– Надо похоронить его, – сказал я.

– Наверное, надо.

– А иначе его погребут в общей могиле. Потом поставят камень и напишут, что под сим камнем лежат герои…

– Герои? – спросил удивленно Бармокар. – Но он не был героем. Он воевал, но всегда боялся. Как и я.

– Он боялся смерти?

– И смерти тоже.

– А еще чего?

– Что не увидит мать. Что его ранят, что лишится зрения и не увидит мать.

– А зачем ее видеть? – сказал я.

– Она же мать.

– Много на свете матерей. Разве он этого не знал?

Бармокар посмотрел на меня эдак пытливо, эдак вопросительно:

– Много, говоришь?

– Очень.

Он показал рукой на поле, усеянное трупами:

– И у них тоже?

– Да, и у них.

Бармокар задумался. А тут проходил сотник.

– Эй! – крикнул он. – Чего торчите?

– Разговариваем.

– О чем?

– О нем.

Сотник посмотрел на холодного Гано Гэда, который казался еще длиннее, чем был.

– Ушел в царство теней? – сказал сотник. – Ну и дурак же он! Нашел время, когда тут такая победа!.. А Фламиния не нашли… Так вот что: закапывайте его и – идите к тому месту, где знамя!

И сотник ушел.

– Будем хоронить? – спросил Бармокар.

– Да, будем.

– Где заступ? Земля твердая.

– Это мы найдем, – сказал я. – Трудно жизнь вернуть, а заступ – дело нехитрое. Вон землю копают – найдем и мы заступ.

– А еще, – сказал Бармокар, – надо найти друга… Одного индуса…

– Такого маленького!

– Да, да! – обрадовался Бармокар.

И вот, милый мой Лахет, исполнили мы свой долг перед нашим другом, погребли отдельно от других на вершине холма, поставили камень – большой, грубый, солдатский. Потом сели мы под кустом и поели черствого хлеба с иберийскими солеными маслинами. И запили озерной водой.

– Что я скажу его матери? – шептал Бармокар.

А я посмотрел на него и подумал: «А что кто скажет твоей матери?» И в следующее мгновение спросил себя: «А моей матери?» Но вслух я ничего такого не сказал.

К вечеру на солдатских сходках было объявлено о великой победе у Тразименского озера: столько римлян убито, столько-то ранено, столько-то взято в плен, столько-то скрылось в позорном бегстве. Назывались многие тысячи убитых и пленных.

И каждый из участников этого похода решил, что с утра двинемся на Рим. А куда же больше? Ведь мы явились на италийскую землю не для того, чтобы пахать и сеять, а чтобы разрушить Рим и набить свою мошну. Так нам говорили. Так мы и полагали. Я спросил Бармокара, что думает он по этому поводу. Сказал, что думает именно так и не иначе. Мол, близок час, когда тяготы забудутся и все мы уплывем в Карфаген, исполнив танец на развалинах Рима. Но я не знаю, думал он так на самом деле или просто болтал…

Он горевал о своем друге, сказал, что есть у него одно дело и что вечером мы вместе отужинаем у костра. Не успел Бармокар отойти, как обращается ко мне один смелый и опытный пращник с таким же вопросом:

– Ахилл, это твой близкий друг?

– Да, близкий.

– А кем доводится ему некий индус, присматривавший за слонами?

– Такой тщедушный?

– Да, маленький.

– Они дружили еще там, в новом Карфагене. А что?

Этот пращник говорит:

– Я и подумал, что они крепко дружили.

– Ты не ошибся.

– Наверное, и ты знал индуса?

– Да, конечно.

– Послушай, Ахилл, мне передали плохую весть, и не могу не сказать тебе об этом. Приготовься услышать нечто удивительное.

Я, разумеется, насторожился: думаю, что это за новость такая, которая может ошеломить меня?

Этот пращник продолжал:

– Нынче во время боя некий римлянин убил из пращи индуса, который стоял на гребне холма. Как на таком расстоянии римлянин сумел поразить несчастного, который за неимением слонов сделался конюхом?

– Да, – сказал я, – многие поплатились жизнью…

– Это так. Но главное не в этом. Я скажу нечто, и ты подпрыгнешь от удивления.

– Я? От удивления? Что может быть хуже горькой вести о гибели нежного существа – индуса из далекой Индии?

– Может быть, – сказал пращник. – Ты давно знал индуса?

– С начала похода.

– И ты не замечал ничего странного?

– В чем?

– Не в чем, а – в ком?

Я сказал, что ничего такого не замечал. А что, собственно, должен был заметить?

– Когда индус упал – к нему подбежали воины. Камень попал в самый висок. И когда попытались обнажить грудь, чтобы растереть ее холодной водой, как это делают при глубоких обмороках, то выяснилось, Ахилл, что никакой это не индус.

– А кто же? – спросил я.

– Красивая женщина. Молодая совсем.

– Как – женщина?

– Вот так! Как положено женщине – грудь, прекрасные волосы, широкие бедра и всякое такое. Женщина в роли солдата! Что скажешь?

Я разинул от удивления рот.

– Значит, индус погиб?

– Да, его уже похоронили. Говорят, сам Ганнибал пришел посмотреть на нее – он не поверил, что женщина смогла преодолеть Альпы и дорогу в Этрурию.

– Ты меня поразил, – сказал я. – Индуса этого я знал потому, что был он другом моих друзей. А что сказал командующий, когда увидел женщину?

– Говорят, долго смотрел на нее. И не рассердился, что женщина оказалась в армии без его ведома. Он только сказал: «Героиня она. Вот какова доблесть наших женщин! Что же сказать о мужчинах?»

Я расстался с пращником и кинулся искать Бармокара. Его многие видели, и я побежал по его следам. Долго не мог найти. И кого бы ни спрашивал – каждый говорил, что видел только что, он должен быть где-то поблизости. Но где? Я обегал весь холм. Я искал его повсюду. Был на берегу озера. Его видели и здесь. Но где же он?

Искал до полуночи. Так и не нашел. Вернулся к своим. Многие видели, а след его простыл. Вдруг один говорит:

– Разве он не купался?

– Где? – спрашиваю.

– В озере.

– Когда?

– Вечером.

– Купаться в такую пору?

– Чепуха! – сказал сотник. – Он явится. Он часто являлся на рассвете. Отпрашивался, разумеется.

– А он отпросился сегодня?

Сотник сказал:

– Нет. – И это обстоятельство его смутило.

С того часа прошло несколько дней, милый Лахет, а Бармокара все нет. Наверное, погиб от чьей-либо руки или же утонул в озере. Так или иначе, в один день я лишился двух хороших друзей.

Когда я пишу это письмо – наша армия отдыхает. Скоро мы узнаем, куда мы пойдем, длинен наш путь или короток. Я пишу, а рука моя коченеет, и я принужден все ближе подвигаться к огню. Мне у огня тепло, но мои вощеные дощечки не очень любят тепло, прохлада им по душе.

Пишу, думаю о тебе и милом Аргосе и скажу так: несмотря ни на что – я надеюсь. Я тешу себя надеждой. Это моя великая надежда. Думаю, что Зевс не оставит меня без внимания и приведет к тебе с немалыми ратными успехами…

Быть по сему!

В палатке было прохладно.

– Опустите полог! – приказал Ганнибал. – Эта сволочная погода в печенках сидит.

– Опускай не опускай – зима свое берет, – сказал Магон.

Ганнибал прищурил глаз, тот самый, который уцелел. В другом так и не было света. И веки этого глаза словно бы окаменели, как на римской мраморной скульптуре. «Лоб чуточку посерел, – подумал про себя Магон, глядя на брата. – Это все от той проклятой простуды…»

Полководец был раздражен: раздражали его холод, надсадный кашель Нараваса, посапывание Бомилькара…

– Где эта гнусная подстилка? – проворчал Ганнибал, перебирая ногами под столом.

– Правее, правее, – сказал Магон.

– Вижу сам, что правее, – произнес Ганнибал. – А все-таки здесь холодно. Надо зажечь светильники.

Зажгли светильники. «Будет придираться ко всему», – решил Магон.

– Великие господа, – хрипловато начал Ганнибал, – хочу напомнить, освежить, так сказать, в памяти: после Тицина – победа при Требии, после Требии – разгром римлян на берегу Тразименского озера. Здесь не просто победа: тысячи римских трупов на поле битвы, тысячи утопленников в озере, тысячи пленных – тяжеловооруженных и всадников. Правда, части всадников удалось унести ноги – они бежали к Риму. Но и того, чего достигли мы, предостаточно, чтобы гордился нами весь Карфаген – от мала до велика. Может быть, я немного привираю? – Ганнибал наклонил голову набок и оглядел своих военачальников. – Привираю, да?