Побрались за руки. Невспех идём себе, идём...

Кто поёт, кто подпевает. А кто и пенье милованьем слади?т...

Не беда, какая парочка споткнётся, приотстанет.

Через минуту-две нагоняют. Рады-радёшеньки, сияют.

Поцелуй нашли!

А у меня с робким Лёней – ну тишкину мать! – ни находок, ни разговору. А так... Одни междометия... горькия...

А каюсь...

В корявой башке моей всё свербела сладкая теплиночка:

Да куда!

Мысли мои он читать не мог и на самом близком отстоянии. А по части троганий и вовсе не отважистый был. Крепче всего выходило у него багровое молчание. По лицу вижу, край зудится что сказать, да рта открыть смелости Боженька не подал...

А и то ладно. А и то сердцу отрада...

Погуляем с часочек, там и снова делу честь.

Стоял теплый май.

Цвели ромашишки.

Из села Крюковки – это такая дальняя даль, где-то на Волге, под Нижним, – наехали мастеровые строить нам станцию.

Был там один дружливый гулебщик с гармошкой. Исподлобья всё постреливал. А наведу на него смешливый свой глаз – тут же отвернётся.

Поначалу отворачивался, отворачивался. Потом и перестань.

Подступается, шантан тя забери, с объяснением.

– Говорю я, Нюра, прямо... Человек я простой...

– Что простой, вижу. Узоров на тебе нету.

– Знаешь, Нюра, как ты мне по сердцу...

– Кыш, божий пух! – смеюсь. – Кыш от меня!

– Чать, посадил бы в пазуху да и снёс бы в Крюковку...

– Ой, разве? Чирей тебе на язык за таковецкие слова!

– Да-а... Такая к тебе большая симпатия. Не передам словами...

– А чем же ты передашь-то? Гармонией?

– Нет. И гармонией не могу. – Осклабился, только зубы белеют.

– Тем лучше. Ничего не надо передавать. У меня и без тебя есть парень!

А он, водолаз, напрямки своё ломит:

– Ну и что ж, что парень. Он парень, и я парень.

Заложил Михаил начало.

Стал наведываться на посиделки.

Играл на гармошке трепака, казачка. Плясали как! Будто душу тут всю оставили...

Сормача играл...

Играл всё старые танцы.

А мы знай танцевали. Хорошо танцевали. Не то что ноне трясогузки трясутся да ногой ногу чешут.

Как ни увивался, не посидела я и разу рядком с нижегородской оглоблей. Так я его звала, хоть был он невысок.

Построили крюковские нам новую станцию.

По лицу здания, поверх окон, из края в край во всю стену написал Михаил толстой кистью чёрно: «Этот дом штукатурил Блинов Михаил Иванович в 1928 году» (как пойду в лес за ягодами, увижу, вспомню всё, наплачусь – тонкослёзая стала), написал и объявился ввечеру на посиделках. Манит эдак пальчиком на улицу.

– Нюронька! А поть-ко, поть-ко сюда-а...

– Ну!

Я как была – на крыльцо.

Иду, а он загребущие глазищи свои бесстыжие и на момент не сгонит с меня. От девчат мне дажь совестно.

– Оглобелька, – в мягкости подкручиваю, – ну ты что уставился? Глазики сломаешь...

– Не бойся, не сломаю.

– Ну, ты зачем пришёл?

– Попусту, Нюронька, и кошка на солнце не выходит.

– С кошкой дело ясное. А ты?

– А что ж я, глупей кошки?

– Тебе лучше себя знать. Так что там у тебя?

– А всё то жа... Я те, Нюронька, гостинчик принёс...

И достаёт из пузатенького кулька одно круглое печеньице.

В опаске протягивает – не беру.

– Брезгуешь? Я и не знаю, как тя и потчевать, Нюронька...

Вывалил весь кулёк на стол под яблоней.

Я и не подошла к тому печенью.

Видит он такой оборот, покачал головой, вздохнул да и побрёл к куреню, где квартировали крюковские.

Через недельку так нашла я копеечку орлом.

К письму.

Почтарка в тот же день исправно занесла.

И так далей.

Всё письмо вот в такущих в стихах. Ну полный тебе колодец слёз!

Слёзная картинка.

Не думала, что любовь и штукатуров делает стихоткачами.

Потом – пустая голова ну хуже камня! – скачнулся засылать из своего Оренбурга подарки. Духи, пудру, платок шёлковый, башмаки козловые...

Я всё смеялась на его письма. Написала и сама одно. Мол, не пиши и дажь не мечтай. Я не кукла-дергунчик, не томоши боль меня.

Но до него моё письмо не добежало. Перехватил женатик попович. Соседец наш.

Крутощёкий попович уже и ребятёнка сладил на свой образец. Двугодок сын рос.

А при встречах попич отдувался и не забывал всё петь мне про свои симпатии.

– Знаешь, хорошуля, когда ты проходишь мимо окна, всё во мне холонет. Я дажь ложку роняю за обедом. Так вот... тому давно... как люблю тебя...

– Крепше держи, – шуткой отбивалась я.

А намедни какую отвагу себе дал! Эвона куда жиганул! Возьми храбродушный да и брякни:

– Айдаюшки, хорошава, убежим куда-нибудь!? А?..

Меня так и охлестнуло жаром.

– Это зачем же куда-нибудь, неразборчивый? Ты твёрдый маршрут выбрал?

– Выбрал! Выбрал! Не долбень какой... Парнишок я донный. Всё прошёл. На дорожку на мою не зобидишься... Потайной ходец знаю.

– К Боженьке на небко?

– Ну-у... Чего хмылиться? Нам туда рановатушко. Да и пока не званы-с. Нам, дорогомилая, абы ото всяческих глаз поодаль...

– Цо-опкий шуруповёрт! Бежал бы, дрыхоня, лучше спатушки. Не то ссохнешься, боров толстомясый!

– Ну-у, топотунчик, серчать не надо. Действует на красоту... Да, за щёку я помногу кладу. Так оттого цвету! Разь худо, когда мужик справный? Со мноюшкой ты б каталась, как на блюде. Хо-ольно б жила-была, как у Христа за пазушкой...

– Или ты перехлебнул? Ну с больша это ума, болток, подсаживаешь меня в чужу пазуху? Христа-то с пазушкой не путляй сюда. Может, ты библией тюкнутый иль праздничным транспарантом?

– Ну, на кой ты всхомутала на меня эту небыль? Библия меня не вманила и не вманит, как мой отче ни старайся. С библией мы в полном разводе. Так что ей бить не меня. И транспарантам не ломаться об мой хипок. По праздникам я на гуляшках не прохлаждаюсь.

– Какие мы святые...

Я отступно помолчала.

Поменяла песню да снова полезла в раздоры.

– Ты к Боженьке на ступеньку ближе. Должен знать... Скажи, вот в молитвах просят: «Хлеб наш насущный дай нам днесь». А почему просят-то каждый-всякий раз лише на один день? Боже наш, хлебодавец, весь в бесконечных потных трудах! А чего не напросить хлеба сразу на всю жизню?

– А зачерствеет! – и бесстыже, котовато так щурится.

Пыхнула я:

– Меньше, попёнок, жмурься! Больше увидишь!

– А всё надобное я так лучша вижу.

– Ой, балабой! Ой, и балабо-ой! Воистину, поповские детки, что голубые кони: редко удаются.

Плюнула в зле ему под ноги да и насторонь. К дому.

Он следом пришлёпывает. Дробит:

– Другонька... Ну чего в руганку кидаться? Чего кураж возводить? Чего капризы закатывать? Хорошество не вечно. Смотри, ломака, года тебе выйдут красные, докапризничаешься до лишней[3] !

– Те-то что за заботушка? Гли-ка, нелишний, прям на– расхап! Глянь спервачка на себя!

– А что?

– А то! Гляжу я тебе в лицо, а наскрозь вижу затылок. Эвона до чего ты, шныря, пустой! И все гайки у тебя в голове хлябают!