Вспомнили прошлое, поговорили о версальских друзьях, о только что совершенной казни…

– Ведь это был один из соучастников злодея, распорядившегося жизнью несчастного Николя, – заметил Фрике.

– Жаль, что я не знал этого, а то непременно попросился бы во взвод, расстреливавший негодяя, – отвечал Жозеф.

– К тому же Пильвейра был еще лжесвидетелем по делу д'Анжеля; но в этом он покаялся при последнем издыхании. Показание его засвидетельствовано тремя подписями, и я еще надеюсь извлечь из него пользу. Полагаю, что суд примет это опровержение вины Армана д'Анжеля… Конечно, не мешало бы найти кучера…

– Какого кучера? Отслужу в артиллерии – буду опять кучером! – рассмеялся Жозеф.

– К сожалению, ты ничем не можешь мне помочь, любезный мой Жозеф, да я уже и сам давно отказался от возможности разыскать этого кучера.

– Почему так? Можно попробовать… Может быть, я и знаю этого парня, – заметил Клапе.

– Едва ли… Есть ли какая-нибудь возможность разыскать совершенно неизвестную личность только потому, что она возила седока в дождливую мартовскую ночь 1853 года? Ведь это немыслимо, а не только невыполнимо!

– Да, да! Короткая девичья память тут не годится. Шутка ли – семнадцать лет!..

– Да, двадцатого марта минуло уже семнадцать.

– Ты говоришь, шел дождь?.. – проговорил, как бы припоминая что-то, Жозеф Клапе.

– Ну, да! Что ж из этого?

– А к чему понадобился тебе этот кучер?

– Да, видишь ли, показание этого человека необходимо для оправдания одного несчастного, пострадавшего совершенно невинно. Да и к тому же кучер этот мог бы объяснить причину, заставившую его уклониться от участия в процессе д'Анжеля, тогда как показание его могло спасти невинного Армана.

– Постой… постой… Что ты там болтаешь, господин офицер, говори толковее!

– Да я говорю тебе правду.

– Так, по-твоему, выходит, что этого молодца оправдали бы наверно, если бы только кучер, возивший его в Елисейские поля, а оттуда в Неаполитанское кафе, вспомнил, что действительно возил этого седока в ночь на 20 марта?

– В Неаполитанское кафе?.. А ты-то почему это знаешь?

– А если кучер пролежал два месяца в больнице, мог ли он явиться в суд? Могут ли обвинять его в умышленном молчании? Он молчал, потому что не мог поступить иначе.

– Ты говоришь такими загадками, что я решительно ничего не понимаю.

– А дело-то очень просто! Если тебе интересно послушать, могу рассказать все по порядку. Во-первых, кучер, которого ты ищешь, – это я, Жозеф Клапе, бригадир 3-й батареи 3-го эскадрона 18-й походной артиллерийской бригады.

– И ты в самом деле помнишь, что действительно возил этого молодого человека? – воскликнул обрадованный Фрике.

– Помню, помню все… вот точно случилось оно вчера или сегодня… Я еще не занимался тогда извозом, а жил в кучерах у хороших господ. Харчи хорошие, жалованье большое, а все хотелось нажить побольше – глаза-то завидущие. Свезу хозяина куда следует, порожним-то не охота тащиться, ну и подсажу седока, заработаю франка три, четыре. Лошади-то гладкие, сытые – что им делается! Наживал я денежку, и все оставалось шито и крыто.

– Ну, говори же скорее, как было дело в ночь на 20 марта.

– А 19 марта был парадный вечер в министерстве на левом берегу, и я отвез своего барина в одиннадцатом часу. Приехать за собой он велел около часу, значит, можно было посадить седока.

Я и поехал к бульварам. Вечер-то был хороший, теплый, плаща я не захватил… Вдруг, около полуночи, полил дождь проливной, как из ведра! Ливрея-то на мне была тоненькая, промок я до костей, сижу на козлах, как младенец в купели, и пробираюсь шажком, высматривая седока, вдруг, откуда ни возьмись, молоденький барин…

Садится и велит прокатить его куда-нибудь подальше, чтобы освежиться. Жаловался бедняга на головную боль. Я и повез его на Елисейские поля; но было уже довольно поздно, и мне надо было ехать за барином в министерство, я и сказал своему седоку, что не могу возить его долго, так как я занят. Он велел тогда ехать опять к бульвару и вышел у Неаполитанского кафе, бросив мне несколько франков. Я подождал немножко, думаю: авось вышлет стаканчик погреться… Простоял минут пять и уехал ни с чем. Пока я стоял у дверей ресторана, слышал, как чудак этот потребовал себе чего-то самого холодного. Я еще посмеялся: дрогнешь, не знаешь, как бы согреться, а он пьет холодный лимонад.

Посмеялся я над ним, грешный человек, а Бог-то вот и наказал меня за это.

Я продрог, промок до костей и, вернувшись домой, никак не мог согреться. Два дня била меня лихорадка… Призвали доктора, и меня свезли в больницу. Два месяца пролежал я на койке и долго не мог оправиться от пневмонии… Черт бы побрал этих мудреных докторов с их мудреными названиями! Одним словом, я сильно застудил грудь и схватил что-то очень скверное, от чего чуть было не протянул ноги. Теперь ты, конечно, понял, почему так памятен для меня этот проклятый вечер.

– Но ведь ты мог же знать о ходе процесса из газет! Ты мог прочесть, что судьба несчастного д'Анжеля зависит от показания кучера, возившего его в ночь на 20 марта.

– Право, смешно даже слушать тебя, Фрике! – вспылил Жозеф. – Да разве в 1853 году газеты были так дешевы, как сегодня? Разве я мог достать себе за одно, за два су газету? Не мог я знать всех этих подробностей, потому что если и удавалось иногда прочесть что-нибудь, то попадался-то листок дешевый, сведения там помещались краткие. Слыхал я об убийстве на улице Сен-Лазар, как не слыхать, говорили об этом деле немало, только про кучера не слыхал, видит Бог, не слыхал! Писали об этом, верно, в «Судебной газете», а на что мне эта газета – я не мошенник, не сутяга.

Фрике торжествовал: наконец-то нашел он свидетеля, которого так долго и так тщетно разыскивали покойный барон д'Анжель и адвокат Баратен!

Само Провидение помогло ему найти этого человека.

Он поспешил, конечно, сейчас же ознакомить Жозефа с ходом этого вопиющего дела. Было решено, что Клапе сейчас же напишет свое показание, столь важное для Армана, и что, при первой же возможности, документ этот будет передан в руки д'Анжелей.

Теперь, более чем когда-нибудь, не хотелось умереть юному поручику Фрике: он мог положить в свадебную корзину Лены листок бумаги, которым она будет дорожить больше, чем бриллиантами и дорогими безделушками.

Стоянка в Сомюре была вообще очень счастлива для нашего юного героя.

Перед выступлением из этого города вахмистр их батальона подал ему письмо, в котором стояло следующее:

«По, 20 декабря 1870.

Поручику парижских стрелков-добровольцев Фрике, 2-я Луарская армия.

Любезный воспитанник, достойнейший, отважный друг мой!

Все семейство д'Анжелей, равно как и мое, находится в добром здравии и полнейшей безопасности. Арман почти совсем понравился: изредка повторяются у него только легкие нервные припадки, но и они пройдут, вероятно, со временем. Главное то, что он теперь все понимает, что он стал опять человеком. Знает Арман и то, кто ты и что ты для него сделал.

О тебе и твоих подвигах мы имеем известия из газет, которые мы читаем здесь в По. Мы не хотели оставаться в Версале с немцами и переехали сюда. Хорошо известный тебе уютный домик, утонувший в зелени, занят теперь проклятым штабом пруссаков. Черт бы их побрал!.. Оставаться долее не было никакой возможности, и я перевез женщин и больного в Пиренеи, на виллу Флери. Не подумай, однако, что мы сидим здесь сложа руки – нет, помилуй Бог! Баронесса устроила на свой счет небольшой походный госпиталь на 12 человек, и я состою при нем в качестве ординатора и хирурга, так как во врачах теперь большой недостаток – все там, у вас. О! кабы не семьдесят годов на плечах – был бы и я с вами.

Поздравляю тебя от чистого сердца, милый шалун. Радуюсь, но не удивляюсь твоим успехам – иначе не могло и быть.

«Состен, по прозванию Фрике, поручик батальона парижских стрелков-добровольцев отличился в нескольких стычках с неприятелем; два раза ранен».