Завтра мне попадет. От заведующей. Ну, и пусть. За окном дождичек, невидный, чуть слышный. Только там, где асфальт, живое мерцание -- сеется. И когда затихнешь на краткий миг, без всхрапа, без томительной, бездыханной паузы -- где-то краем чуждо доходит: как там тихо сейчас, за окном. Листья сонно лопочут, навевая дремоту, воздух свежий, предутренний. Наконец зарябило -- незаметно, медленно отходило от окон, бледнея, небо, приближались темные ветки. Как сказал Митрофанушка: "Вдали задребезжал рассвет".

Дома лег на диван в свитере, навалил на себя одеяла, телефон поставил на стуле, к изголовью. И верно: задребезжал: "Сашенька?" -- "Мама? Ты откуда? -- подумал, из Двинска. "Я здесь..." -- помолчала, для соседей. Для

того, что в нас было. "Зачем ты приехала? Я же писал тебе". -- "Ну, ладно! Чего я там буду сидеть. Погода испортилась. И вообще... что слышно? Как ты себя чувствуешь? А она?" -- о Тамаре.

О тебе и так ясно. И, почувствовав эту твердость смирения, вскочил: надо ехать к знакомой врачихе. "Саша, -- сказала она, -- надо сделать трахеотомию. Обязательно. И не слушайте их. Это совсем не страшно. То, что она сейчас чувствует, во сто раз хуже, чем эта операция". И, подстегнутый, начал названивать Нине Акимовне. Нет, сказала, сама не сумеет, но пришлет прекрасного специалиста. И -- никаких благодарностей. Это она его просит.

Шел, ждал встречи с начальством. И оно само не замедлило обратить на меня внимание: "Товарищ Лобанов, вы вчера нарушили мое распоряжение. Да, да, я знаю, что вы сейчас скажете, но все равно я вас попрошу впредь не самовольничать. А теперь я вынуждена сделать выговор сестре". -- "Но она же не виновата!" - "Я знаю... -- тонко, умно усмехнулась, -- но вас я наказать не могу, а ее..."-- "Я вас очень прошу!.. Я не буду, но зачем же ее за доброту?" --"Ох, доброта, доброта... не всегда можно быть добреньким. У вас ее, кажется, слишком много". -- "Ну, нет!.. злости в сто раз больше. Но я знаю людей..." -- "Но не здесь!.. " -- ядовито-весело. "И здесь тоже. Я прошу вас, Евгения Никаноровна, не наказывайте!" - "Хорошо. Ради вас. И -на первый и, надеюсь, последний раз. Не стоит благодарностей. Видите ли, товарищ Лобанов, не

пускать вас я не могу... вернее, могу, учитывая, что с ребенком жена, но, входя в ваше положение, видя, как любите дочь, какие родители, а это... -- вздохнула, -- поверьте, не так уже часто бывает, хотя все, все любят, конечно, мы идем вам навстречу.Но прошу вас..." -- "Хорошо... Спасибо, спасибо, Евгения Никаноровна!" -- Растопила все же меня.

Жара кончилась, что ж, сентябрь. И погода любимая: свежий ветер, солнце играет с облачками-барашками в чехарду, листья туго еще шелестят. Я оглядывался, ждал мать. Но ходили чужие. По команде отскакивали глазами, отворачивались в сторонку. Лишь одна далекая милая тетя Лиза, помощница Динста, двинулась прямо н а в ы. И я не бежал. Пепелищно горько тянуло на меня от ясных глаз и несжатых усиков. Но былое ее добро глушило горелый чад. "Ох, не дай бог попасть в наши руки!" -- вздохнула она.

Мама шла ко мне в соответствии со своим утренним голосом -- твердо, сдержанно, терпеливо готовая ко всему. Ох, и ей налегло на душу, но, давно уж иного не ждавшая, думала, как бы все это пройти и сыночка своего по жидким жердочкам над пропастью провести. Даже издали видел это в ней. А была мать, любимая, и, обняв ее, в душу принял, начал рассказывать. Одного лишь не хотелось мне замечать -- беспокойно ощупывающих взглядов.

-- Как у тебя с деньгами? -- Хорошо. - Как всегда.... -- по-давнишнему усмехнулась притерпело и горестно.-- Ты хоть ешь что-нибудь? А что? -Пирожки... яблоки... да, свекольник вот на днях ел. -- Свекольник?.. -оживилась. -- Ты готовил? Ах, на работе... Как там у тебя, не уволят? Может, тебе нужны деньги? Ты не стесняйся.

Если можешь, -- вдруг прорвалось, -- отдай за меня Лине. Я давно у нее триста рублей брал на мебель, осталось сто. Так хочу рассчитаться с ней! Тебе не трудно? -- Хорошо, я отдам. А что, ты с ней в ссоре? Она бывает? -Бывала. Куда-то уехала. Не знаю, секрет. Отдыхает где-нибудь. В Зеленогорске. Звонит иногда Анне Львовне.

Но была она дальше, на юге, с Володей. "Сашка!.. -- потом уж делилась. -- Как мы там прожили!.. Он такой джентльмен! Если бы ты сказал, я бы сразу же прилетела!" -- "По студенческому билету". -- "Кусаешься, миленький". Она еще молодая: в сорок лет летает по льготным билетам. Другой бы со стыда сгорел, представив, как спросят, а она... Потому и не спрашивают.

Снова вечер, твоя пытка. Кислород, окно, огни. "Вас там спрашивают... какая-то женщина..." -- просунулась в дверь сестра.

Дождь шумел по крыше -- гулко, сыто, свежо. На крыльце прижималась к дверям незнакомая женщина, виду самого распростецкого. "Вы - меня?" -- "Не знаю... Лоба... -- вертела бумажку, ловя на нее электрический отблеск. -Там, у нас на желтушной, жена ваша, что ли, лежала, с девочкой. Верочкой

звать, так она просила меня мяты... Вот, возьмите. Тут остатки, после еще пришлют".

Эта женщина, санитарка, рассказывала Тамаре, что сестра ее на Кубани заболела. И врачи от нее отказались. Но сказал ей кто-то: пей мяту. Что ж не пить -- растет в огороде, сама по себе. Стала пить и -- здорова. "Ну, побегу, я с дежурства. Так вы жене своей передайте, скажите: тетя Таня не забыла, а все не могла. Тоже болела. Как придет посылка, сразу же принесу".

Но пришла ли добрая тетя Таня, принесла ли травы -- мы не узнали. И не вспомнил я тогда на крыльце про одну встречу, про слова, (оказывается) некогда в нас, бездетных еще и здоровых, брошенные: "Ин хортис деи нулля херба контра вис мортис, -- сказал один врач и сам же перевел. -- В садах господа бога нет травки против силы смерти". Значит, все уже было ведомо римлянам, все. Но затем и приходим сюда, в этот мир, чтобы тоже пройти целиной. Да иначе нельзя.

Еще не было девяти, еще рано было туда, на Чайковского, за посланцем Нины Акимовны, но сидел уж подле желтой стены -- рядом с вами все же спокойнее. Вот подходит к кровати Тамара с чашкой жидкой-прежидкой каши. И отходит с нею же. Все ясно. Но может, сегодня сделают дырочку в горле, дышать сможешь, спать.

Как ни вяло я плелся туда, на Чайковского, времени оставалось -- час. Встал на якоре возле стоянки такси, где сошлись два дома, и глазами уперся в стену, прикидывал, как бы прыгнул вот с этого дома. Если б С к а з а л и... Дом-то четырехэтажный, старый, потолки там высокие, это хуже. И другой рядом такой же. Между ними щель. Может, лучше в нее, чтобы било о стены, немного придерживало? Нет, лучше так, чтоб на провод. А что, это можно. Главное -прыгнуть, а куда, не Их дело. Поломался бы здорово, но провод самортизирует, выжить можно. Все же хочется тебе, Саша, выжить? А как же. Может, еще пригодился бы. Страшно, очень страшно, наверно, но как хорошо было бы! Вот сейчас, перед тем, как прыгнуть, помчался бы к вам, сказал тебе: доченька, пойдешь в школу, пойдешь!

Надо брать такси. Раз -- и вот уже дверь, такая знакомая дверь. "Вам куда? -- шустро поднялась со стола привратница. Что ты, милая, я же свой, я на стуле твоем, знаешь, сколько отсиживал, больше ставки твоей. И башку свою по столу, по клеенчатому, футбольным мячом перекатывал. -- Вам что, назначено к ней?"

Да, назначено к ней, предназначено, но не знаю, когда. А уж к Нине Акимовне вот сейчас. Поднялся на лоротделение. Улыбался на полу ликующий красно-синий шахматный пластик. Кто играет здесь и во что? Обреченность с Надеждой? Белые (халаты) ходят-прыгают через два поля, черные (фигуры больных) еле-еле плетутся, такая у них позиция -- цугцванг, ни шагу. Здесь всегда, как в задачках: "белые начинают и дают мат". В два, в три и даже в четыре года. Даже этюды (по секрету скажу вам) случаются: "белые начинают и выигрывают". А когда, через сколько, не сказано. Но рассчитано.

Только в дверь, и она там, Акимовна, в ординаторской, шла, увидала, споткнулась. Глаза испуганно встали. Поздоровались и -- о деле, короче короткого. Познакомила с тем, которому переадресовала нас. Я побрел вниз, волоча перед собой его образ. Да, приятный, скромный, умный. Что ж, везет нам на умных, хороших. На крыльце закурил. "Здравствуйте!.. -- милая кореяночка Лиза, осенняя нянька, глядела на меня, родственно улыбаясь. -Ну, как Лерочка? Как? Скажите? Все хорошо?" -- "Умирает Лерочка", -- вдруг само по себе из меня выскочило."Что-о?!" -- рукой на меня замахала, чтоб заткнуть мне обратно. "Лизка... иде-ом!.." -- звали ее, теперь уж студентку, студентки же. "Ну, я... вы... -- заметалась, -- извините... передайте привет... если можно".