачал головой старый врач, – нет… он не может понять тебя, мой друг Фрике.

Тут только страшная истина стала наконец понятной.

– Вам тяжело было выговорить это страшное слово, господин Лефевр. Теперь я понял: несчастный лишился рассудка?

– Да, он сумасшедший. И теперь, выслушав твой подробный рассказ, я могу объяснить себе причину этого страшного недуга.

И Лефевр принялся в свою очередь рассказывать Состену о том, что творилось в его доме после роковой дуэли.

– Ты помнишь, конечно, в каком безнадежном состоянии был принесен ко мне этот страдалец. Пуля сделала свое дело, и надежды на выздоровление было мало. В тот день, как ты приезжал сюда с журналистом Полем Медериком и несчастным другом твоим Николем, минуты больного были сочтены, и я смотрел на него уже как на мертвеца. Я ждал его смерти с минуты на минуту. Не зная наверно, зачем вы приехали, я нарочно сказал вам, что раненый уже умер и схоронен. Я был тогда в таком возбужденном, раздраженном состоянии и посылал вас ко всем чертям. Ну можно ли было допустить вас к такому трудно больному? Пустяк, одно какое-нибудь неосторожно вырвавшееся слово могло ускорить кризис. Каким-то непонятным чудом он остался жив. Не думай, что его спасли мои познания или заботливый уход Мари, которая целый месяц не отходила от его изголовья, как настоящая сестра милосердия, – нет, на то была воля Провидения. Никакая европейская знаменитость не поставила бы его на ноги, он должен был умереть, сам Бог воскресил Армана.

Не буду останавливаться на ходе болезни, не буду утомлять тебя описанием невероятных трудностей и крайне неблагоприятных обстоятельств при извлечении пули, засевшей около левого легкого. Бессонные ночи, бред, обмороки, повторение одних и тех же упорных припадков, и все это с каждым днем хуже и хуже… Я уже терял всякую надежду, и вдруг Богу угодно было послать больному облегчение. Страдания несчастного Армана осложнились еще сильной простудой, что и замедлило излечение раны. Раненный в грудь, он упал замертво и пролежал на сырой траве более часу. У него сделалось воспаление подреберной плевры. Страдания его были ужасны, и только благодаря своей крепкой, можно сказать железной натуре, мог он их перенести. Целый год был он между жизнью и смертью; говорю это нисколько не преувеличивая.

Но это еще не все.

Когда я наконец убедился в том, что ему лучше, что дело идет уже на поправку, когда бедняжке Мари уже не надо было просиживать над ним целые ночи, я был поражен новым, уже совершенно неожиданным открытием: больной наш был помешан. Это был уже не бред, а просто бессмысленная, бессвязная речь. Он был вообще очень кроток и послушен, потому отчасти и не замечали мы так долго его нового недуга. Уже гораздо позже удалось мне проследить, что эти кротость и послушание были совершенно машинальны.