— Так оно будет, — спокойно говорил Михайло Темрюкович, — так оно будет, коли мы сами своему горю не поможем. А поможем — опять по-старому заживем: потекут и к тебе и ко мне в мошну денежки; сладко будем есть, играть в кости, в шашки, а пиры задавать на весь мир…

— Ой ли, князь? А как тому горю помочь?

Князь Черкасский придвинулся ближе к Грязному.

— А извести царевну…

В полутьме покоя странно блеснули огромные белки глаз князя. Григорий даже отшатнулся и перекрестился.

— Господи Боже мой, что выдумал? Оборони, Царица Небесная! Да в уме ли ты, князь?

— Я-то в уме, а вот в уме ли ты, про то не ведаю, — опять рассмеялся князь. — Нынче я царский шурин, и у меня золота и серебра много и отовсюду почет, и ты царский любимый опричник, а завтра шурином царским будет брат Марфы, купец Собакин, что и носить-то боярского кафтана не умеет, а ты полетишь на осиновую плаху за то, что очень смешил государя. А не будет царевны-досадницы — авось, дело иначе пойдет.

— Будет другая царевна, — заплетающимся языком возражал Грязной.

— А нешто нельзя женить царя на какой-либо из наших, что ко всем нам будет милостива?..

Грязной закивал головою.

— Отчего ж? Можно… Вон у Григория Лукьяныча дочь есть Марья, из себя — красавица… только он, царь, ее в жены своему телохранителю любимому, Бориске Годунову, прочит.

— Найдет другую, — махнул рукою князь, — а себе возьмет Марью. Ну что ж, Гриша, по рукам, что ли?

— Что по рукам, князь?

— Да про царевну? Ты ее на свою душу возьмешь, а я тебя озолочу. Видал у меня ларец жемчуга? Ему нет цены. Тот жемчуг тебе. Видал у меня меч турецкой работы? Самому государю хотел поднести! Тебе… Видал у меня в шкафу стопы и ковши чистого золота? Тебе… — Он склонился совсем близко к Грязному. — Бочонок золота еще выкачу, слышишь? Мне самому нельзя: я у царя на примете; я — шурин. Мне и касаться близко нельзя. А ты — царский потешник; куда ни сунься, что с тебя взыщется? К тому ж ты и к девкам вхож… сказывали; о тебе и день и ночь Дуняша чернобровая думает. Пообещай ее замуж взять — чего ни сделает сердце девичье слабое, мягкое, ровно воск, податливое?..

Григорий вскочил. Он едва держался на ногах. В душе его кружились вихрем восторг и ужас. Он представлял себе ясно, как он будет пересыпать из руки в руку золото из бочонка князя Черкасского, как будет держать в руках тяжелый ларец, полный жемчуга, как будет он любоваться мечом, предназначавшимся для самого царя, а главное, как потом будет тешиться в Балчуге… И рядом с этим выплывало, как из тумана, личико Марфы Собакиной, в ее полудетском образе, когда он напал на дом ее тетки. Он видел ее как живую, как она бежит от него из церкви после всенощной, закрываясь фатою, и только раз кидает на него, оборачиваясь, взгляд, полный стыда и ужаса… Теперь эта девочка — царевна, а скоро она будет царицей. Говорят, что государь любит ее крепко, несмотря на то что она ведет себя с ним почти дерзко, встречает холодно, тоскует и все просится в монастырь. Что если царь узнает, кто сгубил ее?

Холодный пот выступил у него на лбу. Он дрожал мелкой дрожью.

— Не… не могу я… не могу, князь, воля твоя… Прощай…

Хмель начинал у него проходить. Князь не спускал с него глаз и вдруг, придвинувшись совсем близко, взял за пуговицу кафтана и прошептал:

— А… на плаху, Гриша, хочешь?

Григорий смотрел на него растерянно.

Жестко звучал голос князя Черкасского, и тяжело падали слова:

— Мне жалеть и терять нечего, Гриша, а тебе есть что. Женись царь сегодня на Марфе — завтра не будет опричнины, и будем мы все там, где теперь Басмановы с Вяземским. Я шурин царский и пойду в первую голову. Ну, Гриша?

— Я… не могу…

Князь усмехнулся.

— Пожалуй, ступай, белоручка; видно, забыл, как пачкался в крови по застенкам? А я пойду к царю и скажу ему, что ты похвалялся сгубить царевну… поглядим, кому вера будет: тебе аль мне, царскому шурину?

Недалекий ум Григория изнемогал. Он провел рукою по лбу.

— Да как же так, князь?.. Я… да как же так, князь?..

Он опустился на лавку и вдруг бессильно заплакал.

— По рукам, что ли, Гриша?

Грязной молчал и только всхлипывал.

— Я долго ждать не люблю! — прикрикнул князь.

Грязной прошептал:

— Бог с тобою, князь, коли так…

Потом они стали советоваться, как извести царевну, и Григорий унес с собою тряпицу с белым порошком, который накануне за большие деньги достал князь у царского лекаря Бомелиуса.

Стоял вечерний туман над слободою. Пахло речной тиною. У плотов возле пруда царские прачки давно уже кончили полоскать белье и ушли с корзинами. Тусклый туман расползался, окутывал слободскую стену, расплывался; чуть заметными очертаниями рисовались в нем стены башни и деревянные домишки; плоты совсем потонули в молочно-белой дымке; вверху слабо поблескивали звезды…

Закутанная в фату и шубку девушка давно терпеливо ждала кого-то у самой воды.

По набережной крался человек в надвинутой на самые глаза шапке, в дорожном кожухе.

— Дуня, ты?

— Я, Гриша!

Девушка бросилась ему на шею, радуясь, что он взглянул на нее ласково, что пришел сюда на свидание, о котором она мечтала день и ночь.

Грязной обнял Дуню, обдав ее запахом вина. Он был сильно навеселе. Прижавшись к нему, девушка шептала ласковые речи, говорила, что любит его без меры, что рада умереть за него, говорила, тихо смеясь и плача от счастья. Тогда Григорий зашептал разнеженной девушке, что ему грозит опала, а может быть, и казнь, что казнь будет беспременно, коли царь женится на Марфе.

Дуня вскочила, топнула ногой и сверкнула глазами.

— Век того не будет, Гриша! Разлюбит ее царь, разлюбит! Черкешенка-то Марья не ей чета была, а и то скоро опротивела!

Григорий шепнул ей еще ласковее, еще тише:

— Эта не опротивеет… эта чары знает… Приколдовала она к себе царя наукой колдовской; нешто видано когда, чтобы цари женились на купеческих дочках, да еще откуда… из Новгорода?

— А она еще ломается! Не хочу, мол, быть царицею! Изведут ее, Гриша, беспременно изведут… не того она поля ягода…

Обхватив Дуню за шею, Григорий шепнул ей на ухо чуть слышно:

— Эх, любушка, пока изведут, с твоего Гриши удалая голова слетит! Не бывать нашей свадьбе, Дуняша!

Он притворно вздохнул.

Дуня заплакала.

— Не снести мне разлуки с тобою, Гришенька… — прошептала она.

— Государь очень гневлив, не ведаю, вишь, за что, а только сказывают, будто говорил он Левкию, что не угодна царевне опричнина, так, вишь, ее он изничтожит, а опричников на плаху, как в те поры, когда новгородцев казнили.

В глазах Дуни застыл ужас.

— Вчера еще государь меня от себя прогнал да чуть щами горячими не облил.

Дуня упала Грязному на грудь.

— Не дам я… не дам тебя… Гришенька… в обиду… сама я… изведу ее… лиходейку…

— Ой ли, Дуня? А греха не побоишься?

— Не побоюсь. Только б зелье найти смертное… только б зелье найти… где достать, ума не приложу…

— Ох и боюсь я за тебя, любушка, — сказал Грязной с притворным испугом. — А как попадешься?

— Ни в жизнь не попадусь. Я ведь во дворце все порядки знаю: с малолетства бывала… только б зелье достать.

Грязной задумался.

— Коли ты удумала, — сказал он со вздохом, — тебя не отговорить. Жаль мне тебя — лучше б я сам помер… Гляжу на тебя — не нагляжусь… тебе бы только царевной быть, а не Марфе, и род твой рода Марфы куда выше…

— Марфины деды у моих дедов в холопах были.

— А и брови у девушки, ровно соболь… А и очи… с поволокою… а и поступь… что лебедушка… Кому только экая краса достанется?

— Тебе, Гриша, тебе…

— Разве выручить мне мою любушку? Есть у меня порошок заветный. Давно, еще от деда достался. Лежал все в палке, что брал дед, как на богомолье хаживал. Как съест его человек, так и начнет сохнуть. И будет сохнуть долго. Берег его дед мой для своего злейшего ворога, коли кто на его честь посягнет, и отцу беречь завещал, а отец — мне. Коль задумала экий грех — за меня пострадать, любушка, я, пожалуй, дам, только на меня не пеняй, я тебя не просил, и жизнь мне недорога: рад за царя жизнь положить на плахе…