Рутта сказала:

– Я пошла по своей воле. И не жалею.

– Тебе – что? – Гэд сердито махнул рукой.

Наверное, там, у входа в пещеру, Гэда посетили невеселые мысли. И в голове у него все смешалось. Не может же опытный пращник менять свое мнение о войне из-за того, что вдруг стало тяжело на этих дурацких болотах. Военное счастье переменчиво, и настоящий воин должен это понимать и духом не падать. Раз уж случилось такое – надо выкарабкиваться…

Бармокар сказал:

– Гано, ты нуждаешься в утешении?

И вдруг неожиданный ответ:

– Да, нуждаюсь.

Гэд посмотрел на друга долгим, но пустым взглядом. «Не пьян ли?» – подумал Бармокар. А может, он все из-за нее, из-за Рутты? Ревнует, что ли? Вот он желтый какой-то, глаза не его, чужие, руками ухватил кувшин и не отдает… Жалко друга. И вот Бармокар говорит:

– А можно начистоту, Гэд? Скажи, что тебя грызет?

Гэд тряхнул головой и глубоко вздохнул:

– Ладно, скажу. – Гэд закашлялся, с трудом пришел в себя. – Кто говорил, что надо в поход? Я. Кто был уверен, что Рим быстро будет разгромлен? Я. Кто верил каждому слову командующего? Я. Кто соблазнил вас обоих в поход? Думаю, что я. А теперь говорю: доживу ли до завтрашнего дня? А почему не знаю? Да потому что муторно на душе. Потому что сердце чует беду. Допустим, что увижу рассвет. А дальше? Пусть доживу до следующей битвы. А дальше? Вы видели, как умирают люди на болотах? Видели, как спали они на трупах лошадей? Если кому-нибудь рассказать все это – не поверит. Клянусь всеми богами – не поверит! Мы пьем вино. Спасибо тебе, Бармокар! А какую воду мы пили? И что мы будем пить завтра? Я чувствую себя виноватым перед вами. Я втравил вас в эту беду. Вы спросите: а победа все-таки будет? Отвечаю: будет, но без… Нет, нет, вы увидите ее… Будет, но без меня. Это уж точно! А теперь дайте мне поспать в тепле до утра, а сами можете миловаться сколько угодно. Считайте, что здесь только вы и один... труп.

С этими словами Гано Гэд лег на теплую землю лицом к земляной стене и вскоре захрапел.

Бармокар сидел, словно оглушенный. Все в той же позе – поджав ноги по-ливийски. Рутта сказала:

– У нас есть еще время, чтобы жить и любить. До рассвета.

А Бармокар словно окаменел: пырни ножом, кровь не пойдет.

Второе письмо Ахилла – поэту Лахету, сыну Евфикла

Ахилл – Лахету, привет и добрые пожелания!

Сколько прошло времени с того дня, когда написал тебе первое письмо из италийского похода великого Ганнибала? Не счесть дней и месяцев. Кажется, прошло целое столетие: ведь за моими плечами не только Альпы, но – что страшнее во сто крат! – болота по дороге в Этрурию.

Ты спросишь, мой далекий друг: разве не видали мы с тобою болот? Что с них особенного? Чем они страшнее снегов и льдов альпийских, о которых писал тебе?

Скажу без лишних слов, которыми иные поэты вышибают слезу из глаз своих слушателей: я и мои соратники побывали в подземном царстве. А ты восклицаешь: «Побывал, Ахилл, и остался жив?!» Да, побывал, но жив ли я, сказать затрудняюсь. Убей меня – не знаю.

Начну с того, что мошкара там размером, наверное, с воробья – во всяком случае, не меньше, ибо так жалить простой комар не в состоянии. Люди пухли от укусов, а ведь стояла зимняя прохлада. Неужели не имеют значения времена года? По-видимому, нет, если судить по тому, что я видел и что пережил.

Тот, кто, благодаря сочувствию богов, перенес укусы здешних комаров и прочих летающих разбойников, тот запросто мог утонуть в вонючей болотной жиже. А почему утонуть? – спросишь ты, ибо, по здравому суждению, надо держаться подальше от жижи. Но как держаться? Мы же ушли в болота, чтобы избежать встречи с римлянами. Мы спали на спинах павших лошадей, на каких-то грязных кочках. А во сне падали в грязь – от усталости и бессилия. Падали и задыхались в тине.

Я никогда не предполагал, друг мой Лахет, что человек способен вынести столько, сколько выпало на нашу долю в этом необычном походе. Если не все передохли по дороге в Этрурию, то, наверное, только потому, что вел нас великий Ганнибал. Он тоже спал, как все мы, в болотных миазмах, как и все мы, ел одинаковую с нами пищу и пил одну и ту же вонючую воду. Он даже потерял один глаз – он у него воспалился, а бездарные врачеватели ничем не могли помочь. Так окривел наш Ганнибал.

А были мы недалеко от Рима. И расчет, полагаю, был простой: если выживет хотя бы треть войска – она благополучно доберется до Рима и войдет в его ворота как победительница.

Не помню, писал ли я о моих друзьях-пращниках Гано Гэде и Бармокаре? Писал ли я о некоем маленьком индусе? Если нет, то запомни эти имена, ибо я скоро коснусь их, и ты узнаешь о них нечто. (Лишь бы хватило этих римских дощечек!)

Мне трудно говорить обо всем, что случилось со всем нашим войском на болотах. Может быть, один маленький пример кое-что и скажет тебе. А пример такой: рядом со мною сражался при Тицине некий Сокл, рожденный в Сицилии, такой же наемный воин, как и я. Этот красавец двадцати пяти лет от роду упал рядом со мною, сраженный приступом лихорадки. Это случилось в ночное время. Я сам был в полузабытьи. Он стонал, и я не смог оказать ему помощь. Ни я, ни другие. А утром, когда взошло солнце, мы увидели труп: Сокл умер, как и многие другие. Я плакал. От бессилия и горя. Я рвал на себе волосы, пока меня не успокоил наш сотник, влив в меня этой иберийской огненной жидкости. Да, брат Лахет, такова одна из тысяч трагедий, которая сама по себе сильнее любой великой трагедии Софокла.

Днем мы шагали, отыскивая любую тропиночку меж болот, по которой могли бы пройти к Тразименскому озеру, куда вел нас командующий. И мы радовались тому, что идем к озеру, а не к огромному болоту, – ведь мы смогли бы хоть руки помыть. Это нам казалось подлинной благодатью. И как припоминались наш Аргос и замечательное лукоморье за городом – так готов был нестись вприпрыжку к берегам италийского озера. От озера до Рима – совсем рукой подать. При одной этой мысли сердца наши усиленно бились, а ноги несли нас сами по себе.

(Я писал, что тина была зловонной. Но это мало что скажет тому, кто сидит далеко отсюда в прекрасном доме прекрасного города Аргос. Если хочешь знать, что это, – возьми большую горсть тины из болота, что на южной окраине Аргоса, примешай к ней побольше тухлой рыбы, которую собери на берегу, примешай также собачьего помета и полей все это прошлогодней мочой – и ты будешь иметь некоторое представление о здешней тине.)

Верно то, что поход в Этрурию через болота избавил нас от встречи с римскими легионами. Но скажу так: лучше битва с римлянами, чем эти болота! Наберись терпения, дочитай мое сумбурное письмо до конца, и ты, я уверен, согласишься со мной. Вообрази хотя бы это: когда смотришь на болота днем – они напоминают зеленым цветом большое поле, а вечером – некую ржавчину, покрывшую огромное пространство… Словом, видеть все это и нюхать ядовитые испарения – величайшее бедствие для человека. И среди болот мы вспоминали Альпы как сладкое сновидение…

Итак, милый Лахет, мы двигались к Тразименскому озеру. Нам говорили, что на берегах озера нет врага и в помине. Стало быть, мы идем к Риму, не встречая пока сопротивления. Только Ганнибалу могла прийти эта счастливая мысль. (Так говорит наш бравый сотник.)

Прошло немало дней, прежде чем увидели мы озерную гладь и все, кто остался в живых, радостно вздохнули. Погода была неважная, и мы не смогли в полной мере оценить всю прелесть воды.

Озеро это окружено холмами: одни – повыше, другие – пониже. Одни – голые, другие поросли кустарником, а на третьих красуются прекрасные сосны. А главное – под ногами у нас твердая земля, а главное – нет вокруг болот, а главное – впереди пресная вода, ее даже можно пить.

Между водой и холмами, которые на северной стороне озера, лежит просторная поляна. К ней с запада и с востока ведут узкие проходы. Не могу сказать в точности, как располагались войска Ганнибала. Ливийцы и иберийцы стали на центральных холмах. Мы же, пращники, двинулись к восточному проходу. Всадники и галлы укрылись в кустах, которые обильно росли у подножия холмов. Вот что знаю об этом…