Босая девушка прошмыгнула в комнату, неся поднос, уставленный закусками, и, оставив поднос на столе, тут же ушла.
— А вот и ошибаетесь, Петр Захарович, — возразил Михаил Петрович. — Не только водить корабль и в оснастке его разбираться, но и знать мастерство строителя обязан офицер. Коли уж на то пошло, скажу: очень я обеспокоен тем, что корабли наших экспедиций построены по плану вест-индских судов и к тому же столь разны в ходу! Подумайте сами, держаться корабли должны вместе, а силой не равны, один должен нагружать рангоут, неся все лиселя, а другой — дожидаться его на малых парусах. И дерево… так ли закалено, Петр Захарович?
— Почему же вы, Михаил Петрович, только теперь заговорили со мной об этом, — укоризненно сказал мастер. — Хоть и на Охте строились ваши суда, а в Кронштадте лишь медью обшивали днище, и то я не преминул бы поглядеть их да что-нибудь присоветовать!
— Знаем, Захарыч, — откликнулся Алексей Лазарев, — да только позвать тебя, когда чужие мастера на корабле, неудобно было. А Адмиралтейству невдомек!
— Стало быть, теперь, перед отплытием!.. — примиренно ворчал мастер, расставляя на столе бокалы. — Ну что ж, спасибо, что пришли! Не смею корить — такой день всем вам сегодня выпал — ведь куда путь держите!
Налив в бокалы вина, медлительно, с той исстари заведенной церемонностью, какая принята на проводах, мастер строго возгласил:
— За командира перво-наперво! Его всем слушать, ему в ответе за всех быть!
И, глядя на Михаила Петровича потеплевшим взглядом, сказал:
— Молод командир! Ох, молод! Но ведь от молодости и упорство. И от труда, конечно, я так полагаю. — Как бы открываясь в сокровенных своих мыслях, прибавил: — Думается мне, господа офицеры, что на море успевает тот, кто с людьми прост и в помыслах своих перед ними чист. Бедный чувствами человек неужели к полюсам пойдет? Ему ли новые земли открывать? Нет, никогда такой не покажет широту души русской. А дело-то морское, — продолжал мастер, — иных людей и вовсе не терпит. С того времени, как с господином лейтенантом Михаилом Петровичем знаком, я простоту его давно приметит. Любопытством своим он меня утешиш. Бывало, приедет ко мне с “Суворова” и выспрашивает про корабль. Все был недоволен!..
— И сейчас, Захарыч, не всем доволен, да поздно уже. Напоследок хоть досмотри на корабль! — сказал Михаил Петрович.
— Как? Сейчас прямо так и пойти с вами на корабль? — удивился мастер.
— Да. Этого я и хочу, Захарыч! Ночь впереди. Одни будем — не помешают нам.
— Ну что ж, сударь, — ответил мастер, — напоследок лишний огляд всегда в пользу. Вы вот в углу кое-что нашли, дерево в банках с кислотой, и, наверно, гадаете, к чему бы это? А я, извольте знать, о прочности корабля донесение в департамент готовлю. Как дерево лучше морить. И какие леса нужны для верфей. Был я недавно, сударь, в Елатьме, торговал у помещика Ставровского лес. Этакое дерево бы в киль корабля. Немало, сударь, на Руси мореходы над кораблем потрудились. Ладьи их — диво! А департаменту купцы не то дерево продают. В Кронштадте иные мастера на все готовы, лишь бы казне не перечить!.. Эх, господа офицеры, — заключил в волнении мастер, — какой бы я вам корабль отстроил, коли б вы мне заказали!
Из соседних комнат доносился отзвук какой-то протяжной песни. Офицеры прислушались.
Босая девушка заглянула в дверь и окликнула хозяина:
— Петр Захарыч!
— Чего тебе?
— Спрашивают вас. Не ладно им!
— Скажи — приду. Пусть себе поют. А дверь не закрывай! Хотим слышать!
Длинная рубаха девушки, подпоясанная бечевой, мелькнула в полутьме белым пятном. Из полуоткрытой двери донеслось:
Русс-ка крепость там, се-реди мо-рей,
У Гишпа-нии неспокой-ной,
Управи-телем — капи-тан наш в ней,
А мат-росы мы — ее во-ины.
— Им кажется, будто мы в компанейские земли идем, — сказал Михаил Петрович, вслушиваясь в слова песни. — Из Руси на Русь. Или убеждены, что новые земли обязательно откроем и к России прибавим.
— Людям трудно думать, что они идут… неведомо куда. Им надо думать о новой русской земле, — заметил Андрей Лазарев. — И что такое южный материк, если не земля, которую нам надо из неведения вызволить?
— Будет трудно, опасно, — задумчиво произнес Михаил. — Но мы не ударим лицом в грязь.
— Пойдемте-ка сюда поближе, — сказал мастер, растроганный песней, и повел офицеров в комнату, что была по соседству с той, где веселились гости.
В приоткрытую дверь Михаил Петрович сразу узнал трех матросов со своего корабля, отпущенных на берег.
Были здесь и две молодые крестьянки, отважившиеся проводить своих близких. Одна из них — статная, с ясным добрым лицом, держалась около матроса с “Востока” Киселева и не спускала с него заволоченных слезами глаз. “Невеста его”, — объяснил Охтин. Другая женщина, кутаясь в серый платок, все твердила сидящему рядом с ней немолодому матросу:
— Хотел бы, так отпросился, не ушел бы!
Матрос как будто чувствовал себя и счастливым, и виноватым. Словно в помощь ему и в ответ на жалобное пришептывание жены, матросы запели:
Не помянь меня, сердце ми-лое,
Как усопшего не помянь в да-ли,
То судьба моя быстро-крылая
Занесла ме-ня на конец зем-ли.
Киселев ласково поглядел на невесту, она вскинула голову, улыбнулась.
Занесла ме-ня и остави-ла…
— Грамотей и книголюб большой, — оказал мастер о Киселеве. — Прямо сказать, самородок. Жаден и способен до всякого дела. У помещика его выкупить — немалая была бы польза. Вернетесь из вояжа, сударь Михаил Петрович, вы уж о человеке этом не позабудьте. А будет нужно, и я помогу, возьму его к себе!.. Из моих-то плотников, пожалуй, половина — служивые!
— Матроса примечу, — тихо ответил Лазарев и в нетерпении спросил — Может, пойдем на корабль, Захарыч?
— Ну что ж. Гостям не скажу. Пусть не обессудят, коли не вернусь скоро.
Ночь полна была тревожных звуков: гулко накатывались волны, раздавался скрежет цепей, надрывно свистел ветер, застрявший в парусах кораблей. Корабли словно приблизились к берегу и заслонили своими тенями причал.
На “Мирном”, будто дотлевающие угольки костра, мерцали синие фонари. Их тихий свет как-то скрадывал возникавшее в “очи ощущение тревоги; словно и не идти завтра кораблю в неведомые края, не принимать на себя бури.
Новшеств на корабле было не мало: поставили железные стандерсы, двойные ридерсы, тяжелые кницы по носу и корме. Они придали корпусу корабля большую крепость и устойчивость. Корпус второй раз обшили снаружи дюймовыми досками.
Новые, более легкие баркасы и ялы, плотно охваченные канаггами, высились над палубой. Неузнаваем стал теперь транспорт “Ладога”, переименованный в шлюп “Мирный”. И Лазарев ждал: похвалит или осудит Охтин сделанное? А главное, что еще посоветует переделать в пути. Не было секретом для Адмиралтейства, что шлюп не очень-то годен для плавания во льдах. Однажды в офицерском собрании в Кронштадте обсуждали предстоящие на корабле переделки.
Лазарев внимательно слушал мастера, осматривавшего корабль, и что-то записывал. Потом проводил старика до конца причальной линии.
В Кронштадте в домах долго светились огоньки.
Вернувшись на корабль, Лазарев велел разбудить Май-Избая и двух матросов. Предупреждая недоумение вахтенного офицера, он сказал:
— Работать ночью, при фонарях.
— Что-нибудь случилось, Михаил Петрович? — осмелился спросить офицер. — Выходим завтра?
— Да. Дела осталось немного. Зовите мастеров, — повторил лейтенант.
В эту ночь Май-Избай выполнил все указанное Охтиным. Симонов смутно слышал во сне стук топоров.
Утро началось с прибытия адмиралтейских чиновников, позже — императорской свиты. Днем прибыл император и служили молебен.
Маша, стоя в толпе на берегу, едва различала корабли. Паруса яхт закрывали перед ней рейд, праздничный гул толпы пьянил, земля под ногами качалась. Маша не могла увидеть братьев и с трудом удерживалась от слез. Она слышала сигнальный выстрел, — стаи чаек, взмыв к небу, пронеслись над берегом. В отдалении забили колокола. Девушка старалась пробраться из толпы ближе к оркестру, к войскам, окружавшим набережную. И тогда Маша увидела рослого тамбур-мажора в мундире, отливающем серебром. Он размахивал раскрашенным длинным жезлом. Он показался Маше напыщенно и нелепо театральным. Она легко, но с досадой ударила его ладонью по руке, в которой он держал жезл, и мягко сказала: