Он подошел к постели.

— Марфа, юница моя… — сказал он вдруг, склоняясь к ней с непривычной нежностью, — юница моя… пошто покидаешь меня? Положил я всещедрое Божье упование, сосватав тебя, либо ты исцелишься… слышишь, сердце мое исходит скорбью… немало людишек поплатилось за тебя головою.

Бледные веки поднялись; синие звезды глянули на царя с ужасом.

— Слышишь ли ты меня, откликнись… слышишь ли?

Дрогнули алые губы:

— Уйди… Власьевна… страшно мне… Пошто у него… пошто у него руки в крови?

Царь с изумлением посмотрел на свои руки, но не увидел ни одного красного пятна. Он наклонился к царице, тихо, с нежностью прижался губами к ее бледному влажному лбу.

На лице Марфы был ужас; она заметалась, напрягая последние силы:

— Уйди… уйди… ты весь в крови… я… я боюсь тебя… ты…

Голова ее билась в подушках. Царь отшатнулся; его охватила смертельная скорбь.

Он чувствовал, что любил ее, как только способно было любить его ожесточенное сердце. Вот он женился на ней, несмотря на порчу, ничего не жалел, чтобы спасти ее; вот он пришел сюда, полный безумной тоски и страдания, а она… Он узнал этот взгляд предсмертной муки и ненависти; так, умирая, смотрели на него в застенке и на площади приговоренные к казни… И, сраженный любовью и жалостью к этой ненавидевшей его женщине, он прошептал, простирая к ней руки:

— Юница… желанная моя… Богом данная… голубица моя кроткая… Скажи хоть словечко ласковое… душа изныла…

Еще сильнее загорелись синие звезды, и грозен был их свет. Царица глотала воздух, задыхаясь; что-то клокотало у нее в груди. Держась судорожно за край постели, комкая простыню, приподнялась она и бросила ему в лицо страшным шепотом:

— Ты… ты… кровопийца… ты… ты… душегуб… зверь лютый… проклятый…

То были ее последние слова. Руки, крепко сжимавшие простыню, разжались; голова бессильно повисла на плече и тихо скатилась на подушку; тело вытянулось…