ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЖЕНЩИНА ВСЕГДА ВЫШЕ И БЛАГОРОДНЕЕ МУЖЧИНЫ

I

По дороге в Кламар

Стоял апрель, и веселые весенние ручьи игриво бежали по тенистой дороге, по которой шел Фрике.

Юноша был весел как солнце, как пробудившаяся от долгого сна природа. Веселый праздник был у него на душе.

Фрике полной грудью вдыхает в себя сильный, смолистый запах распускающейся почки. Он так счастлив, это его двадцатая весна. Он любит Елену.

Он войдет к старому Лефевру с сияющим лицом и скажет: «Ворчите теперь сколько угодно, папа Лефевр, теребите свой седой ус и одолевайте меня своими строгими наставлениями и назиданиями. Я не уйду от вас, пока вы не обнимете меня от чистого сердца, пока не вознаградите своего бедного Фрике за подозрение в том, в чем он никогда не был виноват».

И как красная девица, забавлялся наш юноша цветочками, пестревшими по краям дороги; тут были маргаритки, белая буквица, анютины глазки. Но Фрике рвал одни беленькие маргаритки, предпочитая их всем другим. Маргаритка издавна считается цветком любви и самые холодные, самые неверующие, самые пресыщенные жизнью и ее радостями люди не раз брали дрожащей рукой и с суеверным страхом этот скромный беленький цветочек.

Фрике ощипывал уже третью маргаритку и, пустив по ветру последний лепесток, проговорил с торжествующей улыбкой:

– Любит!

Но тут же лицо его омрачилось, и невеселые думы заслонили радужные мечты о близком счастье.

«Что за дурачество! Причем тут эти глупейшие маргаритки? – продолжал он с досадой. – „Любит“… да разве она, это чистое, прелестное создание может любить такого ничтожного бедняка? Высоко залетаешь, друг Фрике, не для тебя создана Елена!»

Ученый муж, терпеливо и основательно изучающий материю, находящий всему самое простое объяснение, отнесет и восторженное настроение юноши к явлениям заурядным, увидит в нем только усиленную физическую работу молодого организма и припишет этот избыток силы возбуждающему, укрепляющему аромату молодой растительности.

Поэт, мечтатель, назовет это просто весною юной жизни, первой песней восторженной любви.

И тот и другой по-своему правы.

Но, как бы там ни было, Фрике шел быстро вперед, не тяготясь дальней, одинокой дорогой. Он был так занят своими мыслями, они не покидали его от самого Парижа и незаметно сократили ему дорогу.

Старик Лефевр встретил своего воспитанника нельзя сказать чтобы ласково.

– Очень желал бы я знать, зачем ты сюда ходишь? – резко сказал он ему.

– Я пришел для того, чтобы заставить вас переменить мнение обо мне, господин Лефевр.

– Я ведь советовал тебе сыскать здоровую веревку и повеситься где-нибудь подальше от моего дома. Зачем же ты лезешь опять ко мне?

– Во-первых, я не имею ни малейшего пристрастия к этому роду смерти, господин Лефевр, а во-вторых, если бы уже действительно надо было кого-нибудь повесить, так никак не меня, – отвечал Фрике, нимало не смущаясь таким приемом.

– Вот как! Кого же это, по-твоему, следовало бы вздернуть на виселицу? Очень любопытно! – сказал старик.

– А того самого гуся, про которого я вам тогда рассказывал.

– Да… твоего сообщника?

– Ну зачем, скажите Бога ради, зачем вы говорите такие вещи, господин Лефевр! – заговорил Состен. – Это крайне больно и тяжело выслушивать, да и вам такие речи не должны быть особенно приятны, так как я ваш воспитанник. Если бы я умел грабить и убивать людей, то научился бы этому выгодному, но, во всяком случае, опасному ремеслу в вашем доме.

– Ты знаешь, что я не терплю твоих шуток! – строго остановил его Лефевр.

– Помилуйте, господин Лефевр! Сами же вы заподозрили меня в преступлении, назвали убийцей, ну я и пришел оправдаться перед вами.

– Однако ты довольно долго собирался сделать это.

– Да, господин Лефевр, я потерял на это полтора года.

– Даже почти два, – усмехнулся тот.

– Потому что дело-то запутанное, сложное, целый роман! Потому что для доказательства своей невинности в 1868 году, я должен был найти доказательство виновности другого в 1853 году.

– В 1853! Да ты только появился на свет примерно в это время.

– Да, я был тогда беззубым младенцем, но с тех пор у меня выросли здоровые зубы, и я сам умею теперь больно кусаться.

– Верю, верю… Скажи-ка лучше, как провел ты эти два года?

– Благодарю вас за внимание, добрый папаша Лефевр. Я провел их очень, даже очень хорошо, не без пользы для себя и для других, – с гордостью проговорил Фрике. – Я умел так хорошо устроить свои дела, что в настоящую минуту располагаю уже капиталом в двадцать тысяч франков.

– Ого! Ты изобрел новое выгодное ремесло – доказывая свою невинность, нажил целый капитал.

– И я, знаете, как-то неспокоен насчет этих денег, мне не хочется держать их при себе. Я хочу принести их к вам на хранение.

– Избавь! Избавь ради Бога… – ужаснулся старый Лефевр. – Откуда я знаю, где ты взял такие большие деньги?

– Успокойтесь, папаша Лефевр, успокойтесь, деньги эти достались мне по наследству.

– Рассказывай сказки!

– Это не сказки, а чистейшая правда, господин Лефевр. Я должен поговорить с вами серьезно. Вы, конечно, не совсем рады моему приходу, но я благодарен и за то, что вы согласились меня выслушать и начинаете даже бранить меня понемножку, вспоминаете старое. Спасибо вам, большое спасибо, папаша Лефевр! То, что я хочу сказать вам, очень важно, и потому прошу отнестись внимательнее к моему рассказу. Дело идет о серьезной судебной ошибке, имевшей следствием новое преступление.

Серьезный тон гамена поразил старика, и он стал внимательно прислушиваться к его рассказу. А Фрике передавал взволнованным голосом уже известные читателю события, описанные в первой и второй частях нашего повествования.

Лефевр, встретивший своего питомца сначала недоверчиво и почти враждебно, стал мало-помалу сдаваться. Неподдельная откровенность рассказчика, множество мельчайших подробностей, подтверждение истины письменными документами – все говорило в пользу этого романа (Фрике предупредил старика, что в рассказе его много романического). Лефевр так увлекся, что всплакнул даже в самых патетических местах вместе с рассказчиком и негодовал на злодеев, до сих пор так бесчеловечно и так безнаказанно относившихся к несчастным жертвам, не менее самого Фрике.

Когда дело дошло до чтения мемуаров отца д'Анжеля и старого адвоката Баратена, Лефевр был уже убежден окончательно.

Фрике был наверху блаженства и с гордостью польщенного автора принимал знаки одобрения своего почтенного слушателя.

«Черт возьми! это ясно как день… Вот так ловкая каналья этот шельмец де Марсиа! Я без разговоров срубил бы ему голову… И эти беззащитные женщины… И как все это ловко подведено… Обдумали, подлецы…»

Все эти отрывочные замечания делались вполголоса, самым резким, недовольным тоном.

Задолго до окончания рассказа старый, растроганный Лефевр кинулся горячо обнимать своего питомца.

– И ты открыл все это, милый мальчик! Ты столько работал, подвергался таким опасностям! Так благородно, бескорыстно жертвовал собой единственно для того только, чтобы оправдать себя в моих глазах, чтобы показать себя честным малым! О! ты превзошел меня во многом. Честь тебе и слава!

Фрике заливался соловьем.

– Не приписывайте мне достоинств, которых я не имею, – скромно отвечал юноша. – Дело это заинтересовало меня, потому я и принялся за него так горячо. Я увлекся, мне страстно хотелось разгадать эту тайну, и я достиг цели, я вернулся к вам победителем.

– Да надо же позвать скорее Мари, – суетился Лефевр. – Пускай и она расцелует тебя хорошенько. Она должна гордиться таким братом.

И он не мог налюбоваться мгновенно выросшим в глазах его Состеном. Он осыпал его самыми нежными именами, он не отрывал от него детски-восторженного взгляда. Добрый Лефевр гордился теперь своим воспитанником.

– Мы, однако, потеряли немало времени, – остановил его наконец Фрике. – Ведь я пришел просить вашего совета.