ПРОТОТИПЫ
 

КАМЕНЬ
 

/ посвящается Велимиру Хлебникову /


В урочище, унесшем много
Жизней,
Среди ночных, как зяблики,
Теней,


Был, словно великан,
К земле притиснут,
Огромный камень,
Камень из камней.


Откуда он? Не с неба ведь
Свалился,
А чьей-то силе покорился
Он,


И в этом камне, как во мгле,
И иле,
Какой-то символ гордый
Заключен.


И люди, с высоты им
Недоступной,
Смеялись камню этому
В лицо,


Но ни один на нем
Не дрогнул мускул,
А лишь сильней подкаменел
Еще.


Ты можешь быть велик
И грозен даже,
Ты можешь страх,
Как зерна рассевать.


Но каждый, кто стреножен,
Не опасен,
Как не опасна старая
Печать.


СПОКОЙНОЕ МОРЕ
 


Море спокойно, как и положено
Морю,
Зачем волноваться ему
Без причины?


Море спокойно, его бесконечное
Поле,
Кажется Космосу маленькой шкуркой
Овчинной.


Впрочем, не Космос поведал
О том, что увидел...
Где-то услышал и повторяю
За кем-то:


Море спокойно от полюса
До океана,
И для волненья лежащих на пляже,
Не вижу причины .


КОРАБЛИ НА СУШЕ
 


Корабли идут в порты:
Ряд за рядом, строй за строем,
Мне мерещатся понты:
Верить кораблям не стоит.


Кораблям, коль уж на то,
Нет помех в открытом море.
А в порту им делать что?
Отдавать себя в неволю.


ОПТИМИСТ


Я скучен, склочен, даже гнусен,
Живу за счёт трудов Маруси,
И деньги трачу, и ем много,
Страстей я пленник и подолгу
Лежу, в мечтах увязши низких,
Жду вдохновения, как клизму,
Желудок ждёт, жратвой набитый,
Как греховодник ждёт молитву,
Как бомж тепла или поллитру...


Но в рамках этих очень тесно
Душе талантливой и гордой,
И хоть в дерьме сижу, но бодро
На небе считываю звёзды.


И если избегу помех я:
Насилия, презренья, смеха,
Сумею я расставить вехи
На горькой ярмарке успеха.


Тогда-то призову к ответу,
Зачинщиков всех каверз злобных,
Хватателей чужих усилий
И сокрушающих устои.


В традициях, забытых ныне,
Я шпагой успокою страсти,
И буду заливать шампанским,
Предчувствие иных напастей.


 
Борис Иоселевич

МАФИЯ. Здравствуйте, я Мафия. А вы прокурор?

ПРОКУРОР. Читать умеете? На дверях написано.

МАФИЯ. У меня принцип: доверяй глазам, но проверяй на слух.

ПРОКУРОК. Разумная мысль. Возьму на вооружение. По какому поводу?

МАФИЯ /плачет /. За справедливостью... Обижают.

ПРОКУРОР. Разберёмся.

МАФИЯ. Позвольте контрольный выстрел... Простите, оговорка /смеётся /. Вопрос, конечно, контрольный вопрос. Кто будет главнее, вы или следователь по особо важным делам?

ПРОКУРОР. Важные у него дела или не очень, зависит от меня.

МАФИЯ. Я рада. Очень рада. Скажу откровенно, даже счастлива.

ПРОКУРОР / понимающе /. Допёк.

МАФИЯ. Этакий пузырь! Он, видите, расследует. А то, что незаконно, его не касается.

ПРОКУРОР. Незаконно?

МАФИЯ. Во-первых, я несовершеннолетняя, а он обращается со мной, как с последней... сами знаете кем. Во-вторых, принуждает меня оговаривать невиновных. Я не привыкла к такому обращению. У меня, у Мафии, закон: лучше семь раз выстрелить, чем один промахнуться. А он, сами понимаете...

ПРОКУРОР. Что, собственно, я должен понимать?

МАФИЯ. Угрожает.

ПРОКУРОР. Отпустить?

МАФИЯ. Стереть в порошок. Так и заявил открытым текстом. Помилуйте, за что же такое несчастье? Вот вы, как человек посторонний, может представить меня в виде порошка? Со мной тогда ни один мужчина... И вы в первую очередь. Я девушка порядочная. Иногда срываюсь, не без этого. Да грех велик — на всех хватит.
 

ПРОКУРОР. У нас без причины не хватают. Тем более, что найти — пара пустяков.

МАФИЯ. Вы правы, совершенный пустяк. Когда пришли, я не успела одеться. Вместо того, чтобы помочь... Вы меня понимаете? Точно медведь в берлоге. Как честная девушка, я обязана была сопротивляться. И хотя сопротивлялась только ему, утверждает, что властям.

ПРОКУРОР / любуется ею /. Разберусь.
 

МАФИЯ. Но только, чтобы он не догадался, будто я на него настучала.

ПРОКУРОР. Ничего не понимаю. Вы ведь жалуетесь?

МАФИЯ. Жалуюсь, но не утверждаю. Я привыкла, что меня задерживают, но удерживать — противозаконно.

ПРОКУРОР / любуется /. Иногда хочется даже, когда нельзя.

МАФИЯ. Уж как я вам благодарна, словами не выразить. А чтобы это не выглядело голословно, примите от чистого сердца / робко кладёт на стол конверт /.
 

ПРОКУРОР /возмущённо придвигает конверт к себе /. Да как вы посмели? Мне — взятка!

МАФИЯ. Исключительно из чувства признательности. Сумма, ей богу, не стоит вашего гнева. Такую и взяткой не назовёшь. Но сейчас у меня сложный период... Становления. Самый беспокойный. В карман заглядывают все: мусору — дай, филеру — дай, сутенёр — сам без спросу берёт. Как только подымусь с колен...

ПРОКУРОР. / Прячет в стол /. Женщина и на коленях выглядит неплохо. Но можете поменять позу. Разрешаю.

МАФИЯ. А если он опять?

ПРОКУРОР. Что?

МАФИЯ. Приставать будет.

ПРОКУРОР. Пришлите ко мне. Я здесь для того, чтобы помогать народу.

МАФИЯ / робко /. Я не народ, а Мафия.

ПРОКУРОР. Не целое, но его часть. И при том не самая худшая. А помогая части, мы укрепляем целое.

МАФИЯ / гордо /. Придётся взять на вооружение.



 

***
 

СЛУЧАЙНЫЕ СТИХИ – 2
 
 
НУ, И ХАРИ ВОКРУГ ХАРИ
 
 
Мата Хари... Мата Хари...
Ни харизмы и ни хари,
Ни характера, ни храма,
Там, где козни строят хамы.
 
 
Хвори мучают бедняжку,
И несёт она бодяжку:
Бред, для женщины,
Как брод.
 
 
И, в бреду том, точит лясы,
И хип-хопа строит плясы,
И шпагатом мягко стелет,
Чтобы жёстко было спать.
 
 
И во сне, усташ уставший,
Проболтал, указом ставший,
Размалёванной девице,
Государственный секрет.
 
 
И пошли, пошли по кругу,
Каждый рвёт к себе подругу,
И кричат, звеня подпругой,
Лезь, ко мне в седло, мой свет.
 
 
Обалдела Мата Хари:
Надо же, какие твари!
Но смолчала, в такой гари
Для неё навара нет.
 
 
Получилось, но не очень...
К ней пришли однажды ночью,
Она радостно: Я жду !
Оказалось, что напрасно,
В этот раз не столь вальяжно,
Церемонии отбросив,
Глядя не на грудь, а в пол,
Объявили приказ строгий,
Связать руки ей и ноги,
Кляпом, а не поцелуем,
Рот закрыть, чтоб не журчал...
И, ко всем тем мерам строгим,
Залп ружейный прозвучал...
 
 
ДЕВИЦЕ,
обещавшей мне, но доставшейся другим
 
 
Не ради праздности,
А в хлопотах без мысли,
На шее тащим клятв мы,
Женских, тыщи.
 
 
Но клятв ненужный хлам,
В копилку не положишь,
Чтоб в час, когда придёт,
Употребить, как сможешь.
 
 
И, с той поры живу,
Воспоминаньем пришлым.
Любой её возьмёт.
А я останусь лишним.
 
 
НЕ О ЛЮБВИ
 
 
Ты что-то спросила,
А я не ответил.
И взрослые вздорят,
Как малые дети.
 
 
Но, в сумерках, видишь
Лишь часть, а не целое,
Поди, разбери, где гнилое,
Где спелое.
 
 
Поди, разбери, заморочь себе
Голову,
С трудом собери, что досталось
Не гордому.
 
 
А то, что украл, почитай,
Что в убыток.
И мысль, как аркан,
Душит хуже всех пыток.
 
 
Ни взять, ни отдать.
Пустота — напрокат.
Как, к любви, ни спеши,
То подъём, то покат.
 
 
СЛОВО
 
 
Подошла пора,
Очередь пера.
Само пишет,
Как языком лижет.
Что ни скажет,
Как пальцем укажет.
Мысль за мыслью
Догоняет слово:
Я же измыслю,
Словечко ово .
 
 
А на деле, только
Поглядели б,
Несёт такое —
Чертополох — не ново.
 
 
Долго ли коротко,
Слово-то стёрлось,
От ворот ли воротко,
Словцо откололось.
 
 
Оказалось на иголке
Словечко,
Крутится – вертится,
Хватается за сердечко.
 
 
Только оживиться —
Никому не в пользу,
Видать, в общежительстве
Нельзя без прозы.
 
 
Не до романтики,
Иной раз слёзной:
Фанты и бантики —
Клоунам можно.
 
 
 
Вот и разгадка цветочку
В грядке:
Живи украдкой —
И будешь в порядке.
 
 
ПИРАТ
 
 
То, что искал,
Он не нашёл,
Но ведь не в этом
Суть.
Как это скажется потом,
Не огорчён ничуть.
Всю жизнь он ищет,
Но утрат не меньше оттого.
И сколько б ни мечтал пират,
Корабль тот — не его.
 
 
Он исподволь слезу утёр,
И зарядил мушкет.
И сам себя к стене припёр,
Но знает, что в момент,
Когда стрела иль аркебуз,
Нацелят на него,
Он всем докажет, что не трус,
А что ему ещё?
 
Так мало хочешь,
И так долго ждать...
Так будь же терпелив
Пират мой верный.
Размерь ещё один,
Последний шаг,
Чтоб не трепать
Бессмыслицею нервы.
 
 
ПАМФЛЕТ
 
 
Побольше злости
И памфлет готов.
В нем страсти отутюжены,
Как брюки.
 
 
В нем много лишних,
И понятных слов,
Но слов глухих,
Забывших, что есть
Звуки.
 
 
Но мысль памфлета
Вовсе не проста.
Он, обличая, обжигает
Злобой.
 
И кажется, как будто
Из куста,
Стреляют в свое будущее
Снобы.
 
Борис Иоселевич
 

 


 
– Оденься! – приказал Костиков жене.
 

– Я, Вася, одета, – обиделась она. – Возьми глаза в руки.
 

– А шары чего развесила?
 

– Для кого шары, а для кого — бюст. Бюст нынче в моде. В Европе он символ открытости.
 

– В Европе не был.
 

– Оно и заметно.
 

– А ты, выходит, была?
 

– Не была, так буду. А пока внимательно слежу за состоянием парижских умов. Прячут то, чего стыдятся. Мне, в отличие от некоторых, стыдиться нечего.
 

– А мне, значит, есть?
 

– Ты, Вася, как всякий доморощенный патриот, привык к лохмотьям развитого социализма и недоразвитой демократии, а потому не замечаешь своего позора. В таком затрапезье, мой милый, рассчитывать на приглашение в приличное общество не приходится.
 

– Лучше в нашем холодильнике разберись. Жрать нечего, а она выкатила шары на набережную Сены. Берите, господа, и пользуйтесь!
 

– Эх, ты… – жена задумалась, подыскивая уместные случаю слова и выражения. – Чмо на палочке! Жить в обществе и быть свободным от общества не удавалось даже классикам марксизма-ленинизма. Пора бы, кажется, уяснить прописные философские истины. Оглянись, как изменился мир. Одни страны освободились от условностей, другие — на пути к освобождению. А мне, с какой стати, корчить из себя недотрогу, как Северная Корея или Куба? Грудью дорогу проложим себе. Это, Вася. Не пустые слова, а принципиальная установка умных женщин. Не от хорошей жизни уходят они от мужей в политику. И хотя, пока ещё формально, числюсь за тобой, личность я суверенная и, без подсказок со стороны, сумею распорядиться своим телом. Так что, Вася, ты мне больше не указ, а потому руки старайся держать вдоль, а не поперёк. Хотеть не вредно, да накладно. На бедность не подаю — самой не хватает. И запомни, коли не дурак: с такими манерами тебя не примут в общеевропейский дом даже швейцаром.
 



 
– Ты наглец и делаешь мне больно.
 

– Это не наглость, а страсть.
 

– Послушай, ты… со своей страстью. Оставьте меня в покое или я закричу.
 

– Кричите на здоровье, никого это не взволнует. Всем известно, что крик женщины бывает двух родов: от плохого или от хорошего. Когда плохо, требуется помощь, а кто из нынешних мужчин, кроме меня, добровольно взвалит на себя такую обузу? А когда хорошо, сами понимаете, третий лишний.
 

– Не дыши мне в лицо, спаситель …
 

– Тогда оборачивайтесь.
 

– За кого ты меня принимаешь!
 

– Не кажется ли вам, что вы требуете слишком много, а я ведь стараюсь не для себя одного.
 

– Интересно, для кого ещё?
 

– Догадайтесь.
 

– Больше мне делать нечего... Ой!
 

– Извините за неудобство. Но видите сами в каких условиях приходится…
 

– Извиняться следовало, когда заваривал эту канитель, а сейчас кончай и проваливай.
 

– Разве я не к тому же стремлюсь? Но вы мне мешаете своей неустойчивостью. Уф, кажется…
 

– Наконец-то.
 

– Надеюсь, вы не понесли никакого заметного ущерба?
 

– Зато сколько угодно незаметного, в особенности, если подзалечу или подхвачу какую-нибудь гадость.
 

– Всегда к вашим услугам.
 

– Болван, толком не умеет.
 

 

 
Но тот, к кому это относилось, был уже далеко: телом — от места события, мыслью — от той, которая столь удачно разыграла из себя жертву насилия, что даже он, опытный насильник, в это поверил.
 

Борис Иоселевич
 

 

По мнению критика Рукосуева, премьера прошла неважно, но с успехом. В театре был замечен обязательный, для такого рода событий, звёздный набор : высокое начальство вперемежку с большими деньгами, длинными ногами и громкими талантами, а так же посол страны, которая, дебютируя на международной арене, изо всех сил старалась выглядеть прямой наследницей мировых театральных традиций. На таком фоне даже Мольер показался бы десертом, а не главным блюдом.
 

 

 
За кулисами хлопали шампанские пробки. Зал воспринимал эти звуки как авангардистские изыски постановщика и яростно деградировал. Актёры, по обыкновению не выучившие текст, под этот спасительный шумок скороговоркой пробалтывали опальные места, косясь на директорскую ложу, где, подобно бронзовой птице, восседал АВТОР.
 


Пресса кучковалась между туалетом и раздевалкой, наваливаясь на всякого, кто, по её мнению, мог добавить в бочку скучного информационного мёда каплю спасительного дёгтя. И тогда из-под груды тел пробивались сдавленные всхлипы: Пощадите, г-господа! Автор — мой друг. Театр — предмет самой преданной моей страсти. Ответь я на ваш вопрос положительно, обвинят в субъективизме, отрицательно — в зависти .
 


В кабинете главрежа тусовались свои или те, кто неотвратимо входил в доверенность. Льстили без удержу, и Рукосуев заметен был более других. Режиссера превозносили за творческую смелость, подобным странным образом истолковывая пристрастие к бездарным пьесам, автора — за гениальное чутьё, позволяющее изрекать сиюминутное, но так, чтобы невозможно было докопаться до смысла, а значит походило на вечное.
 

 

 
Осторожный Рукосуев увлёк примадонну, разочарованную своим неучастием, по собственной глупости, в пьесе, которая неожиданно имела успех, за пыльную портьеру, и, подливая в её чувственность, как масло в огонь, собственный нерастраченный потенциал, убеждал уступить старческим вожделениям спонсора в обмен на издание его, Рукосуева, театральной беллетристики и её, примадонны, зарубежную гастроль.
 


– Не циничьте, Рукосуев, – кудахтала польщённая премьерша, сжимая, заблудившуюся между ногами, как между двумя соснами, длань обольстителя, – Если ваш протеже загнётся на моей груди, с неё не слезут следователи.
 

 

 
В буфете, вокруг столов, напоминающих надкушенный натюрморт, в поисках гастрономических впечатлений рыскала театральная братия. Набитые снедью рты изрыгали привычное злословие, с очевидностью подтверждая, что даровой харч, никоим образом не побуждает к благодарности.
 
– Слыхали, наш уважаемый классик побывал с визитом на берегах туманного Альбиона, где, по слухам, удостоил рукопожатия некоего Шекспира.
 

– Завидую драмописцам: обольют слезами собственный жалкий вымысел и, как в сказке, у них появляется столько денег, хоть кати к шекспирам на кулички.
 

– Позвольте, господа, не согласиться! К искусству театра спонсорство имеет такое же отношение, как презерватив к любви.
 

– Позвольте вам не позволить! Без презерватива иной раз и любовь не в радость.
 

– Кажется, свершилось…
 

– Разве аплодируют?
 

– Мёртвая тишина. Я и подумал…
 


Далеко за полночь Рукосуев выпал из шумного театрального пространства в жёлтые разводы осенней ночи. Ещё прежде, вняв его доводам, примадонна умыкнула спонсора, тогда как автора, под завязку накаченного спиртным, умостили в костюмерной, прикрыв изъеденной молью цыганской шалью. Вслед за Рукосуевым появился главреж с тоненькой, как струйка бахчисарайского фонтана, дебютанткой.
 

 

– Василий Андреевич! – окликнул он, удалявшегося во мрак критика. – Будете сочинять рецензию, не забудьте упомянуть Клавочку. – И похлопав спутницу по плоскому, как прошедший спектакль, седалищу, пояснил: – Я связываю с нею обновление моего репертуара.
 

 

 
Дома, погасив минеральной водой пожиравший его огонь самовыражения, наш критик произвёл обязательную ежевечернюю запись в дневнике, предназначенном для потомства: Премьера Пробного камня . Неважно, но с успехом. Больше других в советах нуждаются утратившие иллюзии и отягощённые добродетелью. Авторов губит печень, режиссёров — молодые дарования. Живём — хлеб жуём .
Борис Иоселевич
 

 

 

 

 


 
 
 
 

По утрам, прежде, чем окунуться в суматошные рабочие будни, редактор литературного альманаха Цветы Зла Василий Васильевич Разномастный по обыкновению знакомился с редакционным самотёком — первыми, ещё неуверенными опусами будущих членов писательского Союза. Такое обыкновение могло показаться чудачеством, поскольку в редакции не хватало денег на своих, но в беспочвенных, казалось бы, мечтаниях Разномастного присутствовал элемент благородной корысти: обнаружить в руде отечественной словесности крупицу настоящего дарования.
 

 

 

– Не сомневаюсь, – втолковывал Разномастный скептикам, – что в нашем городе прозябает человек, способный удивить мир. Он постучится в эту дверь, и я открою её.
 

 

 


 
Дверь, на которую указывал редакторский перст, ничем не отличалась от иных-прочих, разве что больше других нуждалась в ремонте. Надо было обладать поистине нетронутыми залежами оптимизма, чтобы предположить какую-нибудь связь между нею и русской литературой. Но сомневающиеся едва не были посрамлены.
 

 

 


 
Однажды, среди разбираемой в тиши кабинета почты, Разномастный развернул наугад несколько исписанных быстрым почерком листков и прочитал: Хамелеон, рассказ Антона Чехонте. Странная фамилия автора и странный, почти забытый способ отправлять письма, лишь на короткое время сделались предметом размышлений редактора. Уже через несколько минут он был целиком захвачен чтением и отвлечён от него лишь набежавшими к началу работы сотрудниками.
 

 

 


 
– Ну, братцы, – возвестил им возбуждённый Разномастный, – сбылась мечта моей долгой и, как я теперь понимаю, небесполезной жизни. Готов без излишней скромности принимать ваши поздравления. Я обнаружил талант. И Разномастный, смакуя каждое слово, прочитал вслух рассказ неизвестного автора.
 
 

 

Ответом ему было растерянное молчание коллектива, уверенного, что таланты, если и существуют в природе, то где-то за морями-за долами, но никак не в непосредственной близости от редакции. Это и кое-что ещё выразил в подобающем тоне, отнюдь не витавший в поэтических облаках заведующий отделом прозы Шишкин.
 


 
– Рассказик неплох, – согласился он, стараясь придерживаться золотой середины между легкокрылыми мечтаниями шефа и суровой, как солдатское сукно, действительностью. – Одна беда — сатирический. А ведь у нас, помнится, с незапамятных времен была и осталась строжайшая на сей счёт установочка: по мере возможности избегать дьявольского соблазна, таящегося в этом жанре. И её никто не отменял.
 

 

 


 
– А мы отменим! – разошёлся Разномастный, не замечая, как испуганно переглянулись сотрудники. – Мне надоела патока предусмотренных восторгов и елей заискивающих улыбок. Нам нужны собственные Гоголи и Щедрины!
 

 

 

 
– И Жванецкие! – пискнул кто-то, но тотчас прикусил язык, припомнив, что на недавнюю гастроль сатирика редактору не достался пригласительный билет, отчего перестал различать в Жванецком признаки гениальности.
 

 

 

– И всё же, - гнул своё Шишкин, - торопиться следует, не поспешая.– Бесспорно, литература отражает жизнь, но и жизнь отражается на литературе. Событие, описанное в рассказе, вполне реально и обязательно найдутся те, кто воспримет его как намёк. – И, понизив голос до дерзкого шёпота, Шишкин приблизился к чуткому редакторскому уху.
 

 

 

 
– Не может быть! – ахнул Разномастный. – Господа, откройте окна, жара невыносимая. Хотя мы издание независимое, но и для свободы существует естественный допуск, именуемый здравым смыслом. Мы не можем бездумно принимать желаемое за действительное. Ибо тот, кто протягивает нам руку спонсорской помощи, должен быть уверен, что она не повиснет бессильно в воздухе.
 

 


– Словеса… Словеса… Словеса… – напомнил о своём существовании критик Чистоплюйский, известный в кругах близких к искусству, но далёких от реальности. – Меньше всего нас должна интересовать роль личности в данной конкретной истории. Наш идеал не личность, а наличность. Кто банку не грешен, Богу не виноват. Все мы на подозрении, даже оправданные судом. Тем более спонсоры. Они нуждаются в прибыли, значит, хорошо всё, что ей способствует. Но прибудут ли денежки тому, кто боится собственной тени?
 
 
У Разномастного, принявшего волну за спасательный круг, мгновенно отлегло от сердца. Кто не доказан, тот не наказан. И, значит, этот милый Чехонте… Но Шишкин, бодаясь, как телёнок с дубом, с редакторской наивностью, твёрдо держался того мнения, что надежнее промолчать, чем промычать.
 

 

 
– Будь наши спонсоры Спенсерами, я бы, натурально, согласился с доводами коллеги Чистоплюйского. Но эти господа предаются философии исключительно на поминках. Вопрос, чьих? И нас водила молодость в сабельный поход, но этот род оружия устарел и снят с вооружения. Какой смысл размахивать им без надобности, бросаясь в сатирическом раже на плохо лежащий факт, как собака на кость, что может привести нас к непредсказуемым последствиям, неразлучных, впрочем, с демократическим образом мыслей.
 


 
– Господа, закройте окно, меня знобит, – окончательно сник Разномастный. – Коллега Шишкин прав даже в своей неправоте. Так называемые таланты в литературе мимолётны. Этакие свадебные генералы. А мы, её чернорабочие, нуждаемся в постоянстве, чтобы спокойные, как пульс покойника, прожить в ней долго и счастливо.
 

 

 
– Лучше быть дураком, как все, чем умным, как никто, – снова пропищал кто-то, на сей раз не подвергшийся остракизму. Эта неновая, но всех объединившая мысль, разумеется, не попала в ответ редакции виновнику переполоха. Заждавшийся, как рысак в стойле, Антоша Чехонте был немало удивлён, прочитав следующее: Ваш рассказ не показался нам интересным, хотя и свидетельствует в пользу определённых способностей автора. Будет обидно, если вам не удастся проявить их в полной мере … И подпись: Цветы Зла.
 


Борис Иоселевич
 

Автора беспокоит, как бы читательницы / коль скоро таковые сыщутся /не упрекнули его в отсутствие новых мыслей. Но и старые не исчерпали себя, поскольку служат подтверждением общеизвестного: дар любви присущ исключительно женщинам, и мужчинам, без толку слоняющимся в крутых душевных лабиринтах, следовало бы, из чувства самосохранения, выбирать для любовных прогулок закоулки поудалённее. Исходя из этих соображений, автор передает слово своей героине, ибо осознаёт, что любая теоретическая посылка нуждается в практическом обосновании. А потому...
 

 

 


 
Зовут меня Эмма. Друзей, называющих меня мадам Бовари /шутя, разумеется / нисколько не осуждаю, несмотря на очевидную двусмысленность сравнения. Их отношение ко мне искреннее. Да и тот факт, что после общения со мной они умудряются сохранять чувство юмора, многое говорит в их пользу. И всё же попытки разгадать меня оказались им не под силу. Обстоятельства сказываются на моём характере, но не объясняют его, а показная скромность способна сбить со следа самых проницательных психологов и физиономистов.
 

 

 


 
Служу я в частном научном издательстве, хотя к самой науке имею такое же отношение, как к сотворению мира. Зато просиживаю за компьютером даже дополнительные часы, что позволяет хозяину изрядно экономить на хитрой кадровой политике. А поскольку на зарплату не живут даже конюх и его лошадь, приходится изворачиваться, ловчить, отталкивать одних, приспосабливаться к другим, а за третьих держаться мёртвой хваткой. Вегетарианцы, да будет вам известно, в борьбе за существование не побеждают. К тому же человек за компьютером бесправен, приходится печатать всякую галиматью — и это при моей любви к классической простоте и ясности. Но, как доказал мой скромный опыт, авторское самолюбие невозможно удержать в границах разумной достаточности.
 

 

 


 
Иногда, правда, удаётся пообщаться с людьми, интеллект которых разнится от всего, что меня окружает, кажется, будто имеешь дело с жителями другой планеты. Но такие встречи случайны, а, главное, скоротечны. Не успеваешь вглядеться в лица, покрытые заботами, как пылью. Лишь молодой человек, с тощей романтической физиономией, проявил некоторую склонность к постоянству, как вскоре выяснилось, вполне прагматическую. Им оказался начинающий драматург Петя Клюков.
 

 

 


 
Со свойственной новобранцам преувеличенной требовательностью к своему творчеству, Петя вынуждал меня помногу раз перепечатывать его творения — обязанность, не казавшаяся мне утомительной до той поры, пока жива была уверенность, что она будет оплачена. Но очень скоро я поняла, что нет большей глупости, чем связывать с людьми искусства надежду на материальное благополучие. Ведь даже компьютер оказался моему клиенту не по карману.
 

 

 


 
Скажу больше, мне приходилось подкармливать будущего Шекспира, готового, подобно бродячему псу, поступиться голодной гордостью и принять, сулящую сытость, кость из чужих рук. Для женского сердца нет зрелища более сокрушающего, чем затравленный мужчина. В отчаянии я устремлялась к холодильнику в тайном предчувствии обнаружить в нём то, чего не клала, а когда это удавалось, делала широкий жест: Кушать подано, господин Шекспир ! И не припомню, чтобы Петя отказывался от звания или угощения.
 

 

 


 
И вот однажды Петя позвонил прежде, чем я успела наново перемолоть его рукописные каракули. Но, против обыкновения, он не выказал неудовольствия, объявив, что всё, им написанное, ерунда, не стоящая затраченных мною усилий. Успокоив меня таким образом, неожиданно сообщил, что звонит из бара неподалеку, куда приглашает на чашку кофе, тактично добавив при этом, что расходы берёт на себя.
 

 

 


 
– Откуда у вас деньги? – удивилась я. – Вы пробились со своими пьесами на Бродвей? Тогда, прежде, чем шиковать, следовало бы заплатить по долговым обязательствам.
 

 

 


 
Когда женщина бьёт наотмашь, редко рассчитывает силу удара. Сообразив это, я залепетала в извинение нечто невразумительное и запоздалое, но Петя, прямо-таки с садистским упоением принялся расковыривать рану, нанесённую его самолюбию.
 

 

 


 
– Ваша правда, я неудачник. Но означает ли это, что для меня всё потеряно? Ведь тому, кому не посчастливилось, может ещё повезти. Не будем лишать себя тех немногих радостей, которые нам доступны. Сегодня день моего рождения, и ваше присутствие должно придать этому событию смысл, какой придают спектаклю зрители.
 

 

 


 
Женская логика позволяет ориентироваться на местности, но ей не под силу открытие новых земель. Возможно, поэтому я и припозднилась с замужеством. Но всё дальнейшее я объясняю исключительно отсутствием логики, как таковой. Удачно избежав встречи с укоризненно-лукавым зеркалом, устремилась на зов, а спустя несколько минут мы с Петей сидели бок о бок за неубранным столиком бара.
 

 

 


 
Предчувствовала ли я будущее? Отчасти. Но сказать того же о Пете не могу. Так не выглядит человек, понимающий, что, совершаемая им глупость, исправлению не подлежит. Поэтому, когда Петя поднес мою руку к губам и сказал: Эмма, будьте бдительны! Я люблю вас! , улыбнулась поощрительно, а чтобы и вовсе раскрепостить, пролила, точно отмеренную дозу бальзама, на его исстрадавшуюся, в ожидании официальных похвал, душу:
 

 

 


 
– Мне кажется, Петя, что вы, наконец, овладели искусством интриги, а это означает, что вашим пьесам суждена долгая сценическая судьба. Но избегайте патетики и длиннот, дабы не утомлять зрителей ожиданием финальной развязки.
 

 

 
– Тогда последую совету Казановы, стараться быть как можно ближе к любимому телу.
 

 

 


 
И он обнял меня. Но я оттолкнула его, потому что не люблю открытого проявления чувств в общественных местах.
 

 

 
– И это всё?
 

 

 
– Будьте моей женой!
 

 

 


 
Реплика под занавес показалась мне великолепной, но я не торопилась покрывать её бурными аплодисментами. Слишком долго ждала я эту минуту, и было бы непростительной глупостью не постараться её продлить.
 

 

 


 
– Говоря откровенно, Петя, в вашем предложении нет ничего шокирующего, – сказала я. – Вы смотритесь, а накормленного вас можно показывать широкой публике /к мнению которой я весьма чувствительна / без боязни нарваться на насмешки. Вопрос в другом, способны ли вы достойно исполнять роль главы семейства? Я готова, с экспериментальной целью, позволить вам опустошить моё сердце, но не кошелёк. Слишком дорогой ценой достаётся мне его содержимое. А посему, не благоразумнее ли отречься от этой, в сущности, нелепой затеи?
 

 

 
– Дорогая Эмма, – он снова поднес мою руку к губам, – поверьте, мне самому происходящее кажется ужасным. Но где выход? Искусство требует не столько таланта, сколько умения ждать и выжидать. Но чего можно довыждаться, сидя на колу? Для этого надобен, по меньшей мере, расшатанный табурет. Так станьте, умоляю вас, моим табуретом.
 

 

 


 
Единственное, что ещё способно поставить меня в тупик — искренность. Гордость восстала против принятия Петиного предложения, жалость — не позволила его отвергнуть. Не часто женщина оказывалась в столь щекотливой ситуации с тех пор, как браки перестали свершаться на небесах и обрели удобную договорную основу.
 

 

 


 
– Чем вы докажите, Петя, что наш брак откроет вам двери в драматургию?
 

 

– Ничем, – последовал ответ. – Но ваш отказ закроет их навсегда.
 

 

 


 
Гостями на нашей свадьбе были сплетни друзей и сочувствие знакомых. Несмотря на столь трудное начало, в литературу Петя всёже пробился, хотя драматургом не стал, а на обложках книг, им написанных, значатся другие фамилии. В них Пете принадлежит литературная запись. А насколько ему удалось усовершенствовать своё мастерство, судите сами, прочитав мой рассказ...
 

 

 
Борис Иоселевич

ИЗ ЦИКЛА  МАЛОЛИТРАЖКИ  ЛИМУЗИН
 

 
Вкратце событие таково: я приобрёл лимузин, решив, что заразительные примеры ничем не хуже собственных идей. Лимузин — вещь не дешевая и самое место ему в стойле, но человек слаб и, поистратившись на шедевр, непременно желает окупить его в пользу тщеславия. Надо ли удивляться, что лимузин, вместо службы владельцу, превратился в арену паркетных интриг и щекотливой зависти. Соседи, прежде мною пренебрегавшие, сделались вежливы, но вежливостью сумрачной, скептической. Сослуживцы, сами берущие, неутомимо упражняли свои моральные сослагательные, укрепляясь, таким образом, в мысли о личной непогрешимости. Женщины, по обыкновению, оказались и проще и обиднее. Для них добродетель давно утратила цену в виду отсутствия покупателей, но, обнажаясь в салоне лимузина, всячески пытались уверить меня, будто проделывают это не из любви к быстрому сексу, как таковому, а из романтической предрасположенности души, стремящейся разглядеть за фасадом отталкивающей мужской реальности хотя бы крохотную деталь, примеряющую эстетическое чувство с эротической зависимостью. Важный, как гриб, представитель полиции проявил стойкость, достойную требуемого им вознаграждения. Сколько я ни расшаркивался в ярких, как цветные сны, обещаниях, желаемого согласия не получилось. Исходя мракобесными интонациями, блюститель дорожной нравственности несколько часов выписывал штрафную квитанцию, а когда я прекратил сопротивлении, истощив красноречие и средства, конфисковал лимузин, унося его под мышкой. Реакция общественности оказалась вполне предсказуемой. Кредит у соседей, и без того ненадёжный, испарился мгновенно и окончательно. Женщины, как выяснилось, способны простить мужчине всё, кроме собственной глупости, а потому я не принял всерьёз их клятвенные заверения, что отныне не позволят вогнать себя в соблазн даже мирно пасущейся на Карибском рейде стайке белых пароходов. Зато куда больше терпимости проявили сослуживцы, предположив, что я впал в детство, поскольку именно в детстве все лимузины настоящие.
 

 

КРАСАВЕЦ–МУЖЧИНА
 

 

Какое счастье родиться автомобилем особо модной, аристократической марки из семейства джипов. Неудивительно, что я с трудом отрываюсь от созерцания собственной персоны в зеркале восхищённых взглядов. Да и кто, пусть даже из посторонних, сможет остаться равнодушным к моим красоте и изяществу. Обтекаемый корпус цвета корриды или беж, в зависимости от сиюминутного настроения моды. Две пары фар, пронизывающих ночную бездну, как взор спартанца. Шикарные, как обувь от Лемонте, скаты. Распахнутые, будто душа лихача, крылья, готовые вознести владелицу столь необычного транспортного средства на вершину страсти, откуда едва заметное колыхание стрелки спидометра домчит её до экстаза. Управляла бы мною изумительная, как блоковская незнакомка, и неповторимая, как Нефертити, блондинка. Но даже ей достанусь я не по случаю, а буду приобретен на аукционе разгоряченных самолюбий за огромную цену в валюте, так что на всём белом свете у моей владелицы не будет никого дороже меня. Когда некий молодой наглец в запале ревнивого нетерпения выскажется обо мне пренебрежительно, она взглянет на него, как на пустое место, предназначенное для, по-настоящему дорогого, экспоната, и вообразивший о себе перестанет существовать, словно незаконная комета в кругу расчисленных светил. Поселят меня в прекрасном, удобном двухэтажном гараже, напоминающем масонский замок, и человек, специально ко мне приставленный, будет исполнять любые мои прихоти, желания, пожелания и капризы. Ежегодно я буду участвовать в специальных автомобильных гонках, именуемых ралли, куда допускаются исключительно модели чистых кровей, чья родословная прослеживается от первого колена. Поскольку соревнования проводятся в основном за границей, я побываю в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Марокко и в Танзании. А там, чем чёрт не шутит, пока работает мотор, окуну свои запыленные подошвы в тёмную нильскую воду или в антлантическую лазурь. Допускаю, что в сладкой моей жизни обнаружатся и теневые стороны. Меня могут обвинить в недозволенной скорости, а мою обожаемую владелицу — в превышении расходов над доходами, но что значит сей мелкий дрязг по сравнению с душевным изобилием, которым будем обязаны исключительно друг другу. Возможно, я невольно заношусь в своих мечтаниях. Но влекут меня не хвастовство и фанфаронство, а уверенность, что, вместе с взаимным пониманием, придёт и взаимная любовь. Отчего бы этому не случиться? Какой мужчина, обладай он хоть десятками лошадиных пядей в движке, сможет соперничать с моими достоинствами и возможностями. А сколько женщин мечтает оказаться на месте счастливицы в моей кабине! Дыхание соперниц, как попутный ветер бегуна, рано или поздно приведёт её в мои объятия. Я буду приближать радостное для меня будущее с каждым нажатием акселератора. Повторюсь, родиться престижным автомобилем огромное счастье. Но это пока ты молод, быстр и силён. И хотя не может не печалить неотвратимость старости, а с нею превращение в металлолом, прожитая мною жизнь будет столь прекрасной и увлекательной, что воспоминания о ней скрасят неизбежную горечь последних минут.
 

Борис Иоселевич

АФОРИЗМЫ  ПОЛИТИЧЕСКОЙ   МУДРОСТИ
 

 
  Что  бы ни   утверждал  политик,  единственное,  на что  он  способен,  повторять  избитые истины.  Иное дело  философ.  Его  красноречие   зиждется на полной уверенности   в  том,  что   его все равно  не  поймут .   Это  высказывание  принадлежит  американскому  президенту  Аврааму  Линкольну.  Другой  президент  –  французский –  Пуанкаре  с  ним не согласен:   Они,  батенька  мой,  врут  все,  но  философы  более   искусно .   Можно  признать  правоту  обоих,  рассудив,  что  вкусы,  взгляды,  традиции  разных  эпох   непримиримы  и  спокойно  продолжить   публикацию  мнений  о  политике и  политиках,   доверившись  людям,  чья  репутация  ниже их  компетентности,  что  придает  особую  значимость  каждому  невысказанному ими слову  и припрятанной  за ним  мысли.
…
Политика  –   темный  лес,  и   желающий  быть  услышанным  должен  кричать  громче  других.
Мирабо,  французский    политтехнолог.    
…
Говорить  правду – удел  неудачников.  Я  охотней  поставлю  на  дохлую  лошадь  против  скаковой,  чем  на  правдолюбца,  рискнувшего  делать   карьеру  в  политике.
Оскар  Уайльд,  аглицкий  циник.
…
Лицемерие  – дань,  которую  политик  платит  своим сторонникам за то,  что они благоразумно  закрывают  глаза  на  его  недостатки.
Ларош  Фуко,  изобретатель  политического    маятника.
…
Согласно  законам  физики,  бутерброд  падает  маслом  вниз.  Политические  законы  отвергают  возможность  такого падения   в  принципе:   тот,  кому  повезло  намазать  хлеб  маслом,  никогда  не  выпустит  его  из  рук.  
Лорд  Сэндвич,  джентльмен.
…
Ханжество  в  политике   –   то же,  что  нож  для  хирурга.  Вскрытие  покажет,  но  ханжа  и  хирург  легко  докажут,  что  действовали из  самых  высоких  побуждений.
Гиппократ,  заведующий департаментом  здравоохранения  в  Древней  Греции.
…
Будь  Карл  Маркс  и  вправду  евреем,  в  чем  не  устают  попрекать   его  политические   противники,  он  бы  числился  не  автором     Капитала ,  а  его  владельцем.
Федор  Кузькин,  кандидат  макроэкономических  наук.
…
Дамы  оттого   так  стремятся  в  политику,  что  потерю   лица  и  чести  общество   не  считает  чем-то  предосудительным,  а  потому  именно  политика  –  самое  комфортное  место  для  женщины  без   предрассудков.
Жорж  Санд,  феминистка.
…
Свобода  подобна  молодой  жене:  чем  пристальней  в  нее  вглядываешься,  тем  больше  сожалеешь,  что  за  нее  боролся.
Приписывается  Дон  Жуану.
Борис  Иоселевич