Я отбывал в Сибири наказание,

считался работящим мужиком

и заработал личное свидание

с женой своим трудом, своим горбом. 

Я написал: «Явись, совсем соскучился...

Здесь в трех верстах от лагеря вокзал...»

Я ждал жену, жрать перестал, измучился,

все без конца на крышу залезал. 

Заныло сердце, как увидел бедную —

согнулась до земли от рюкзака,

но на нее, на бабу неприметную,

с барачной крыши зарились зэка. 

Торчал я перед вахтою взволнованно,

там надзиратель делал бабе шмон.

Но было мною в письмах растолковано,

как под подол притырить самогон. 

И завели нас в комнату свидания,

дуреха ни жива и ни мертва,

а я, как на судебном заседании,

краснел и перепутывал слова. 

Она присела, милая, на лавочку,

а я присел на старенький матрац.

Вчера здесь спал с женой карманник Лавочкин,

позавчера — растратчик Моня Кац. 

Обоев синий цвет изрядно вылинял,

в двери железной — кругленький глазок,

в углу портрет товарища Калинина —

молчит, как в нашей хате образок. 

Потолковали. Трахнул самогона я

и самосаду закурил... Эх, жисть!

Стели, жена, стели постель казенную

да, как бывало, рядышком ложись. 

Дежурные в глазок бросают шуточки,

кричат зэка тоскливо за окном:

«Отдай, Степан, супругу на минуточку,

на всех ее пожиже разведем». 

Ах, люди, люди, люди несерьезные,

вам не хватает нервных докторов.

Ведь здесь жена, а не быки колхозные

огуливают вашинских коров. 

И зло берет, и чтой-то жалко каждого...

Но с каждым не поделишься женой...

На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою

по рельсе железякою конвой. 

Давай, жена, по кружке на прощание,

садись одна в зелененький вагон,

не унывай, зимой дадут свидание,

не забывай — да не меня, вот глупая, —

не забывай, как прятать самогон. 

Я белого света не видел.

Отец был эсером, и вот

Ягода на следствии маму обидел:

он спать не давал ей четырнадцать суток,

ударил ногою в живот.

А это был, граждане, я, и простите

за то, что сегодня я слеп,

не знаю, как выглядят бабы и дети,

товарищ Косыгин, Подгорный и Брежнев,

червонец, рябина и хлеб.

Не вижу я наших больших достижений

и женщин не харю, не пью.

И нету во сне у меня сновидений,

а утречком, утречком, темным, как ночка,

что бог посылает жую.

Простите, что пес мой от голода лает,

его я ужасно люблю.

Зовут его, граждане, бедного, Лаэрт.

Подайте копеечку, господа ради,

я Лаэрту студня куплю.

Все меньше и меньше в вагонах зеленых

несчастных слепых и калек.

Проложимте БАМ по таежным кордонам

Вот только врагам уотергейтское дело

не позволим замять мы вовек!

Страна хорошеет у нас год от года,

мы к далям чудесным спешим.

Врагом оказался народа Ягода,

но разве от этого, граждане, легче

сегодня несчастным слепым?!

В такую погодку — на печке валяться

И водку глушить в захолустной пивной,

В такую погодку — к девчонке прижаться

И плакать над горькой осенней судьбой.

За дождями дожди,

За дождями дожди,

А потом — холода и морозы.

Зябко стынут поля,

Зябко птицы поют

Под плащом ярко-желтой березы.

Любил я запевки, девчат-полуночниц,

Но нынче никто за окном не поет.

Лишь пьяницам листьям не терпится очень

С гармошками ветра пойти в хоровод.

За дождями дожди,

За дождями дожди,

А потом — холода и морозы.

Зябко стынут поля,

Зябко птицы поют

Под плащом ярко-желтой березы.

Но знаю отраду я в жизни нехитрой —

Пусть грустно и мокро, но нужно забыть,

Про осень забыть над московской поллитрой

И с горя девчонку шальную любить.

За дождями дожди,

За дождями дожди,

А потом — холода и морозы.

Зябко стынут поля,

Зябко птицы поют

Под плащом ярко-желтой березы.