Больше всего мне хотелось открыть свое сердце, ликвидировать разрыв между нами, но как я могла найти слова, чтобы описать свою неудовлетворенность и свою неверность, когда его любящие руки так бережно обнимали меня? Какими волшебными словами объяснить все и смягчить удар от моего романа с Ричардом? В отчаянии я понимала, что не могу найти таких слов. Мое желание очиститься было тесно связано с представлением об отце, лежащем на больничной койке. Я заключала нечто вроде соглашения с Господом, как ребенок: «Боже, я буду в самом деле хорошей, если ты поможешь моему отцу выздороветь».

Не думаю, что моя потребность облегчить душу, хотя и благотворная для моего сердца, была слабым оправданием того, чтобы окончательно и бесповоротно разбить сердце Стюарта.

– Стюарт, это не лучшее время для разговора, когда отец…

– Андреа, ты уклоняешься от обсуждения вопроса, мы должны поговорить откровенно. Мы всегда говорили обо всем, разбирали наши проблемы, пожалуйста, расскажи мне…

– По-моему, говорить совершенно не о чем, я должна сама в себе разобраться.

– Дорогая, я так тебя люблю и стыжусь тех слов, которые сказал тебе. Я знаю, что причинил тебе боль, но ты так долго была не похожа на себя, что я злился и боялся, что кто-то или что-то стоит между нами. Я предполагаю, что сам же ухудшил ситуацию. Можешь ли ты простить меня за то, что я сказал?

День Святого Валентина. Он просил у меня прощения за слова, сказанные в гневе в День Святого Валентина. Он думал, что возвел на меня ложное обвинение, но какой бесстыжей сукой была я, ведь я провела весь этот день, доказывая его правоту. Хотя с тех пор, кажется, прошла целая вечность, еще сегодня, всего несколько часов назад, я занималась любовью с Ричардом, в то время как моего отца везли в больницу, а Стюарт мчался туда, потому что меня не было дома, когда позвонила Лоррейн.

– Конечно, я прощаю тебя, Стюарт. – Невероятно! Вот это наглость! – Но ты не сделал ничего плохого: внутри меня есть некоторая неудовлетворенность. Я сама не знаю, чего хочу и кто я вообще. Думаю, это переходный возраст. Я стремилась к какой-то несуществующей утопии. У меня есть ты, есть дети, прекрасный дом, но этого недостаточно. Я чувствую беспокойство и не знаю, что с этим делать. Но дело не в тебе, Стюарт, это все я. Я уверена, это пройдет само собой и все вернется к нормальному состоянию.

Он молчал так долго, что мне показалось, будто его устроил мой ответ, а может быть, он уже заснул. Но когда он наконец заговорил, его голос в тишине темной ночи прозвучал резко, напряженно, и его слова потрясли меня до глубины души:

– Мне хотелось бы верить, что ты неспокойна или тебе все наскучило, но я не могу так дальше жить. Я уверен, ты скрываешь что-то от меня, и это вбивает клин между нами. Для меня это невыносимо, Андреа, и знай, что я поставил себе цель понять, в чем дело. Когда я буду знать наверняка, мы поговорим снова.

Его голос прервался, и он отвернулся, как будто намереваясь заснуть, но его тело было напряжено, а его неровное дыхание говорило о том, что он плакал.

Съежившись на своей половине кровати, совершенно несчастная, я тщательно анализировала его слова, задавая себе вопрос, что он предполагает, что он знает, чувствуя себя грязной, как проститутка.

Мне не нравилось лгать Стюарту, но он бы умер, если бы я сказала правду. Он доверял мне, любил меня, а я предала его. Он не знал о Ричарде, иначе бы он не сказал, что любит меня, но меня поражала его интуиция, ошеломляла глубина сдерживаемых эмоций. Никогда за все годы, что мы прожили вместе, я не видела, чтобы он вспылил из-за чего-то, и вдруг он превратился в кипящий котел. Мне было странно видеть его взволнованным, ведь он всегда был тверд, как фундамент нашего дома.

Но я хотела не только комфорта и спокойствия, мне нужна была страсть, романтичность, а со Стюартом это было невозможно. Я сделала полный оборот назад, вопреки своим сегодняшним мыслям, и я не хотела что-либо менять. Я не хотела отказываться от возбуждения, которого достигала с Ричардом. «Вот это совсем нехорошо, Андреа, лежать тут и сгорать от вожделения к другому мужчине, тогда как супруг, который любит тебя, лежит в слезах рядом». Стюарт наконец заснул, а я провела долгую ночь в мучениях, спрашивая себя, как долго это будет продолжаться и когда мы минуем этот крутой поворот.

На следующее утро, после чашки кофе, выпитой при общем молчании, Стюарт и я отправились в госпиталь навестить отца. Он проснулся, имел хороший цвет лица и чувствовал себя довольно счастливым.

– Не беспокойтесь обо мне. Если еще что-то случится, то я в надежном месте. Мне сделают шунт, может быть, на следующей неделе. Я доверяю доктору Уэй, она сделала много таких операций, и я знаю, что она будет осторожна со мной. Не смотри на меня так, Андреа, я знаю, что ты думаешь. Я – современный человек. У каждого из нас есть возможность измениться, и я пересмотрел свою позицию насчет женщин-профессионалов, когда познакомился с ней.

Смеясь, я поцеловала отца и пообещала маме, что вернусь и останусь с ней до понедельника, чтобы обеспечить ей моральную поддержку и самой убедиться в том, что отец идет на поправку.

У Стюарта, конечно, была своя машина, и он, сказав маме, что должен ехать на работу, ушел из больницы, не попрощавшись со мной, и уехал обратно в Бостон. Я заехала к Лоррейн ровно настолько, чтобы забрать своего сына, отказалась от ее приглашения остаться на обед и уехала обратно в город. Брайан изредка нарушал молчание, в то время как я обдумывала подробности жалкой и неразрешимой «мыльной оперы» своей жизни.

В пятницу доктор Уэй сделала свое дело, и нам с мамой разрешили посмотреть на папу в блоке интенсивной терапии после четырехчасовой операции. Ему сделали двойное шунтирование, чтобы гарантировать его сердцу поступление достаточного количества свежей крови и надежно защитить от повторения приступа.

Он лежал в центре необыкновенной комнаты с окнами в каждой из стен, так что за ним можно было наблюдать со всех сторон. Он был окружен инструментами, которые могли бы возникнуть в воображении Стивена Кинга – огромные, уродливые машины, внушающие страх, но, тем не менее, они выполняли задачу, которая мне казалась естественной. В основном эти приборы взяли на себя жизненные функции сердечно-сосудистой системы моего отца, предоставив его собственной системе время адаптироваться, приспособиться к ее новой схеме. Эта комната, полная оборудования, должна была заменить собой одно маленькое человеческое сердце. Отец выглядел трогательно маленьким в огромном белом пространстве.

– Он выглядит ужасно, кожа просто зеленая!

– Но ему будет лучше, мама. Скоро он будет дома.

– Что бы я стала делать без него?

– Доктор Уэй сказал, что с таким сердцем он переживет всех нас.

– Он всегда был рядом, чтобы заботиться обо мне, – продолжала мать, не слыша моих слов. – Все годы, что мы вместе, он был таким крепким. Все сорок восемь лет я рассчитывала на него, я не могла жить без него… – Ее голос прервался, слезы потекли по щекам, как только она взглянула на неподвижную фигуру на узкой кровати. Я подумала о том, как полагалась на Стюарта, и задала себе вопрос, а смогу ли я сказать такие слова еще через двадцать пять лет?

– …такая неприятность… я думаю, он знал… и, тем не менее, любил меня…

– Ну ладно, мама, пора идти. Пойдем по магазинам или куда-нибудь еще?

Я провела ее по коридору, и мы вышли из госпиталя. Сначала кое-что из продуктов, потом домой на некоторое время, ей следовало отдохнуть. Мать была в смятении и очень устала, поэтому сидела спокойно, пока я вела машину и размышляла над ее словами. Что она имела в виду, когда сказала: «Я думаю, он знал». Знал что? Кто? Папа, я полагала, но что она подразумевала под этим? Она напутала в чем-то, и я решила, зная этих двоих, что это было, скорее всего, что-то совсем обычное.

Мои родители были так счастливы. Влюбиться в подходящего человека – это, в лучшем случае, сомнительная игра, но они с самого начала полюбили друг друга, и навсегда. Я завидовала неизменности их любви, особенно в свете своих собственных проблем. Но, однако, из глубины памяти всплывали разные мелочи: другие времена, другие объяснения, невнятные замечания. Я обнаруживала их здесь и там, но тогда они казались чепухой.