Да и как пристанет к нам Малая Русь, и болгары, и словены южные, если мы отшатнулись от них по вере и навычаи греческие растрясли по неразумению? Все купно, все в груду, под один прислон и щит! И Москва православная – это не третий Рим, но Новый Иерусалим; под его золотыми крестами соединится под брони весь Восток, Европа и Азия, подпавшие под басурмана, махмета и латина. И откроется им Свет истинный, несказанный. Слово и дело соединим навечно мечом Христовым. Так и только так!

И царь-господине неразлучен со мною в этом деянии. Он – меч карающий праведный, я – крест Сладчайший, Да благословит нас Господь и убережет от злоумышлении.

...И разослал Никон грамоту по церквам, и стал ждать вестей: как-то отзовутся ревнители-иосифляне, позабывшие греческую премудрость. А норов-то у них в чести и гордыню преизлиха тешат. Угадал прозорливец Никон: немедля отозвались ревнители. Вскоре царь переслал патриарху, на его усмотрение, выписки Аввакума и Даниила, где священницы на святые книги бранились и всяко хулили святителя, убеждали государя: де, греки нашу русскую Псалтырь сожгли и книгу Кирилла Иерусалимского потратили, и скоро нас еретики новомодные вместях с Никоном научат курочек рафленых ести и табаку через губу пить.

«Ах, сукины дети, ну пустосвяты, – ярился Никон. – Грамоте нимало не толкуют, а туда же, Отца учить лезут. Коли не ведают смиренья, так пусть опознают мою руку».

И представил Господь случай выказать праведный гнев и науку: первому пастырю не перечат. Слушали в соборе в Крестовой палате отписку муромского воеводы на протопопа Логгина, будто он похулил образ Пресвятой Богородицы. Логгин, голубоглазый русачок, с тонким белым лицом, стоял, потупясь, у порога Крестовой и жамкал в руках скуфейку. Вроде бы и смирен, и почтителен, но чем же не заправился, не залюбился он патриарху, еще не вымолвив и слова? Лишь когда дочитали челобитную и принесли все вины на голову Логгина, он впервые поднял глаза, и кроткий, задумчивый взгляд, на мгновение яростно вспыхнув, тут же и утек над святительскими клобуками в слюдяные окончины, за которыми пестро просвечивал царицын Терем. И как ожгло патриарха: почтение нету в Логгине, смирения и страху. Вот и этот слуга церкви болен гордынею и невесть что возомнил о себе. Гордоусы, они своею проказою не только заразили православную обитель, но и смуту закинули в христианское сердце. Со своей патриаршьей стулки, стоящей на рундуке, Никон зорко вглядывался в русачка с глазами, источающими голубой свет, и тайно узнавал себя: ревнив к вере, блюдет старопрежний обычай, чествует Господа, почасту поствует, оттого и бледен...

Но ты повинись, пади на колени, сломай выю пред иереями, срони слезу, проси прощения, даже если и безгрешен. Да куда там? Лишь Спаситель наш не ведал грехов, а мы же под тяжестью вин едва носим главу. А ты скрозь нас глядишь, суевер и бесстудник.

Оттого и согласья нет на Руси, что всяк про себя толкует, блудя по Писанию, всяк власти хощет. Но ты, священник, дай примера, не возносись пред земными властями, но уловляй душу мирянина Христовым словом, пробуждай в ней стыд. Ведь в ком стыд, в том и совесть. Всякое перекование с властями – туга для церкви. А мы, чуть что, ереститься сразу, в первых хотим быти: всяк на своего коня скочит и ну братися, ну рвать узду! Неучи, одно слово, не могут понять, что всякий трус и гиль от гордыни нашей...

Никон молчал, а святители допытывали от Логгина истин, принуждали признать проступки, но протопоп вин своих не приносил.

– Я не только словом, но и мыслию не хулил святых образов, которым поклоняюсь со страхом, – упрямился Логгин. Голос у протопопа ровный, струйчатый, без смущенья и робости. Неронов сидел на конике невдали от двери и, слушая Логгина, верил ему. В моленной не по разу и подолгу беседовали о вере, и Неронову была понятна и близка душа молодого священника. Да и за что пытать человека, коли нет верного дознания? Нам ли не ведать, как забыли воеводы Божий страх и глумятся над попами, почитая священников хуже собаки. И сам-то Неронов неоднова сносил от них побои лишь за то, что пробовал пробудить ревность к Спасителю. – Я только и сказал жене воеводы у него в дому, когда она подошла ко мне на благословение: не белена ли ты? Уж больно крашеной показалась, как идолище поганое иль баба степная. Такая страмница. Слово мое подхватили гости, и сам воевода на меня: де, ты, протопоп, хулишь белила, а без белил не пишутся образа. А я им, де, какими составами пишутся образа, такие и составляют писцы, а если на ваши рожи такие составы положить, то вы не захотите. Сам Спас и Пресвятая Богородица и все святые честнее своих образов...

...Эх, простая душа, позабыл вовсе, что трезвость ума и сердца в краткости слов. Хоть запнись, но удержи в себе последнюю мысль, ибо она может статься лишней.

– Так образа лгут? – вдруг вмешался Никон и азартно подался навстречу тяжелым телом, так что всхлипнуло кресло золочеными перильцами. – Коли образа лгут, то и вера наша измышлена? Не про то ли и толкуют лутеры? Не от них ли ты понахватался злоумышлений? Ежели сам Спас честнее своего образа, так кому издревле поклоняемся мы? Вот мы вглядываемся в икону, как в лазурное сияющее благолепием окно, и в нем видим Лик, бесконечно дозирающий нас...

Логгин вдруг несогласно встряхнул волосами, белыми, как мех горностая. И куда только подевалась недавняя смиренность, пониклость острых, тоненьких плеч? В боковую окончину упал предвечерний солнечный свет и ласково вызолотил маковицу протопопа, словно бы сам Сладчайший погладил сердешно страстотерпца благословляющей дланью. Темная однорядка обвисла на плоском, тщедушном его теле с впалою грудью, на тонкой шее порывисто каталось адамово яйцо. Такие отроки являются в ночных видениях, с ними связывают желанные и благие вести. Никон, еще не услышав ответа, уже почуял к протопопу острую вражду. Он косо, мельком глянул на Иоанна Неронова, сутулившегося с дальнего края лавки, поймал его тонкую усмешку. Вот кто ножи на меня точит, вот от кого чары, – угадал Никон сразу. – Всех святых собою затмить хощет и тому сына духовного научает. От него и поползуха. Втянули силком на патриарший престол, умолили, чуть ли не в ногах валялись, а теперь, лукавцы, ждут отдарка, смекают об меня свои драные чеботки обтирать. А вот этого не хотите?.. Никон мысленно состроил мужицкую охальную фигуру.

...А с чего ты вдруг озлился? с чего загорелся страстию так, что запылали уши и стеснило сердце? И запамятовал, что страсти нужно тушить водою любви, позабыл неоскудеваемое: «Прощающе друг другу, яко ж и Бог во Христе простил есть вам». Никон, поозрись вокруг, отыщи сердечными очами врага бесплотного и поскорее закрой уста.

– Так образа лгут? – настойчиво повторил Никон, понуждаемый кем-то невидимым, и навострил взгляд, словно бы восхотел прожечь Логгина насквозь. Супротивится рабичишко, из кожи вон лезет, а про честь давно позабыл.

Последние слова понукнули Логгина. Этот мордвин всю землю переучивать решил, подумал протопоп сварливо, уже видя в патриархе дьявольское наущение. Давно ли на святительской стулке, а уж всего себя обложил коврами. Но заговорил Логгин весело, с медоточивой ласкою: так змея выстилается перед жертвою, собираясь ее ужалить.

– Авва Дорофей поучал: «Бог вселяется в любовнова человека чувством небесным, и таковое тело дом Божий бывает». Всяк человек сотворен по образу Божию, но никто из нас не покусится сказать, что он походит на Спасителя, ибо Христос один. Такожде и икона, лишь наше мысленное чувство, с каким мы хотим обороть в себе мирское. – Тут вздох несогласия и сожаления прошел по собору, а Никон вдруг облегчился сердцем, ибо понял исток недовольства своего: и этот молодой благочинный норовит собою заместить в сердцах прихожан пречудный образ Спаса. – Я не хочу уверить, что надобно всем походить на образ Божий, коий нам недоступно зрети. Но ведь потребно душу и тело держать открыту и достойну, чтобы в жилище этом всегда было весело и любовно Христу. Враг бесплотный входит в нас всеми нашими чувствами, и надо берегчи себя...