Во весь деньский день Таисия Викторовна не выпнула и носа из своей засады у батареи.

Утром уходила, гостиничный буфет был ещё закрыт. Она не позавтракала, и с полудня её начал подпекать голод. В её недрах всё рычало, хлюпало, лилось, журчало. Она зажимала живот, наваливаясь всем тощеньким тельцем на колени, но рычанье не стихало, а час от часу разыгрывалось всё злей. Её поднимало, как говорят в деревне, пойти до ветру, но она снова усаживала себя и терпела, терпела до самой крайней крайности.

Проученная, новым утром она прибежала за штору уже с хлебом, с колбасой, с яблоками, с бутылочкой простой воды в лаковой белой сумочке на руке. Никем не видимая, во всю силу пялилась, всё искала поиском Желтоглазову.

Но той не было и сегодня. И не могло быть.

Не найдя Таисию Викторовну позавчера ни с гренадером, ни без гренадера, Марфа Ивановна простодушно решила, что Таисия Викторовна ушла и без документов забоится ещё раз попытаться пощекотать судьбу.

А нет единственного свидетеля, кто мог бы уличить, то чего и тиранить себя в узде? Чем травить на конгрессе перекур с дремотой, не наваристей ли пуститься в разминку, в разгул по столичным магазинам? Ведь чего я здесь выслушаю, у гардеробщика уже и забуду, и ни одна душа тем меня не попрекнёт. А вот не привези я на заказ чего и дядюшке, и тётушке, и Грицианчику, как я им в глаза-то гляну?

Магазинная стихия её увлекла, пленила.

Не в примету, незаметно для самой себя из ГУМа перепорхнула она бабочкой майской в ЦУМ. Из ЦУМа в «Детский мир» и пошло, и поехало, и поскакало, и помчалось.

Услужливый вихрь кружил её по всей Москве. Москвы ей мало, тесно стало в Москве и занашивал её угодливый вихрь за покупками ещё в Балашиху, в Химки, в Люберцы и в прочие примосковские городочки.

Она так втянулась в магазинные скачки, что напрочь забыла, совсем ну выпало из ума, что у всякой командировки бывает конец. А когда спохватилась, уже пробрызнуло целых два дня поверх командировки.

В Борск самолёт всё же посмел улететь без неё, хотя билет у неё и был, и она ещё двое суток без сна, без маковой росинки во рту отсидела будто в наказание в аэропорту на громадной, на громоздкой куче натасканного из магазинов бирочного тряпья, выжидая у кассы случайного, бросового билета.

И Таисия Викторовна тоже сразу после конгресса не поехала домой, надумала ещё немного задержаться в Москве.

Конгресс ободрил, укрепил её, убедил, что в своих поисках по правильному бежала она руслу. Но чтоб совершенно твёрдой ногой стать при борце, решила походить в Главную в стране библиотеку, что напротив Кремля, прочитать и законспектировать всё, что знает литература о борце.

В бюро пропусков потребовали командировочное.

– Н-нету...

– Тогда отношение, подтверждающее вашу научную деятельность?

– Милая! Д?чушка! Да какая с меня сейчас деятельность? Была деятельность, да такая горячая, что теперь и без работы никак не остыну, никак не охолону. Уволенная я, как говорят дети, выгнатая.

– За что?

– О!.. Это до-олгий гопак...

Девчонишка из-за стоечки и на это нашлась.

– А вы, – говорит, – всё же расскажите в коротких словах... Я позову вам заведующую.

У заведующей было золотое сердце. С час слушала горькую Таисию Викторовну, обняла её и расцеловала:

– За обычай, травы в руках знахарей. А тут врач-онколог. Я вижу первого аллопата, который всерьёз занялся борцом. И в добрый час! Работайте на радость людям. Пропуск мы вам безо всякого выпишем на любой срок.

18

Самолётом дорого, на самолёт к тому ж не хватало.

И поехала Таисия Викторовна назад поездом.

Трое ехала суток, ехала с каким-то волшебным, с торжествующим светом в душе, какая-то вся лёгкая, юная, чистая, и только уже в Борске, на вокзале, когда вошла в автобус и в кошельке не наскреблось медного сору на проезд по городу, она вздрогнула, съёжилась.

Плотным холодом беды потянуло на неё.

В Москве, на конгрессе, в библиотеке, как-то не так остро думалось о делах. Вроде они и есть, а есть так и далеко, вроде как не твои, и ты знай сиди слушай, читай, выписывай. Вот твоё сегодня наиглавное дело. Всё было ясно, всё было понятно.

Но вот сошла московская волна, сошла московская лёгкость. Приупавшие боли снова яро заныли. Что с работой? К кому стучаться? Ка-ак жи-ить?...

Через весь город идти пеше не в силу.

Она поехала, мышкой вдавившись в уголок. Глядишь, контролёр не заметит...

До своей остановки не доехала, вышла на Розочке. Здесь дойти уже близко: её тупичок стеснительно выбегал на Розочку.

Дома на столе она увидела мужнину записку.

Записка стояла прямо, чуть опираясь на сытый бок старинной вазы с засушенным цветком борца.

Малышок, пишу на случай, если приедешь днем. Звонил сам Бормачев. Просил срочно зайти. Чуешь, куда ветер подул? Вхо-одит наша бешеная реченька в свои берега. А что я говорил? Они обидели, они и позовут. Они джентльмены, хотя и таежные, сибирские. Вот, пожалуйста, зовут. Иди!

Кока

Звать-то зовут, да что запоют?

Было около десяти утра, самое ходовое время, и Таисия Викторовна, умывшись и переодевшись с дороги, попив наскоро лишь чаю, кинулась в облздрав.

Заведующий Бормачёв выкружил к ней навстречу из-за стола, едва она боком, неуверенно переступила кабинетовский порожек.

Она смешалась.

Нигде никакие завы не выходили к ней навстречу, и в благодарность она подала ему руку.

Он учтиво пожал, ровней подставил стул к боку стола. Предложил сесть.

– Таисия Викторовна, – сказал Бормачёв, садясь на своё место, – чувствуйте себя как дома. Этого закадычного земляка,[51] – показал на мужчину, в сторонке сидел в кресле с раскрытой папкой и читал, не ворохнётся, будто не о нём и речь, – можете не стесняться. Наш коллега. Занимается сугубо своей бумаженцией. Итак, я вас слушаю.

– Видите ли... Вы вызывали, я приготовилась сама вас слушать...

– Конечно, меня вы услышите. Но мне хотелось сперва послушать вас. Вы опытнейший и авторитетнейший в Борске врач, – слово авторитетнейший Бормачёв выдедил голосом, – не имели ни единого замечания и вдруг уволены по «непригодной статье». Неужели вам нечего сказать в свою защиту?

– Нет, – сухо ответила Таисия Викторовна.

– И нечего сказать ни о Грицианове, ни о Желтоглазовой, ни о Кребсе?

Она с мягкой настойчивостью повторила своё короткое нет, и Бормачёв, к её удивлению, не выказал неудовлетворения её ответом, а напротив, как-то хорошо оживился.

Зазвонил телефон.

Постнея лицом, Бормачёв снял трубку.

– Да, Иван Иванович! – выкрикнул торопливо и, как показалось ей, заискивающе. – Конечно! Конечно!.. О!.. А это обязательно!.. Разумеется!.. Какие ещё разговоры?! Да конечно же!.. Ой!.. Ой же!.. Ну!..

Таисия Викторовна стыдливо опустила голову.

Бормачёвский разговор ей не нравился. Ну откуда эта всеугодливость? Ну откуда эта бесхребетность? Она так и ждала, что вот-вот, переломив спину надвое, вопросит:

«Чего-с изволите-с?»

И ожидания её были не такие уж и пустые.

Бормачёв встал и, прижав щекой трубку к плечу, в спехе стал ухорашиваться. Поправил галстук, застегнул стальной отутюженный до безжизненности пиджак на последнюю верхнюю пуговицу, пригладил какие-то угодливые, покорные волосы, приплюснуто, низко зачёсанные кверху. Потом зачем-то шагнул к углу стола, будто тот, с кем говорил, мог войти, и он наготовился встретить его, или, на другой конец, налаживался сам пуститься к тому, нырнув в трубку.

«Не-ет, это не мой герой, – подумала Таисия Викторовна. – Начал таким орёликом... а съехал... гм... на чего-с изволите-с?...»

Бормачёв вышагнул за угол стола. Дальше не пускал витой чёрный, глянцевитый шнур. Бормачёв остановился, топчась на месте.