– Сабо самой... н-нет... – заколебался Грицианов.

– А потому, – Кребс напустил грозы в голос, выдержал короткую паузу, – а потому через три минуты тебя не должно быть в городе! Не должно! – распаляясь, державно подкрикнул. – Ты слышишь, штопаная невинность? Лети, святошка, в космос! На юг! Ложись сам на операцию! Беги в тайгу! На охоту! К медведям! К белкам! К зайчихам! Куда угодно выметайсь! Под любым предлогом! Пока ещё темно!.. Твоего духа уже нет в городе! Не-ет!!! Ты это по-ни-ма-ешь?!

20

Едва размыло, раскидало ночь, когда Таисия Викторовна, временами сбиваясь на нервную прибежку, пожгла в диспансер.

Толкнулась в дверь – заперта.

Только тут ей вяло подумалось, ещё такая рань, что даже уборщица не проходила, и она, обмякнув, побрела за угол к мужу под окно.

У диспансера было два этажа.

Николай Александрович лежал внизу, на первом. Его окно сидело так низко, что с улицы можно было разглядеть всё в палате. Наполовину окно снизу замазано белым. Кое-где в закраске больные попротёрли с булавочную головку орешки-окнышки. Начальство об этих орешках не догадывается, Зато пришедшему не в час проведать лучше наблюдательной точки и не ищи.

Таисия Викторовна припала к орешку.

Николай Александрович ещё спал.

Она долго смотрела на него остановившимися глазами, и неясная тревога заворочалась в ней. Лицо тихое, какое-то засмирелое, успокоенное.

Её вдруг прошила молния:

«Да жив ли он?!»

Судорожно скрюченными пальцами стала скрести стеклину, убитым позвала шёпотом:

– Кока... Ко-ока-а!..

Николай Александрович сонно шевельнулся.

Тут она принишкла, усмирилась, но от окна не отлипла. Ей казалось, отойди – случится самое страшное. И она не отходила, оцепенев, пристыв к прозрачной, как слеза, точке в затянутом блёклыми белилами стекле.

Сколько она так простояла? Час? Два?

Бог весть...

Её окликнули.

Трудно повернулась она на голос.

Перед нею была Желтоглазова. В чистом, но уже в примятом халате. В шапочке. Кулак на боку.

– Хэх... Это ещё что за номера! – накатилась Желтоглазова. – Ума не дам... Будь кто другой – простительно. А то сама врач виснет на окнах! Есть ведь часы для посетителей. Есть ведь и двери как для нормальных...

Таисия Викторовна ничего не слышала, не понимала. Верней, слышать слышала, однако, как ни старалась, слов разобрать не могла. Всё перед ней плыло, зыбко качалось словно в тумане.

– Марфа Ивановна... миленька... всё готово к операции?

Холодно, надменно выпрямилась Желтоглазова.

«С каких это пор стала я ей миленькая? Совсем опупела с горя...»

– Операция? Какая операция?... Не было и не будет в обозримом будущем, – окаменело бормотнула Желтоглазова.

– По-че-му? – по слогам опало выдавила из себя Таисия Викторовна.

– Спросите что-нибудь полегче.

– По-че-му? – повторила Таисия Викторовна.

– Видите... Я всего лишь зам главврача... Главврач, извините, забыл мне доложить. И вообще, поступки руководства не обсуждаются.

– Где же оно, руководство? Где Леопольд Иванович? Он же должен сегодня в десять оперировать... Где он?

– Увы, далеко, – скучно пошатала головой Желтоглазова. – В тайге. На охоте. С сегодня руководство в отпуске в законном. Будет через месяц... Есть ещё вопросы?

– Есть, – твердея духом, коротко сказала Таисия Викторовна, выходя из тумана и наливаясь решимостью. Ей вспомнился её «аварийный бабий копеж», запасной план, и она спасённо вздохнула. – Уж коли Леопольд Иваныч изволили отбыть на природу, так разрешите и мне сделать маленький подарок больному. Разрешите его забрать.

– Это ещё что за новости в калошках?

– Какие уж новости... Пока Леопольд Иваныч будут гонять-пугать таёжное зверьё, набираясь новых сил, почему бы и больному не отправиться за здоровьем на природу? Всё равно остался без врача. Так пускай побудет ему врачом сама матушка природа...

– Поясней можно?

– У нас всё можно. Я вывезу мужа на дачу до возвращения Грицианова.

– Пожалуйста. Только... – Вскинув руку, Желтоглазова сухо щёлкнула пальцами. – Маленькое уточнение... Похоже, вы затолкали себе в голову невесть что о Грицианове. А, такой-сякой, сухой-немазаный, вместо операционной увеялся в тайгу. Насчет тайги я это шутя... – она неопределенно пошевелила пальцами, – шутя... для разминки. А правдония такая. Леопольд Иванович шёл на операцию и попал на переходе под машину. Увечья немыслимые. Самолётом увезли в Новосибирск... Это объяснение вас устраивает?

«Приговоренного к повешению устраивает любая виселица». Кто с этим поспорит? Не веря желтоглазовским россказням, Таисии Викторовна молча пошла в палату.

По пути ей успели вшепнуть будто бы желтоглазовские откровения:

«Подождём. Пускай она его ещё получше подготовит к операции. Пускай подлечит ещё, покуда его совсем нельзя будет оперировать. Она у нас сама, своими ручками придавит своего мил муженёнка. Сама! Мы ещё посадим её на заслуженный отдых в лужу. Капитально!»

Николай Александрович взглянул на жену, и испуг забелел у него на лице.

– Что с тобой? Ты какая-то вся, как пружина сдавленная?

– А какой же мне быть ещё в такой час? Если нас предают, то кто же кроме нас самих постоит за нас? Всё пошло вперекувырку... Ты от горя бегом, а горе перед?м...

– Да что такое? Не стой, садись... – показал на стул у своей койки. – Рассказывай...

– Кока, твой мудрорукий Грицианов удрал от тебя... – растерянно проговорила Таисия Викторовна, садясь. – Врач последним уходит от больного, а он удрал первым. Удрал от операции. Удрал от своего слова. Ты так верил ему! Про его честность мне твердил. Про Гиппократову клятву... Но теперь ты видишь...

Николай Александрович сражённо выдохнул из близких слёз:

– Что же делать?... Ты три недели на виду у всего диспансера готовила меня борцом к операции... Обдёргала, обломала все щупальца, осталась самая пустяшность – взять хирургу из меня, вышелушить уже нестрашную омертвелую опухоль, изолированную от всего живого, и на – хирург сбежал в тайгу! Что же нам делать?

– Тоже бежать в тайгу! – деланно-постно поднаметнула Таисия Викторовна. Говорила она для любопытных, слушавших со всех коек. – Едем на дачу!

При этом она хитрованно подмигнула, и Николай Александрович понял, что кроха замешивает какой-то фокус. Дачи у них никогда не было.

В скорой они сидели рядом.

Николай Александрович привалился к её плечику.

– Сорвали операцию... Что ж теперь тебе, всё заворачивай по-новой? Опять ты готовь меня?

– Что ты, колокольчик мой... Мучить тебя лишне не собираюсь. Никаковских опять... Всё бежит по графику. Правда, несколько по смещённому. Отсюда мелкие неудобства. Ты уж потерпи...

– О чём речь... Я говорил и повторяю: если моя жизнь нужна твоим опытам – я твой безропотный подопытный кролик. Бери... Я жил и живу для тебя для одной...

– Ну-ну-ну! К чему такие жертвы? Всё обкрутится, выскочит на лад. Вот увидишь! Только придётся малешко потерпеть... Эта дорога... этот переезд... Ты у меня не лапша...[64] подтерпи... Сирота и пуповину отрезает себе сам...

– Эха-а... Осиротели мы, осиротели... Даже ложка имеет свою судьбу... Сосед по койке всё нудил: «Промеж вас чистая война идёт, а она, то есть ты, ему, Грицианову, мужа под ножик пихнула... Диковинно...» И Желтоглазкина вскользь с лаской подпекала: а чего б вам не прооперироваться у себя в железке?... Я строил вид, что не понимал её... Э-э, дрогнул Золотой Скальпель... А я почему-то ему верил... верил...

– Испугался, а вдруг его капля упадёт на мою мельницу... Не отважился на операцию по моему методу... Испугался удачи!

– Испугаешься! Твоя удача им страшней ножа острого.

Дома Николая Александровича положили в коридоре.

Летом он всегда любил спать там. Коридор был широкий, долгий, разбежистый. По сю сторону стена всплошь из стекла. По ту сторону бокастые, в трещинках шоколадные брёвна одно на одном и две двери врезано в них. Первая к Закавырцевым, вторая к соседям, к Рысиковым.