ТОЛКОВЫЙ АНТИСЛОВАРИК

Моя склонность к писательству ни для кого не секрет, хотя никогда не числил себя в профессиональных литераторах. Для меня предпочтительней ощущать себя свободным художником в любом роде деятельности, будь то мирные будни или война, перемеживающиеся охотой, путешествиями и, конечно, любовными приключениями. Но поведать об этом я могу не иначе, как обратившись к яркому, только мне присущему, слову. В чём, надеюсь, вы убеждаетесь сами, увлеченно читая постоянно возобновляющиеся издания книг о моих приключениях на суше, море и в воздухе.


В отличие от нынешних претендентов на писательское звание, мне повезло в том смысле, что первые мои литературные опыты относятся к тем легендарным временам, когда пишущих было мало, а читающих много, книг на всех не хватало, иные проживали долгую жизнь, не прочитав ни одной, и так и не увидев живого писателя. Надо ли удивляться, что царства, королевства, империи, не говоря уже о республиках, где вольнодумным умам требовалось огромное количество непережёванной духовной пищи, стремясь прослыть цивилизованными, занялись переманиванием писателей друг у друга, так что нередко литератор, едущий из России в государство сарацинов, встречался где-нибудь на постоялом дворе с коллегой, путешествующим в обратном направлении. Что давало повод для долгих, не всегда мирных дебатов, обыкновенно заканчивающихся громкогласьем, битьём посуды и мебели, а то и пистолетной пальбой, ибо, в отличие от нынешнего времени, литературным творчеством занимались отнюдь не мирные люди, а самые, что ни на есть, закалённые бойцы.


Нередко, несошедшиеся во взглядах соперники, арестовывались полицией, но даже пребывание в тюремных застенках не лишало их творческого импульса, хотя небрежение правами человека и отсутствие свободы передвижения, сказывались на них самым пагубным образом. Но и в замкнутом круге, где первым узнаёшь о своей смерти и последним о конце света, писатели умудрялись извлекать пользу, живописуя тюремный быт, представлявшийся экзотикой непосвященным. Так что, вновь обретшему свободу литератору, одного этого факта в глазах читателей, с избытком хватало на то, чтобы окупились сторицей не только понесённые им протори и убытки, но и те неприятности, кои неизбежны для него в будущем. По счастью, мне не пришлось приманивать удачу, валандаясь по тюремным нарам. Она находила меня сама, а я лишь расчётливо шёл ей навстречу.


Сейчас уже не припомнить, из прессы или случайной беседы прослышал я о существовании Литературной республики, все жители которой писатели, и президент тоже писатель. Даже мне, привыкшему к собственным неожиданностям, верилось в это с трудом, и не удивлюсь, если покажется выдумкой и читателям. Но ведь в нашей с вами жизни трудно, а подчас и невозможно, отсечь правду ото лжи, фантазию от реальности, услышанное от увиденного, написанного тобой от созданного другими. Но меня всегда влекло необычайное и таинственное, а посему решил установить истину не в передаче третьих, а то и десятых лиц, а самолично.


С этой благородной и благодарной целью, отправился в очередное путешествие, оседлав верного Пегаса, которому много обязан творческим своим вдохновение, на сей раз, предназначив ему роль надёжного транспортного средства, и тот, по обыкновению, меня не подвёл. Долго ли коротко ли, но я достиг места назначения. Государство, именуемое Литературной республикой, а иногда и Островом литературной свободы, расположилось на берегу океана и, могло показаться, что лучшего места для писательской вольницы не сыскать. По утрам его граждане занимались рыбной ловлей, днём — приготовлением рыбы, вечером — её продажей, а ночью — литературой. Но внимательно вникнув в увиденное, я поумерил свои восторги и немало подивился, как могут существовать нормальные с виду люди в столь ненормальных условиях. Однако, такого рода мысли приходилось держать при себе, поскольку был только гостем, притом не самым желанным. Здесь, как выяснилось, не очень привечали посторонних. Но, простите за плагиат, привычка свыше нам дана. В короткое время я настолько освоился со здешними нравами, что почувствовал некоторое облегчение. То, что ещё недавно вызывало настороженность и недоумение, постепенно стало казаться милым, и даже трогательным, обычаем. Как, например, писательский парламент.


Хотя признаки цивилизованности проявляются в Литературной республике на каждом шагу, приезжего не оставляет ощущение чего-то ненастоящего, затеянного для отвода глаз. И писательский парламент во многом подтверждает такое впечатление. Это учреждение, во всём подчиняющееся президенту, обсуждает и, надо полагать, принимает предложенные им законы, касающиеся исключительно писательского труда. Как раз во время моего пребывания обсуждался законопроект о праве писателя переходить из одного жанра в другой, разумеется, с дозволения свыше. Я застал дебаты в полном разгаре, но учитывая их многолетнюю продолжительность, дождаться результата даже самим участникам, если и удастся, то исключительно долгожителям.


Одна их главных забот Литературной республики заключалась в том, чтобы писатели неизменно придерживались однажды избранного ими жанра. Внятных объяснений тому получить не удалось. Одни толковали о традиции, другие — о борьбе с рыночными отношениями в литературе. Дело в том, что время от времени интересы читателей / они же писатели / склоняются то к одному, то к другому жанру, но такой подход не исключает, что какой-то из них окажется в забвении на литературном рынке.


Строгая приверженность к жанровому постоянству, как и любая строгость вообще, приводила к последствиям непредсказуемым, с которыми оставалось только смиряться. Я имею в виду создание писательской семьи по, так называемому, жанровому признаку. Цинизм населения Литературной республики отвергает самую возможность заключения браков на небесах, а в брачных писательских конторах действуют незыблемые правила, неисполнение которых карается соответствующими статьями уголовного кодекса.


Прежде всего, брачующихся проверяют как на чистоту избранного ими жанра, так и на принадлежность к одному и тому же направлению в этом жанре. Дабы не запутаться самому и не запутать читателей в этой непостижимой, для неискушённого в литературе ума, иерархии, скажу лишь, что поэт имеет право взять в жёны исключительно поэтессу, прозаик — прозаически настроенную женщину, а драматург — свою коллегу, видимо, для поддержания остроты и напряжённости диалога. Но при этом, стороны не должны забываться до такой степени, чтобы в пределах одного жанра перемешивать стили и направления. Посему модернистка не может отдать руку и перо традиционалисту, комический автор — трагическому, а сентиментальный — романтическому.


На особом, без сомнения, привилегированном положении, находятся литературные критики. Отношение к ним смешанное. Их боятся, уважают и ненавидят. Но поскольку от них зависят репутация и карьера, им безудержно льстят, желая привлечь на свою сторону. Удачливыми считаются те, чья лесть подкреплена показательной конкретикой, на мой взгляд, дурнопахнущей, но, по местным поверьям, необходимой. Зато тех критиков, кто по глупости или легкомыслию проявят принципиальность, ждут нелёгкие испытания. Их всячески третируют, как на общественном, так и бытовом уровнях, сводя таким нехитрым способом критические возможности неугодных к минимуму. А уж смерть при невыясненных обстоятельствах, едва ли не самая распространённая среди них болезнь.


Разумеется, и для критиков установленные правила семейного сожительства обязательны и неотменимы, но их преимущество сказывается в том, что в отличие от прочих, не запрещён адюльтер и возможность выбирать любовников и любовниц среди писательской братии без ограничений. Дети, коль скоро такие случаются при незаконных сожительствах, не признаются полноценными представителями коренной профессии. В литературе они, скорее приживалы, чем работники. Большее, чего они могут добиться, сделаться очеркистами или сотрудниками жёлтой прессы. Но и в этом качестве не могут чувствовать себя спокойными. Всякий судебный против них иск, априори считается удовлетворённым, так что многие кончают бессрочным заключением или такой ужасающей нищетой, что вынуждены наниматься в качестве негров к своим более удачливым собратьям. Подобное положение вещей тихой сапой подрывает устои Литературной республики, так что печальное будущее этой страны можно предсказать с известной долей вероятия. И первые признаки этого, дебаты в писательском парламенте.


Со стороны они напоминают склоку, когда сводят счёты, поднадоевшие друг другу соседи. Каждый ощущает себя или обиженным, или обойдённым. Поэты кричали, что прозаики и драматурги издаются лучше и чаще, а критики основное внимание устремляют на их творчество, притом, что свои приговоры произносят в столь благожелательных тонах, что невозможно понять, хвалят или ругают. Тогда, как для поэтов, ничего, кроме бранных слов, не находят. В тех же грехах обвиняли прозаики поэтов и драматургов, а эти последние — прозаиков и поэтов.


Дабы утихомирить литературную публику, председателю писательского сборища приходилось проявлять максимум изворотливости и смекалки. Сей пожилой, с козлиной бородкой господин, щуплый, с узким, как дверная щель, ртом и подвижными, как локаторы, ушами оказался политиком высокого класса. Он ловко сдерживал страсти, соглашаясь, что конфликтующие стороны по-своему правы, обещал вникать в претензии всех и каждого, а горлопанов успокаивал тем, что называл их нашими талантливыми авторами, которыми по праву должна гордится мировая литература, как гордится ими писательская республика .


Была у него ещё одна приманка, тайну которой не сумели разгадать даже аборигены, а уж стороннему, вроде меня, наблюдателю было и вовсе не под силу. Звали приманку Тора Шильман. Судя по догадкам и намёкам, это была женщина весьма почтенного возраста с прошлым, дававшем ей право судить и рядить обо всём, что происходило в стане литераторов, совершенно безапелляционно, что не только не уменьшало к ней доверия, но, по моим наблюдениям, весьма способствовало упроченью её авторитета. Почему именно её избрал пройдоха председатель в качестве громоотвода, решать не берусь, как непонятно было и то, существует ли она на самом деле. Тем не менее, стоило председателю произнести волшебные слова: Вашу последнюю вещь / поэму, повесть, пьесу / одобрила Тора Шильман, как тот, к кому относилась похвала, пунцово рдел и бессвязно бормотал: Передайте Торе привет и благодарность !


Вообще к начальству республиканцы относятся с величайшим пиететом, на какое только способно литературное благоразумие. Для них составляет огромную радость и великое удовольствие лицезреть своего президента, избираемого на этот пост сроком на три года, но остающимся на нём пожизненно. Тотчас появляются его портреты, книги о жизни и творчестве, цитатники его мыслей и размышлений. Каждый житель республики считает своим долгом выразить ему восхищение, разумеется, печатно, а уж пожать руку и возможность поцеловать в плечо воспринимаются как высшая честь, которой удостаиваются многие, но далеко не каждый. И на всю эту суету спокойно и уверенно взирает с возведённого им пьедестала презентабельный господин неопределённого возраста, но определённой хватки, выражая своё одобрение тем, кто преуспевает в своей суетливости, но при этом ловко притворяется, будто саму суету не замечает.


Он много путешествует по миру, с целью пропаганды собственного творчества, а чтобы она была действенной и, по возможности, эффективной, книги его переводятся на языки народов мира местными толмачами, после чего пресса в победном тоне перечисляет названия стран, где они поступили в продажу. Приводятся также отклики, в массе своей сфабрикованные, в которых оплаченный государством восторг сочетается с добросовестным и бескорыстным, ибо всегда находятся те, кто совершает глупости и подлости от чистого сердца. Какие-либо замечания в адрес президента и его творений, при молчаливом согласии жителей, считаются государственным преступлением, караемым бессрочным заключением или смертной казнью под видом случайного трагического происшествия. Если же подобного рода отступления от этикета позволяет себе зарубежная пресса, тотчас островные средства массовой информации захлёстывает поток писем-протестов с требованием заставить зарвавшееся издание извиниться под угрозой разрыва литературно-дипломатических отношений.


Следующие за президентом по рангу государственные лица тоже получают свою долю славословий и лести, но стараются, чтобы то и другое звучало, по возможности, приглушенно, дабы не раздражать высшее должностное лицо. Тем не менее, они усердно пользуются президентским именем и покровительством в своих корыстных интересах, что в искривленном литературном зеркале республики является едва ли не единственным способом выживания. Как растолковали мне сведущие люди, государство никак не оплачивает творческие потуги граждан / исключая президента /, взваливая все расходы, связанные с их деятельностью, на самих деятелей. Поэтому, оплатив из собственных средств публикацию книги, автор не имеет права оставить у себя ни одного экземпляра, а если таковой ему понадобиться, сможет приобрести в магазине за наличный расчёт.


Должности, занимаемые писателями в литературно-административных гнездовищах, тоже не оплачиваются, по крайней мере, официально, считаясь общественными. Меня познакомили с одним из таких общественников. Это был благообразный хитрован правильного служебного роста, с редкими волосками на правильном черепе и правильным, как лазерный луч, взглядом, которым старается различать вещи и обстоятельства в их единственно-правильном порядке. При этом, всем своим видом показывал, что ему известны некие тайны, которые, за определённую мзду, могут сделаться всеобщим достоянием. Он подтвердил лестное, его самолюбию, предположение, что является крупным деятелем Литературной республики, поскольку одновременно занимает с десяток неоплачиваемых руководящих должностей. На мой вопрос, зачем ему одному понадобилось столько, услыхал поистине поразительную вещь. Оказывается, в Литреспублике ценность гражданина определяется его влиянием на судьбы государства исключительно с высоты занимаемых им постов. Лишенные таких преимуществ, практически обречены. Умереть им не дают, но и жизнь, которую влачат, можно признать таковой исключительно по недоразумению.


И всё же энтузиазм по поводу неоплаченной гражданской активности не показался мне убедительным, о чём я не преминул сообщить словоохотливому собеседнику. Однако, по его словам, это легко объясняется той группой писательской крови, которой, в отличие от меня, он обладает. Кровь его якобы очищена от вредных примесей, свойственных стяжателям и самовлюблённым, что и делает носителя столь качественных красных кровяных телец пригодным для великих дел и свершений. Его организм нацелен на потребление исключительно духовной пищи, отвергая пищу из духовки как излишнюю.


А, между тем, одна страсть, объединяющая, как мне показалось, всех, без исключения, жителей Литературной республики, может быть выражена двумя словами, исчерпывающими рассматриваемый предмет до дна, а потому воспроизведённая исключительно прописью: всеобщая, всеохватывающая, всепожирающая, смещающая все моральные и духовные критерии ПОГОНЯ ЗА СЛАВОЙ, напоминавшая, некогда пережитую человечеством, атипичную пневмонию. Такого повального бегства в гениальность мир не ведал со времён греческих календ. Каждый мнит себя гением, ничуть этого не скрывает и требует подтверждения от остальных. А те покорно склоняются перед столь откровенной прихотью, при условии, что, восхваливший себя, не откажет в подобной любезности им.


Невозможно передать при этом, сколь вдохновенны их лица, сколь ярко блистают глаза, сколь насыщены речи, когда сообщают друг другу о собственных успехах / настоящих и будущих /, а после, взволнованные и счастливые, разбредаются по собственным берлогам, продолжая мечтать о невозможном: присоединению к сонму ЛИТЕРАТУРНЫХ БОГОВ, хотя, как известно, боги небесные особо предостерегают от увлечения всякого рода кумирнёй. Но тут проявляется большая хитрость маленького литературного народа. Мы, поясняет народ, создаём кумиры не себе, а из себя.


Словно праздничным конфетти, посыпают они головы пеплом творческого изобилия, награждая себя премиями, почему-то именуемыми альтернативными. Тут и премия альтернативная Нобелевской, антибукеровская премия, послегонкуровская тож. Премии отдельных регионов, городов и даже деревень — не в счёт. Придуманы также ордена с лентами, мечами, изображениями животных и птиц — львы, тигры орлы... И даже антилопы гну. И весь этот фонтан поощрительных мероприятий, устроенный по системе сообщающихся сосудов, своей живительной влагой, как бы подтверждает, что жизнь хороша до тех пор, пока хорошо мне .


Но некоторым, из особенно рьяных, и это представляется недостаточным. И тогда возникают самодельные энциклопедии поэтов, прозаиков и драматургов, где их собственные имена перемежаются с другими, составляющими как бы почётный литературный эскорт, вроде Гомера, Аристофана, Лафонтена или Пушкина, отчего какой-нибудь ноль, прислонённый к единице, ощущает себя полноценной ДЕСЯТКОЙ.


И только, кем-то некстати выдуманный, Рейтинг популярности, но сразу же всеми подхваченный, заставил забыть о прежних мирных договорённостях, неизменно вызывая, доходящие до ожесточения, споры. Ведь пресловутый рейтинг составляется каждым самостоятельно и неизменно в первой его строчке красуется имя составителя.


Не меньшую заинтересованность проявил я, к так называемой политической жизни Литреспублики. Говорю так называемой, поскольку сами жители считают, что никакой политической жизни у них нет, а та, что есть, целиком посвящена литературе. Тем не менее, их президент, срок коего ограничивается летальным исходом, в конце концов освобождает место для всеобъемлющих интриг, которые нигде, кроме политики, не встречаются. Невиданная по остроте и шумливости кампания объясняется не столько характером населения, сколько заложенной в Конституции миной под эти самые выборы. Согласно ей, быть избранным и, следовательно, имеющим право выдвигать свою кандидатуру, может каждый, кто издал не менее 20 книг, полностью оплатил их тираж, а затем подарил его государству в доказательство своей лояльности и доброго сердца.


Потому-то, в предвидении грядущего, народ изо всех сил навёрстывает упущенное, и печатные станки издают такой грохот, словно по улицам движутся пушки на конной тяге. У складов готовой продукции собираются хвосты очередей километровой длины. На повозках, в мешках, заброшенных на телеги, и просто в авоськах, они сваливают привезённое в специальных, отведённых для этого, местах, и, получив квитанцию, с присовокуплением приёмо-сдаточного акта, устремляются в избирательные комиссии. Весь этот процесс широко освещается в прессе, закупленной на корню денежными подачками и обещаниями кандидатов, в случае победы, протежировать поддерживающее их издание. А поскольку таких изданий мало, а кандидатов много, то пресса никогда не остаётся в накладе.


К началу кампании претендентов набирается несколько тысяч, и это многоголосье, а, вернее сказать, многогортанье старается превзойти друг дуга в оглушительном воздействии не только на сторонников, но и на противников. Такого рода речи и призывы, воодушевляют и тех, и других, так, что при общем остервенении, потери рук, ног и рёбер, вкупе с катящимися головами, служат лучшим доказательством того, что лозунг: Побеждает сильнейший! , никогда не утратит своей актуальности.


В результате, к финишу приходит десяток истощённых и одичавших участников. Они-то и разыгрывают между собой, с помощью орлянки, заветную должность. Их разбивают на пары по принципу, проигравший выбывает, пока, наконец, ни остаются двоё, образующие финал.


Счастливчика тут же вводят в должность, он клянётся на книге афоризмов, принадлежавших его предшественникам, но теперь считающихся его собственностью и чем-то вроде государственной библии, верно служить литературе и писательскому сообществу. В общем, происходит то, что и во всем мире, где избирательная система напоминает священную корову, хотя и не дающую молока. Неудивительно, что в этом священнодействии мало оригинальности хотя бы потому, что проявлять её опасно. Кому в радость, даже на таком празднике жизни, насупившаяся толпа, цедящая сквозь зубы: Ишь, какой умственный выискался ! Впрочем, все тревоги, надежды и сомнения испаряются, когда, приступивший к обязанностям президент, заканчивает распределение обязанностей и должностей. Другой заветной должностью, после президентской, является глава парламента /спикер /, которым становится второй участник финала.


Я пытался выяснить, какой смысл во всей этой фанаберии, ведь мировой опыт свидетельствует, что можно избирать главу государства менее сложным, а, главное, менее дорогим для здоровья способом. И был немало удивлён, когда мне объяснили, что люди, для которых писательство составляет жизненную потребность и смысл, предпочитают драматический сюжет обычной, сутолочной избирательной канители. Взорвать рутину! Разве это не главное требование любой поэтической натуры? Можно, разумеется, не соглашаться с услышанным, но увиденное подтверждает, что скука здесь не ночевала.


Внутрисемейная жизнь литреспубликанцев, сама по себе, вероятно, не представляет большого интереса, исходя из того, что рассказано о ней выше. Но, будучи накрепко переплетено с профессиональной деятельностью, соперничество, в той или иной форме, как бы подразумевается. А это превращает семейную жизнь в полосу труднопреодолимых препятствий, притом, что всякая попытка такого преодоления не обходится без обоюдных потерь.


Моё знакомство с неким писательским семейством, казавшимся вполне благополучным, не внушало никаких опасений. Рутина, как бы с ней не боролись, пускай только на словах, момент, цементирующий человеческие отношения. Супруги писали романы, в основе своей реалистические, но с лёгким набрызгом в сторону ненаучной фантастики. В застойной атмосфере всеобщего писательства, это выглядело бросающейся в глаза новинкой. Критики, чья похвала или ругань, напоминают судебные приговоры, создали паре паблисити. За семьёй стала охотиться пресса. Президент принял её в своей резиденции, и сам, будучи писателем, поинтересовался, кому из супругов принадлежит счастливая мысль освежить, изрядно навязшую в зубах, реалистическую форму. Супруги дружно ответили: Мы! Но, оставшись наедине со славой, принялись делить совместно нажитое на два равновеликих Я . С тех пор пошло-поехало. Каждый тянул одеяло новаторства на себя и различить в этом споре правого и присосавшегося, не представлялось возможным.


Споры / не говоря о худшем! / из родных стен перекинулись на открытую, всем взглядам и мнениям, местность, надолго сделавшись главным событием в жизни литреспубликанцев. Из противостоящих сторон соорганизовалось два лагеря, горячо, хотя и не всегда успешно, отстаивающих честь и достоинство своих любимцев. Любопытно, что в этой борьбе противоположностей, не обошлось без некоторого налёта оригинальничания, поскольку, как ни странным это покажется, за мужа высказались все, без исключения, женщины, а за жену — остальные.


Если бы удалось развести противоборствующих по разные стороны условной баррикады, жертв и разрушений оказалось бы намного меньше. Но разделительная полоса проходила через жилплощадь каждого, так что любая мелочь, вроде вскипевшего молока или недосоленного супа, лишь ожесточала, и без того ожесточившиеся, сердца. Говоря коротко, пахло не столько жареным, сколько пережаренным.


В неслучайно возникшем творческом споре, муж обозвал жену дурищей, на что жена, не ограничившись лаконичным эвфемизмом сам такой, пожаловалась в литературный ареопаг, и без того заваленный кляузами подобного рода. На призывы к покаянию, муж, посчитавший краткость — сестрою успеха, ответил: Только на её могиле ! Женский сентиментальный талант проявился в ответе жены: Мои слёзы отольются этому чудовищу раньше ! Пригрозив при этом, в случае, если не получит поддержки, карами всем 120 членам ареопага, которые только неосведомлённым могли показаться странными.


Как раз в это время эпидемия плагиата затронула не только рядовых граждан литературной республики. Грабежи происходили среди бела дня и у всех на глазах. Крали не только мысли и чувства, не только эпитеты и метафоры, уподобления и прочие мелкоты, но и произведения целиком. Случалось, грабители, порывшись, в отсутствие хозяев, в их письменных столах, тут же отдавали в печать даже неоконченную рукопись с тем, чтобы правом первой публикации закрепить за собой авторство. Поддавшись на угрозы, ареопаг присудил жене чистую победу. Что означало: всё, совместно нажитое литературное имущество супругов, становится личной собственностью жены.


Лишённый таким образом литературного гражданства, муж превращался в литературного бомжа, что одновременно означало и персону нон-грата. У подобного рода неудачников выбор не велик: или покончить с собой, или сделаться литературным эмигрантом. Осознавая несправедливость случившегося, я попытался вмешаться, но лишь ускорил свой, теперь уже вынужденный отъезд. С той лишь разницей, что у меня было куда уезжать. С тех пор все попытки вернуться в удивительную страну, заканчивались ничем под самыми неуклюжими предлогами, или обставлялись таким количеством условий, что цель их не вызывала сомнений. Но я живу будущим, а потому не сомневаюсь, что ветер перемен, рано или поздно, поспособствует моим благим намерениям, но пока он дул мне в лицо, а против ветра не попрёшь.

Борис Иоселевич
 

НЕВЕРОЯТНЫЕ ЛЮБОВНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ БАРОНА МЮНХАУЗЕНА,
РАССКАЗАННЫЕ ИМ САМИМ ВО ВРЕМЯ ПИРУШКИ В ОТЕЛЕ ПРИНЦ САВОЙСКИЙ

Моя страсть к противоположному полу проявилась необычно рано, что вам, мои дорогие слушатели, может показаться удивительным. В годовалом возрасте, когда ребенок едва удерживает равновесие на непослушных ножках, я совершил, и не безуспешно, нечто такое, что получается не у каждого взрослого, со служанкой, взятой родителями из деревни для присмотра за мной.

Гретхен, так звали служанку, была, как и все деревенские в наших краях, с известной долей придури, зато пышнотела и пышногруда – обстоятельство, в глазах её ухажёра Франца, с лихвой окупающее все прочие недостатки. Этот бравый малый в скрипучих сапогах и с такими густыми усами, что в их дебрях могли без труда укрыться несколько влюбленных парочек, служил у нас в имении то ли трубочистом, то ли конюхом, – за давностью лет не припомню, а врать не в моих правилах, – и Гретхен использовала любую возможность, под предлогом прогулки со мной, улизнуть из дома, ибо настоящей её целью была укромная рощица, где в полной боевой готовности ее дожидался усатый хахаль.

Пока они занимались любовью, я мирно посапывал в своей колыбельке и понадобилось немало времени, прежде чем из бесстрастного наблюдателя превратился в заинтересованного зрителя с нетерпением дожидающегося очередной прогулки. А возникающие к тому препятствия сметал неистовым ревом. Так я оказался в негласном сговоре с Гретхен, совместными усилиями отстаивая общие интересы: она – в надежде оказаться в сладострастных объятиях, я - насладиться греховным зрелищем.

Последствия сего не замедлили сказаться. Однажды вечером, когда ничего не подозревающая служанка собирала меня ко сну, я обхватил её могучую талию своими детскими, но отнюдь не слабыми ручонками, втащил в кроватку и повторил все, что проделывал с нею в моем присутствии неутомимый Франц. Дуреха долго не могла понять, что произошло, но у неё хватило сообразительности не кричать, дабы самой не оказаться виноватой. С тех пор она охотно делила себя между мной и усачом, пока однажды не была поймана подозрительной матушкой за горячие ноги прямехонько в постели отца.

С изгнанием Гретхен я остался один на один с проблемой пола, решить которую мне предстояло в меру сил, способностей и возможностей. Как я управился с этой нелегкой задачей можно судить по тому, что мои любовные похождения наделали много шума, и те, кто не поленится перелистать подшивки европейских газет времен моей молодости, легко смогут в том удостовериться, подчерпнув в прочитанном немало для себя любопытного и поучительного.

Надо ли удивляться, что любовные истории, в которых я был замешан, плавно перетекали одна в другую, так что порой я не мог сообразить, началась ли новая или всё еще продолжается старая. Особенно забавный случай произошел, когда я служил в русской армии. Наш гусарский полк был размещен на зимние квартиры в степном забытом Богом, но не женщинами, городке, в десяти сутках конного перехода от Петербурга, столицы ихнего государства. Для тамошних дам и барышень наше появление сделалось событием воистину из ряда вон выходящим. Уже при вступлении в городок мы были завалены цветами больше, чем снегом – удовольствие для северян весьма и весьма дорогостоящее. Едва гусар появлялся на улице, как его тут же окружал рой поклонниц, и несчастный становился жертвой безудержных страстей, до времени усмиренных, но дождавшихся, наконец, повода вырваться наружу.

Женщины гроздьями висели на наших плечах и стащить их оттуда могли лишь поклонницы понастырнее. А ведь репутация гусар далеко не столь безупречна, как у какого-нибудь цивильного превосходительства. Да и здравый смысл, если бы к нему пожелали прислушаться, легко подсказывал, что гусары народ неверный: сегодня они здесь, завтра – далече, сегодня трезвые, завтра – пропьют или проиграют саблю и лошадь, сегодня ещё живые, завтра – полковой священник справит по нему панихиду. С таким же успехом можно внушать кошке, что мыши вредят её пищеварению.

Как это повсеместно принято в России, по случаю прибытия гусар в доме городского головы в честь командира полка и офицеров был дан бал, женскому роскошеству которого могли бы позавидовать лучшие европейские столицы. Некоторые дамы были до такой степени обнажены, что могло показаться, будто наряды им заменяет блеск свечей. Надо ли удивляться тому, что мужчины из гражданского сословия страшно ревнивы к предпочтению, какое дамы оказывают военным, и нет таких каверз и пакостей, коих ни учинили бы чиновничьи сюртуки своим заклятым друзьям .

Не обошлось без их коварства и на сей раз. Не имея возможности отвратить своих легкомысленных подруг от пагубного воздействия гусарских чар, наши соперники сговорились напоить гусар допьяна, для вящей убедительности подмешав в шампанское снотворное. Обыкновенно гусары напиваются до полного бесчувствия… своих собутыльников, однако на сей раз, пяти-шести бокалов хватило, чтобы славные рубаки полегли вповалку посреди бальной залы, весьма напоминающей поле битвы после поражении одной из сражающихся армий. Только я каким-то чудом сумел устоять и даже не утратить присущего мне задора, поскольку для моего организма несколько лишних бокалов хотя бы и с ядом, столь же безопасны, как леденец для младенца.

Но самое удивительное зрелище являл вид торжествующих заговорщиков и отчаявшихся женщин. Прелестницы обливались горючими слезами, ибо рухнули их надежды и намерения, связанные с гусарами. На кавалеров, пытавшихся их образумить, они обрушили град ругательств, столь необычных в нежных устах, что зловредные отравители совершенно опешили, позволив вытолкать себя взашей, после чего взоры прекрасных сирен обратились на меня как единственного их спасителя.

Эта безыскусная немая мольба была столь красноречива, что не оставила бы равнодушным и евнуха, коим я не был и не мог быть при любом раскладе. Посему первым моим намерением было смягчить их горе, взяв на вооружение девиз какого-то русского военноначальника: сам погибай, но товарищей выручай. Вторым – броситься в гущу событий, как это уже сделал однажды при взятии турецкой фортеции Измаил. Но тогда рядом со мной были друзья и соратники, тогда как сейчас оставался брошенным ими на произвол судьбы.

Но мог ли я оказаться полезен всем? Согласно военной доктрине, которой не перестаю придерживаться и в мирное время, и один в поле воин. Но ведь мне противостояло не менее батальона женщин, притом, что каждая способна была дать фору сразу нескольким моим немецким соотечественницам, тоже не замеченным в особых добродетелях. О француженках и англичанках нет и речи, ибо то немногое, на что их хватает, несравнимо с доблестями обитательниц затерянных в снегах русских селений.

Так что на первых порах возможность удовлетворить всех казалась неосуществимой. В поисках выхода я велел нетерпеливому женскому воинству рассредоточиться в одну шеренгу, а когда худо-бедно требование было исполнено, объявил, что самым молодым и самым старым придется отправиться по домам, поскольку, хотя и по разным причинам, предпочитаю с ними не связываться. И что бы вы думали: ни одна не пожелала признать себя не слишком молодой, ни слишком старой. Видя, что спорить бесполезно, я объявил, что берусь удовлетворить каждую десятую. Раздирающие душу вопли были мне ответом. Конфликт грозил вылиться в неповиновение властям, чего я, не будучи подданным Российской империи, не мог допустить из соображений Высокой политики, а посему не видел иного выхода, как отдать свою, отнюдь не безгрешную, но все еще представляющую для меня определенную ценность, плоть на заклание. В конце концов, гусарскому сердцу одинаково доступны и жалость, и такое, в ту пору не совсем еще отжившее понятие, как офицерская честь.

Женщины бережно усадили меня в кресло в стиле ампир, и пока одни, задрав кринолины, взбирались ко мне на колени, другие, дожидаясь очереди, не без приятности проводили время в наблюдениях. Все шло превосходно, но примерно на пятом десятке я почувствовал утомление, переходящее в апатию. И хотя милые дамы не забывали подкармливать меня загодя припасенными деликатесами собственного производства, о том, чтобы дать мне роздых, не желали слышать. Нас много,– беспокоились они,– и неизвестно, когда подойдет очередь последней .

Ко всему прочему, я заподозрил неладное и, приглядевшись, сообразил, что некоторые, особенно ловкие из моих клиенток, используют меня по нескольку раз, как впоследствии выяснилось, покупая места в очереди за немалые суммы. И хотя уличать их в обмане не доставляло мне удовольствия, был принужден к тому в интересах справедливости, общественного порядка и собственного здоровья, чем вызвал панику среди провинившихся и гнев пострадавших.

Между тем, моя мысль настойчиво изыскивала радикальные средства выхода из критической ситуации, и трудно сказать, до чего бы я додумался, не явись мне на подмогу само Провидение. Поскольку с момента усыпления гусар прошла целая ночь, они стали понемногу выходить из состояния летаргии, и тут же устремлялись мне на выручку. Удостоверившись, что женщины находятся в надежных руках однополчан и более в моих услугах не нуждаются, никем не замеченный я отправился на квартиру, отведенную мне для постоя, и, едва войдя, рухнул обессиленный на руки денщика, коим и был уложен в постель. Очнувшись спустя сутки, я обнаружил рядом собой очаровательную головку, глядящую на меня с такой мольбой, как если бы решался вопрос жизни и смерти, а не обычного в гусарской практике гуманитарного акта. Красота и грация незнакомки мгновенно вернули мне силы, казалось бы основательно подорванные.
– Вы кто? – спросил я.
– Та, чья очередь так и не наступила,– последовал ответ.
А потому, когда принесший обед денщик неосторожно нарушил наше уединение, я запустил в него панталонами моей визави, едва не нанеся сгоряча тяжелой производственной травмы. За что и был вознагражден прелестницей поцелуем и прочими радостями, распространяться о коих поостерегусь, опасаясь, что очаровательница ещё жива и, с присущей женщинам непоследовательностью, востребует материального возмещения за моральный урон.

Я не утверждаю, что все легкомысленные дамочки с возрастом превращаются в ханжей, но все, без исключения, ханжи в молодости были весьма и весьма легкомысленны. Но об этом и многом другом, потолкуем, если тому представится случай, на будущей пирушке.

Записал Борис Иоселевич
 


Это моё, совместно с бароном Мюнхаузеном, творческое усилие было совершено несколько лет тому назад и снова выплывает на свет божий потому, что я и барон неожиданно продолжили, приятное для обеих сторон, содружество, в результате чего возникло продолжение, кстати сказать, совершенно непохожее на начало. Если начало, как вы, надеюсь, сумели заметить, сплошная эротика, о чём оба сожалеем, то продолжение должно доказать, что мы умеем мыслить не только членораздельно, но и остросовременно, особенно когда речь заходит о вещах сугубо профессиональных. Так что те, у кого хватит терпения перечитать начало, возможно, обратят внимание и на продолжение, которое вскоре воспоследует. Чему авторы будут очень рады.




















,


 

 


– Рядовой Лейкехмахер, ты, я вижу, на передовой новичок?


– Так точно, господин полковник!


– Тогда делай, как я.


– Так вы же ничего не делаете.
 

 

– Потому и тебе советую, делай, как я.


 


– Как вы думаете, господин полковник, долго ещё эта чёртова война будет продолжаться?


– Пока патроны не кончатся.


– Так ведь новые подвезут.


– Тогда пока не кончаться и эти.


– А если подвезут снова?


– Не подвезут: или разворуют, или закроют на переучёт склад.


– Эх, скорее бы отстреляться.


 

– Рядовой Лейкехмахер!


– Рядовой Лейкехмахер прибыл по вашему приказанию!


– Зачем я тебя звал, рядовой Лейкехмахер?


– Не могу знать, господин полковник!


– Ах да, вспомнил. Тебе не кажется, рядовой Лейкехмахер, что ты до неприличия похож на еврея?


– Теперь уже нет, господин полковник, а раньше и вправду казалось. Но я перекрестился — и как рукой сняло.
 

 

 

– Стой, стрелять буду!


– Отставить, рядовой Лейкехмахер! Это я, твой полковник.


– Нет у меня ничего своего, только ружьё, а потому приближаться не советую, застрелю.


– А попадёшь ли, ещё вопрос.

– А-а-а-а-а…

 
– Вопросы есть?


– Кто тебя, гада, учил стрелять?


– Вы, господин полковник.


– Рядовой Лейкехмахер, почему ты подал рапорт об отставке? Служить надоело?


– Есть маленько, господин полковник. Я ведь, когда в армию шёл, думал, что баб и жратвы навалом, а оказалось, что командирам не хватает.
 



– Рядовой Лейкехмахер, почему спишь? Разве не слышишь, ночная тревога?


– Тревожиться следует засветло, господин полковник, а в потёмках — самое умное — покориться судьбе.


– Рядовой Лейкехмахер, тебя когда-нибудь обзывали дураком?
 

 
– Так точно, господин полковник!


– И что ты на это отвечал?


– Ничего.


– Почему?
 

 
– Не люблю с дураками связываться.
 


– Предположим, после продолжительного штурма город взят. Твои дальнейшие действия, рядовой Лейкехмахер?


– Сначала возьмите, господин полковник, а за меня можете не беспокоиться.
 

 

 

– Рядовой Лейкехмахер, ты баб в казарму водил?


– Когда, господин полковник?


– Здесь спрашиваю я, а ты отвечай!


– Тогда спрашивайте так, чтобы я мог ответить.


– Мудак вы, господин полковник.


– Благодарю, рядовой Лейкехмахер, за откровенность. По правде говоря, за такой комплимент и расстрелять не жалко.


– Господин полковник, тут представитель по правам человека пожаловал. Прикажите…


– Я никому ничего не приказываю, а рекомендую.


– Тогда согласно вашей рекомендации…


– Молодец! Ценю за догадливость. Только целься, не как в меня, а точнее, чтобы снова не затеял болтовню о несоблюдении.


 

– Когда, наконец, подкрепление придёт, господин полковник?


– Удивляешь, рядовой Лейкехмахер, тебе-то зачем?
 

 
– Затем, что пора наступать.

 
– Во, даёшь! Видать тебе жизнь надоела, раз хочешь менять дислокацию.


– У меня, рядовой Лейкехмахер, жена красивая, как мадонна.


– Если, как Мадонна, господин полковник, то ей нужны не вы, а такие, как вы.
 

 

– Опять не подвезли жратву, господин полковник!


– А ты, как я вижу, молоток жрать.


– Рад стараться, господин полковник, при первом же удобном случае оправдаю ваше доверие.


– Странно всё же получается, господин полковник.


– Что произошло, рядовой Лейкехмахер?


– Пока ничего, но выглядит очень странно.


– Не вижу ничего странного.


– Вот это и странно, господин полковник.


– О чём задумался, рядовой Лейкехмахер?


– О том, господин полковник, что если мы даже победим всех наших врагов, они могут снова собраться и так жажахнуть по нам, что нам уже будет не до них.


– Правильно рассуждаешь, рядовой Лейкехмахер, война на то и война, чтобы предвидеть все обстоятельства. Но лично мне беспокоиться не о чём. К тому времени, когда это произойдёт, умирать здесь будут другие полковники.


Борис Иоселевич
 

 





 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Сына я назвала Анри в честь того, кого любила, как любят тень, некогда отбрасываемую давно срубленным деревом. Он был из другой страны, как из другой жизни, на нашем заводе пробыл не больше года, не удосужив меня даже взглядом, но остался в моей судьбе, умудрившись зачерпнуть полной горстью там, где, казалось бы, ничего, кроме выжженной земли, не обнаружить.


Замужество не сделало меня счастливой, хотя жаловаться на того, кто ни в чём не виноват, грешно. Он хороший, заботливый, работящий. Это больше, чем нужно таким, как я, но меньше, чем мне. Открутив двенадцать часов колесо / он таксист /, муж куняет у телевизора, а когда у него плохое настроение / чаще из-за неудачного дня, реже из-за меня /, допытывается у нашего восьмилетнего сына, не удивляются ли в школе его необычному имени?


На просьбы не допекать ребёнка, хмуро улыбается и глядит так, словно, дотошно покопавшись в моём прошлом и ничего не найдя, винит не свою подозрительность, а мою скрытность. Попытки объяснить что-то о любимом писателе Стендале, носившем такое же имя, он, ничего не читавший, кроме правил уличного движения, ещё больше уверывается в своей правоте, испытывая, наверное, чувство следователя, не сумевшего доказать неочевидную вину очевидного преступника.
 


Сейчас мне тридцать, а в пору влюблённости в Мечту не было и двадцати. И если тогда меня можно было не заметить, то теперь, кроме ревности мужа, вообще не на что рассчитывать. Огорчена ли я? Сказать нет, было бы преувеличением, но и преуменьшать тоже не вижу смысла. Работа и семья поглощают не только время, но и мысли. И когда поздним вечером, добравшись до постели, и, не дождавшись реакции мужа, терпеливо жду приближения небытия, мне кажется, что это и есть то, что должно быть, с оглядкой на женщин, лишённых даже малости, отпущенной мне.


Особенно выматывает служба. Именно служба, а не работа, поскольку работа, прежде всего самоотдача, а не желание что-то получить. Я конструктор, похоже, не плохой, хотя некоторые считают талантливой. Но подтвердить на практике столь лестное для меня мнение, не удаётся. Своих мыслей иметь не велено, а чужие приходят с опозданием, в нашей профессии недопустимом. К тому же вечная озабоченность бытом, когда покупка новых брюк или кроссовок для сына, затмевает все производственные проблемы, лишая надежды, и без того хлипкой, на достижение чиновничьих высот и творческих радостей...


...Телефонный звонок вернул меня в служебную суету, и я услыхала вибрирующий, как провода на ветру, голос главного инженера Владимира Всеволодовича Шелеста:


– Ирина Сергеевна, вы подготовили обоснования к совместному с французами проекту?


– Готовлю, но закончить не успела.


– И что же теперь? – голос главного, перестав вибрировать, ужесточился. Объяснять ему про брюки и кроссовки не стала, ограничившись обещанием, за которым обычно ничего не следует.


– В таком случае, прошу ко мне. Извольте сами оправдываться перед представителем инофирмы.


Прихватив документы, привычно поглядела в зеркало, расстроившее меня больше, чем неудовольствие начальства. О представителе фирмы я вспомнила только в кабинете. Он сидел наискосок у стола главного, заложив ногу на ногу, и глядел на меня сквозь розовый сигаретный дымок. Каким-то чудом я сумела взять себя в руки. Это был тот, которому внимала в полуночной тишине, когда в бессоннице видишь не помеху, а радостное предчувствие неопознанного летающего объекта.


Из попытки главного выставить меня в плохом свете, ничего не получилось.


– Месье Анри Фабр, – сказал он, явно стараясь показать, что неудовольствие исходит не столько от него, сколько от непривычного к проволочкам представителя заказчика, – выказал удивление, с которым нельзя не считаться, – и замолчал, предоставив мне возможность, добиваться, если не оправдания, то, по крайней мере, снисхождения,


Между тем, месье Фабр, явно сменил гнев на милость, весьма доброжелательно выслушав оправдания, и заявив, что отпускает мне грехи с тем, однако, условием, что замолю их самоотверженным трудом.


– Времени у нас в обрез, мадам...


– Соболева, – подсказал главный. – Ирина Соболева.
 


– Придётся усердно поработать. Я вам помогу.


По-русски он говорил недостаточно хорошо с точки зрения произношения и дикции, что не мешало понимать его без каких либо сложностей.


В последующие несколько часов мы добились того, что обоснование проекта приняло вид, вполне устраивающий наших партнёров, и довольный Анри / так он потребовал себя называть / предложил отметить, важное для укрепления советско-французской дружбы событие, где-нибудь в тихом и приятном месте.


– По опыту предыдущего пребывания в наших краях, – сказала я, – вам должно быть известно, что таких мест в нашем городке нет, и с тех пор никаких изменений к лучшему не произошло.


Он удивился:


– Вы помните меня?


Когда призналась, что помню, пришла очередь удивляться мне.


– Я вас тоже.


Я с готовностью отдала дань его чисто французской галантности, но оказалось, что если проявление таковой имело место быть, то не как элемент красноречия, а правдой. На испорченном листе ватмана он провёл несколько быстрых штрихов тонко отточенным карандашом, и я узнала себя такой, какой была десятилетие тому, разве что немного приукрашенной в порыве мужского благородства.


– Именно такой вы и были, – настаивал Анри. – Иначе бы я вас не полюбил.


Вряд ли есть смысл описывать моё состояние после услышанного. С оглядкой на высокую мораль, мне следовало убежать, спрятаться от самой себя, опуститься перед мужем на колени и покаяться в том, в чём до сих пор не признавала себя виновной, в измене. В моей односторонней любви, ещё не было неискупимого греха, но взаимное чувство превращало иллюзию в реальность, отягощённую к тому же особенно щекотливой проблемой межгосударственных отношений.


Но никуда я не побежала, а сидела неподвижно, не видя ничего, кроме Анри, совершенно не покорившегося времени: стройный, гибкий, быстрый в движениях, с лицом, казавшимся особенно привлекательным из-за нежного средиземноморского загара.
 


Но я заставила себя опомниться и сказала:


– Анри, мне пора домой.




– Сколько у вас детей?


– Двое, – соврала я, подсознательно увековечивая пропасть между нами.


– Жаль, – произнёс Анри, но, как говорят у вас, русских, что пропало, то прошло. Я ничего не напутал?


– Если кто-то и напутал, так это я.


– Жаль, – повторил он, – но довезти вас до дома позволите?


– Я живу далеко.
 


– Я повезу вас, а не понесу на руках, так что не стоит беспокоиться.


Шутка немного ослабила напряжение, не покидавшее нас ни на минуту. Машина дожидалась на проходной. Когда мы садились, тётеньки из отдела охраны до такой степени увлеклись, что совершенно позабыли о своих обязанностях. И нехорошо засмеялись нам вслед.


Анри вёл машину свободно и уверенно, словно не в чужом городе, а в родном Париже. Не пойму, отчего пришла в голову мысль о Париже, не потому ли, что именно им ограничивались мои сведения о Франции, но Анри опроверг моё предположение, заметив:


– Из Прованса. А точнее сказать, из Марселя.


Оставшуюся часть пути не проронила ни слова. Говорил Анри, а я лишь согласно кивала, когда он оборачивался ко мне, толи с вопросом, толи желая привлечь к соучастию. Передать хотя бы в общих чертах его рассказ я не в состоянии. Сидя рядом с ним в мягком, как объятия, кресле, позволила себе роскошь помечать о другой жизни, в которой был Анри, и в какой никогда, никогда не буду сама. Но даже эта замечательная жизнь, но без него, показалась бы мне такой же постылой, как нынешняя.


– Вы женаты? – спросила я.


– Нет, – как мне показалось, поспешно ответил он, и только после добавил: – Был.


– Развелись?


– Да.


– Почему?


– Не знаю, поверите ли вы...


– Отчего же не поверить?


– Моё объяснение может показаться нелогичным.


– Не беспокойтесь.


– Так и быть, скажу... Из-за вас.


– Ну, знаете ли!


– Клянусь! – он притормозил, чтобы иметь возможность приложить руку к сердцу, и настойчиво повторил: – Клянусь!


– Но мы не были знакомы.


– Что из того?


– Я могла бы принять на веру вашу версию, намекни вы хоть каким-то образом о своих чувствах.


– Каким?


Меня взорвала его недогадливость:


– Подошли бы и сказали.


– Хотел, но мне посоветовали не делать этого.


– Кто?


– Месье Шелест.


– Что же он сказал?


– Ничего хорошего из этого не выйдет, а девушку можно погубить. В вашем маленьком городе такие вещи не проходят бесследно. Передаю наш разговор дословно.


Горечь сжала горло, но одновременно возникло другое, почти дочернее чувство к Владимиру Всеволодовичу. Я была благодарна ему за совет, который он дал Анри, и за то, что наша с Анри встреча всё же состоялась.


Мы приехали. Я вышла из машины. По счастью, прохладный осенний вечер опустошил скамейку перед подъездом, потому что Анри вышел тоже, и, обойдя машину, подошёл ко мне, протягивая руку.


– Прекрасно, что мы встретились, – сказал он.


– Я собралась ответить, но меня отвлекла, появившаяся в окне, удивлённая физиономия сына. Сгорая от любопытства, он опасно повис на подоконнике. Я не выдержала и закричала:


– Сейчас же закрой окно, Анри! Слышишь, что я сказала?


И тут же осеклась. Другой Анри стоял молча, ни о чём не спрашивая. Когда он нагнулся, чтобы поцеловать мою руку, едва не заревела, зато в который раз за сегодняшний день имела повод похвалить себя за выдержку. Анри вернулся в машину, но перед тем, как тронуться, нажал на клаксон. Меня поразил звук, горький и печальный, как не признающая оправданий обида...

 
Борис Иоселевич

ТЁТЯ РЕЙЗИ ИЛИ ИСТОРИЯ С ГЕОГРАФИЕЙ
Евреи на Руси обнаружились не сразу, но прежде остальных. Это правда, как правда и то, что Русью тогда не пахло, а слабо заселённое пространство скромно именовалось Тётя Рейзи и мировому сообществу не резало слух, поскольку смотрелась вполне пристойно с любой, даже цивилизованной, точки зрения.
Споры, откуда евреи взялись в указанных территориальных пределах, не утихают до сих пор, но особенно бурными были в те далёкие годы. Эксцессы сменялись процессами, поколения тяжущихся наносили друг другу непоправимые зарубки на теле и в памяти, но истина, словно капризная девица на выданьи, отказывалась отвечать кому-либо взаимностью.
Автор сего опуса не какой-нибудь доцент, готовый за повременную плату кого угодно и когда угодно переселить и подселить, но кое-что ему все-таки известно. Ему известно, что славяне, будучи скифами, нанимали евреев в князья. Умные головы уже тогда были в дефиците. И вот представьте, являются к какому-нибудь Абраму Канценельсону (имя изменено, но настоящее автору известно), и в выражениях учтивых и понятных предлагают:
– Абрам, иди к нам на княжение!
Абрам, замечу, не из тех, кто соглашается сразу, хотя чешется.
– Господи! – восклицает Абрам, откладывая Тору и открывая Святое писание. – Вы, наверное, думаете, что у меня нет других забот, как управлять вашим хозяйством. Поглядите на себя, на кого вы похожи? (Послы смущенно переглядываются). Я не интересуюсь знать, когда в последний раз вы были у парикмахера, но что сподобило вас бражничать в минувшую субботу в Византии, выслушаю охотно. Не возьмите в голову, будто я против запретных радостей, но для них достаточно и остальных дней недели. И последнее по счёту, но не по значению, препятствие: что не по мне, ругаюсь матерно.
Послы радостно зашелестели.
– Абрам, – говорят, – ты как раз то, что нам нужно. Наш брат, славянин, ни на что так охотно не поддается, как на крепкое словцо. Будь другом, а уж мы будем тебе такими друзьями, горькой не разольешь.
Не обошлось без Сары. Тем, кто знает еврейских жен, ничего объяснять не надо.
– Глупец! – орала она,– не льстись на уговоры провокаторов. – Князь это даже не специальность для еврейского мужа, тогда как за твои шубы из волчьих и медвежьих шкур, клиентки носят тебя на руках. К этому я притерпелась, но в князья не пущу. Уж лучше быть обманутой женой, чем вдовой князя. Очень скоро ты этой братве наскучишь, они подсыпят в мацу мышьяк и пиши письма их апостолам.
На беду Абрам вспомнил наставление ребе Менахема, терпеливо выслушивать советы жен и действовать по собственному разумению. Обрадованные послы отвели новоиспеченного князя в ближнее село, именуемое, кажется, Киевом, окунули в ближайшую речку, именуемую, кажется, Днепром, а население и войска, встретившие Абрама как родного, тотчас принесли присягу на верность. Чтобы не создавать династических проблем в славяно-византийской традиции, Абрама переименовали в Ярослава, а после, поразмыслив, добавили – Мудрого.
С той поры и по сей день тянется неразбериха: где славянская кровь, а где, извините, еврейский осадок? Учёные из учёнейших не могут взять в толк, хотя и притворяются понимающими. Только в самое последнее время наиболее настырные из них приблизились к истине на расстояние пушечного выстрела. По мнению этих выдающихся по любым меркам патриотов, следовало бы создать специальные пункты переливания крови из пустого в порожнее с тем, чтобы национально-опытные врачи отцеживали её: у славян – еврейскую, у евреев - славянскую. Святая Русь сбросит, наконец, со своих плеч вериги пресловутой тёти Рейзи, обеспечив каждому из процеженных справедливое место в истории, что особенно важно при будущих конфликтах. По крайней мере, души сражающихся будут избавлены от сомнений: не своего ли ненароком бьём?
Борис Иоселевич
 

 

 

 

НАБЛЮДИЗМЫ


С ПОЛИТИЧЕСКИМИ ОТКЛОНЕНИЯМ