– Запомните то, что я вам сейчас скажу. Это важно. Время смутное наступает… Вы любите русские народные сказки? - неожиданно спросил он.

Ирина удивленно вскинула голову. Право, какой нелепый вопрос! Она, конечно же, любит сказки, но вот стоит ли сейчас об этом говорить? Вдруг она скажет - "да", а он улыбнется снисходительно?

– Любите-не-любите, - Порфирий сделал вид, что не заметил ее замешательства, - но образ шапки-невидимки вам, думаю, знаком? Кому из нас в детстве не хотелось надеть ее и… - Он вдруг мечтательно улыбнулся. - Так вот. На самом деле шапка-невидимка - это всего-навсего тот объем поля, где отсутствует вибрация человеческой мысли. Бывают ситуации, когда человеку для спасения своей жизни необходимо стать невидимым, а для этого надо перенестись центром своего сознания совсем в другое место, проще всего - в воспоминания, не отвлекаясь и никоим образом не реагируя на происходящее вокруг, и тогда он становится неприметным, не излучающим в окружающую среду абсолютно ничего. Эта практика пришла к нам с Востока, ниндзя очень хорошо тушили активность своего мозга в ощущаемом людьми диапазоне. Надо будет нам с вами над этим поработать. Время грядет смутное… - еще раз повторил он.

– Да, время тревожное… - Ирина облизнула пересохшие губы. - Господин Порфирий…

– Маг… - одними губами поправил он.

– Маг-г-г… - выдохнула она, ощутив легкую вибрацию на губах. - Скажите, вы знаете…

– Знаю… - испугал он быстрым ответом. Из его темных глаз исходил теплый свет…

– Что… что будет с…

Она растерялась. Вопрос, готовый сорваться с губ, показался несерьезным. "Я чувствую в себе огромные силы любить… - хотела сказать она. - Говорят, что любовь - это дар Божий и… талант. Им награждается не каждый. И эта жажда любви живет во мне, с каждым днем мучая все больше и больше. Я хочу быть нужной - и не нужна никому. Ни стране, ни моему Государю, ни отцу, ни любимому, которого просто нет. Так что же будет со мной?.. Что?.. "

– Что будет с… Россией? - выдохнула Ирина.

– Россия… - Порфирий подошел совсем близко, печально глядя на нее. - Россия разлетится в клочья, - тихо проговорил он, - только для того, чтобы ты обрела любовь.

– Счастливую? - чуть слышно спросила она.

Порфирий отвел взгляд:

– Любовь - это уже счастье. Именно так…

…Домой Ирина возвращалась на извозчике. Становилось прохладно. Резкий ветер врывался под поднятый верх пролетки. Облака тщетно пытались укутать сытую луну пушистым серым мехом. Ветер был зол. Он не терпел соперников. Луна снисходительно наблюдала за происходящим противоборством, храня вечные тайны на обратной стороне своей души…

Войдя в квартиру, Ирина услышала доносящиеся из кабинета отца приглушенные голоса. Один из них принадлежал Керенскому. Услышанная фраза заставила насторожиться.

– Так что, Сергей Ильич, придется вам снова перебираться в Петроград. Собственно, поэтому я сегодня у вас - с такой вот новостью. Георгий Евгеньевич надеется, что вы примете это решение с пониманием. Он человек мягкий, но, что касаемо дела нашего Братства, в решениях последователен. И жесток.

– М-да… Прямо скажем, несколько неожиданно. Но передайте князю Львову, что конечно же, конечно же… - Отец замолчал. - А вы уверены, что другого выхода нет? Я не о себе, Александр Федорович, вы понимаете. Я - о Государе Императоре.

– Другого выхода? - Послышался шум отодвигаемого стула. - А вы что же, друг мой, не видите, что происходит? Государь слаб, ему не хватает решимости. Или будем ждать, пока Россия разлетится в клочья?!

Ирина вздрогнула. Знакомая фраза.

– Вспомните Александра Третьего! Что он ответил своему министру в Гатчине, когда тот настаивал, чтобы Император немедля принял посла какой-то великой державы? А?! - В голосе Керенского послышались истерические нотки. - "Когда Русский Царь удит рыбу, Европа может подождать!" Вот ответ, достойный Российского Самодержца! Вот! Вот каков должен быть Государь Император великой страны! А Николай? Государь страдает от своих же душевных качеств, ценных для простого гражданина, но недопустимых, даже роковых для монарха.

Ирина нахмурилась. О ее любимом императоре нельзя говорить дурно.

– Рок превращает прекрасные свойства его души в смертоносное орудие!

В коридор из своей комнатушки выглянул Василий. Она приложила палец к губам и поспешно направилась к себе в спальню. "Как стыдно, право! Если бы рара узнал, что я позволила себе подслушивать!"

…Во сне Ирине привиделся Керенский, вылезший из-под стола на квартире у Порфирия и требовавший, чтобы она немедленно вернула принадлежащий ему "динамизированный нервный флюид", без которого он не сможет спасти Россию. "Не отдам. Никому ничего не отдам. Что мое - то мое. И никогда ни о чем не пожалею…" Она улыбнулась во сне.

3

К осени 1916 года положение на фронте стало еще более тяжелым. Воздух, пропитанный тревогой и предчувствием неминуемого краха, словно лишал возможности вздохнуть полной грудью. Лица людей были хмуры и озабоченны. Войной были ранены все…

После переезда в Петроград, где они с отцом поселились в своей старой квартире на набережной Мойки, Ирина вместе с подружкой по Смольному институту Леночкой Трояновской пошла работать в госпиталь и почти забыла о московском одиночестве и невостребованности. Впрочем, Москве она была благодарна за знакомство и возможность общения с Порфирием, который многому успел научить ее. В ней словно появился внутренний стержень, а вместе с ним - уверенность, что обстоятельства, какими бы они ни были, не смогут сломить ее.

В стенах госпиталя, где она дежурила через день, жила боль, которая пульсировала и пыталась подчинить себе все вокруг. Ухаживая за ранеными, Ирина почти физически чувствовала ее, проскальзывающую между пальцами, хватающую за горло, заставляющую плакать и кричать этих несчастных людей, измотанных фронтовой жизнью. Они жили с этой болью и умирали с ней, но боль не уходила с ними, а словно замирала, поджидая новую жертву. И к этому невозможно было привыкнуть.

Сегодня в госпитальных палатах было непривычно тихо. На стене мерно стучали старые больничные ходики. Хотелось спать. Подперев голову руками, Ирина пыталась читать, с трудом заставляя себя сосредоточиться. "Львица окольным путем учит своих детенышей: она их отталкивает, но они возвращаются, исполненные сил". "Россия тоже, как львица, отталкивает своих детенышей. Если бы только все они возвращались исполненными сил!" - подумала она.

– Сестрица… - донеслось из послеоперационной палаты. Торопливо убрав в ящик стола тоненькую книгу, взятую в Москве у Порфирия, Ирина быстро подошла к лежащему на койке у окна изможденному сероглазому парню с тяжелым ранением в живот и наклонилась к нему:

– Я здесь. Все хорошо.

– Пить… пить… - проговорил он, с трудом разомкнув спекшиеся губы.

– Нельзя. Доктор не разрешил.

Подойдя к столику, она налила немного воды в стакан и промокнула ему губы влажной марлей.

– Ирочка, дочка…

Пожилой мужчина на соседней койке попытался слегка приподняться. Она поправила сползшую простыню в застиранных желтых разводах - следах крови тех, кто побывал здесь до него.

– Дочка! Дюже нога у меня болит. Мочи терпеть нетути. Христом Богом прошу, еще разок уколи. - По его лицу, замирая на рыжих усах, бежали слезы. Солдат мучился фантомными болями в левой ноге, которую ампутировали три дня назад. Сегодня укол был ему уже не положен…

Бесшумно обходя палату и всматриваясь в лица лежащих на койках солдат, Ирина чувствовала, что нужна им не только как сестра милосердия, облегчающая страдания, - они смотрели на нее как на надежду, приходящую из другого, нормального мира - оттуда, где течет обычная человеческая жизнь, где нет крови и мучений. За месяц работы в госпитале она уже почти безошибочно научилась определять, кто из раненых выживет, а кто нет. Независимо от тяжести ранения. Те, кто хотел жить, старались говорить, просили выслушать их. И она садилась рядом и слушала. Каждым словом, произнесенным вслух, эти люди цеплялись за шершавую кору жизни, как дикий виноград. Умирали те, кто молчал. Они дочитывали книгу своей жизни в одиночестве.