Вдруг кто-то перевернул меня на спину. Меня насиловали. Пока один сукин сын меня насиловал, остальные держали меня за руки и за ноги и запихивали в рот скомканную газету.

Наутро меня обнаружат мертвым, изнасилованным, голым, смердящим, с набитым газетами ртом.

Я кричал. Кричал громко и ругал своих истязателей последними словами, но услышан не был. Никто не приходил на помощь. Я знал, что живым мне уже не выйти. Оно и к лучшему. Они убьют меня. Вдруг насильник с меня слез, и меня выпустили. Открыв глаза, я увидел морду того, кто мне засадил. Это был худой лысый тип с раскосыми глазами. Он него разило спиртным. Он засмеялся, другие тоже, и кто-то произнес: «Чистая работенка». Один из мерзавцев напоследок помочился на меня.

Я не понимал, за что меня хотят убить. Думал – меня застрелят, и готовился услышать выстрелы и ощутить в своем теле пули. Пора уже вроде. Я замер в ожидании. Но ничего не увидел и не услышал. Полная тишина. Неужели я уже умер? Смерть – это избавление. Мне хотелось умереть, прежде чем меня настигнут пули.

В испуге я открыл глаза. Потом опять закрыл. Вдруг наступило облегчение, боль утихла, и я больше ничего не видел и не чувствовал, кроме нежелания покидать этот мир. Я не сомневался, что буду ввергнут в ад, так и не узнав, за что меня убили. Вскоре я навеки соединюсь с Алисой. Где бы мы ни оказались, нас уже ничто не разлучит. Я потерял сознание.

25

Мне что-то снилось, потом я пробудился и ничего не помнил из того, что произошло минувшей ночью, а может, и раньше. Попытавшись пошевельнуться, я ощутил острую боль по всему телу. Мертвым не больно. Болело все – ребра, пах, челюсти, глаза, язык. Хорошо бы это оказалось страшным сном, за которым последует пробуждение. Я убедился, что не умер, а только спал. Недоставало сил даже для того, чтобы позвать на помощь. Хотелось кричать, но было не отвести глаз от потолка. Ко мне возвращалось сознание, а вместе с ним – тягостные воспоминания, которые я пытался отогнать, но не мог, лежа пластом на мягких белых простынях.

С трудом я пошевелил плечом, не зная, где я и один ли я, и по болевым ощущениям пытался определить, где у меня пулевые ранения.

Пулевых ранений не оказалось, зато ушибов – хоть отбавляй. Я действительно очутился в больнице, в окружении других больных, лежал на койке и чувствовал облегчение. Кажется, я заплакал, будучи не в силах избавиться от кошмара, от воспоминаний о тюрьме, о моем дяде, о Жоржи, об Алисе, о письме, о ее самоубийстве и о покушении на меня. Все это должно пройти, и я это преодолею, если выкарабкаюсь.

Дверь отворилась, и, улыбаясь, вошла медсестра. Сделала мне укол и вышла. Я повернул голову и не сводил глаз с сестры, пока она не вышла и дверь не затворилась. В исходное положение вернуть голову не удавалось. Я впал в забытье.

На этот раз мне снились бегущие, кричащие люди и чудились голоса Жоржи и моей матери. Пробудившись, я увидел их обоих у моей койки. Они то плакали, то улыбались. Я находился на пороге смерти, но шанс выжить у меня оставался. Мне снова вспомнился произошедший со мной кошмарный случай.

Я не умер.

Я не умру.

Я убью гада, который сделал это со мной.

Я смотрел на родителей, но, казалось, не замечал их. Впервые я видел, как они плачут. Как будто то ли они никогда в жизни не обращали на меня внимания, то ли я на них. Мне хотелось, чтобы родители у меня были такими, как у Мальро, которые детей своих не достают, особенно отец, которому плевать на все, что творится в мире, в Бразилии, да и в собственном доме.

– Как хорошо, что ты пришел в себя! Верно, мальчик? – сказала медсестра, снова входя в палату.

Вслед за нею вошел мой дядя в сопровождении полицейского.

– Ничего, сынок. Худшее позади, – сказал дядя-адвокат. – Полиция уже установила, кто это сделал, и принимает меры, – добавил он.

Я уже не тот, что прежде. Недостает многих деталей. Меня разобрали, а теперь снова собирают, как будто есть возможность сменить кожу, как и жизнь. Лицо помято, все тело в ушибах, голова забинтована... Если б я мог не быть самим собой в последние дни, если б я, допустим, пришел навестить друга в больницу... Но выбора у меня нет, да и бежать от действительности я не охотник. Когда не знаешь, жив ты или мертв, долго думать не приходится.

Взглянув на озабоченные лица родителей и дяди, я, наконец, задал вопрос, долго сверливший мне мозг:

– За что они меня?

Никто не ответил. Больше я ни о чем не спрашивал – хотя бы потому, что очень трудно было разговаривать. Да и думать тоже трудновато.

Я вспомнил об Алисе, которая наверняка в этой же больнице.

– Мама, постарайся узнать, здесь ли Алиса, – попросил я.

– Здесь, сынок. Только она без сознания, – откликнулся дядя.

– Ты тут останешься еще на денек. Потом тебя выпишут и отпустят домой. Мы с мамой устроим тебе каникулы в Соединенных Штатах, когда поправишься, ладно? Поживешь несколько дней у тети, – пообещал Жоржи, мой отец.

Жоржи говорил тоном религиозного проповедника и в то же время содержателя публичного дома. Он приходил домой со своей щетиной на подбородке, щекотавшей перед тем девочкам попки, а губами, которыми он присасывался к их кискам, он целовал потом мать, сестру, а иногда и меня. Но никто и не подозревал, какой он распутник, кроме меня да мамы, которая делала вид, будто ничего не замечает, чтобы не потерять его, словно он – неизлечимо больной, требующий неустанных забот и беспредельного терпения, чтобы не вышло хуже. Внешне он слегка походил на дядю. Трудно было определить его личность. В ней смешалось столько свойств, что трудно было отделить их друг от друга. Его никогда не интересовало, что происходило со мной в детстве и в отрочестве, и он никогда не давал мне советов. То ли отец он мне, то ли нет... Однажды мы с ним здорово повздорили. Поводом послужила пустячная ссора с сестрой. Он принял ее сторону, а меня полностью проигнорировал. Я вышел из терпения, стал крушить все на своем пути и заперся в комнате, ожидая, что либо мать, либо отец встанут на мою сторону и утешат в моем детском горе. Я был совсем еще маленьким. Вдруг Жоржи распахнул дверь и увидел мои слезы. Значит, я ему все-таки не безразличен, подумал я. А он всего-навсего спросил, где инструменты, которые он принес, чтобы просверлить отверстие в стене. Порывшись в ящиках, он взял дрель со сверлами и вышел, словно со мной ничего не случилось. Он обращался ко мне только затем, чтобы что-нибудь запретить, и всегда был неоправданно жесток.

Я никогда не требовал внимания. Да и не нуждался в нем. Но в тот день я кое в чем разобрался. Родители подумали, что я придуриваюсь и строю из себя невесть что. Они ошиблись. Для чего нужны родители? Почему нам нельзя выбрать семью, которая действовала бы заодно с нами, а не против нас, почему мы должны поступать так, как хотят родители, почему приходится подлаживаться под них? Вот почему я никого по-настоящему не люблю.

А меня-то кто любит? Мне не было до этого дела. Ни прежде, ни теперь.

– Дядя, хочу видеть Алису.

– Не время. Да и твои не хотят, чтобы ты общался с ней. Потом поговорим об этом, о письмах и обо всем прочем. Отдохни пока, а потом тебе предстоит разговор с полицейским.

– Заберите меня отсюда.