– Убежал, – коротко ответил Юэ.

Убежал! Оставил его! Небесный Жеребец! Быть может, его сказочное до сих пор везение, позволявшее ему оставаться в живых, действительно заканчивается, и Небесный Жеребец возвратился на свои поля, чтобы дождаться нового Тэнгэрин Утха и нового угэрчи… В груди у Илуге защемило и впервые за все время темный противный привкус страха начал подниматься к горлу.

– Ха! – торжествующе хмыкнул Чиркен, и это заставило Илуге решительно отбросить прочь ненужные мысли. Пока он жив, он – угэрчи!

Ему пришлось везти Чиркена в седле перед собой, потому что тот мог растревожить наскоро зашитую рану. Чркен слабо сопротивляляся и даже пытался шутить, уверяя, что в седле перед собой возят только украденных девственниц, однако Илуге не обращал внимания. Он на самом деле примерялся, сможет ли увезти его. Было совершенно понятно, что бешеной скачки он не выдержит. Вон, и так побелел весь, закусил губы до крови, чтобы не стонать от тряски.

Монотонная рыжая равнина после страшной грозы превратилась в грязевое озеро, где иногда лошади увязали выше колен. Иногда на пути попадались огромные, величиной с юрту, явно принесенные с гор грязевыми потоками камни и Илуге в полной мере осознал, что в этих краях означает милость или немилость богов, посылающих людям столь страшные испытания Выбираясь на твердые прогалины, усыпанные мелким щебнем, Илуге ощущал даже почти что радость. Воины Юэ, явно не одобрявшие действия своего командира, но не осмеливавшиеся оспорить их, ехали, растянувшись в длинную цепочку. Хайбэ умчался куда-то вперед, и в его отсутствие Илуге часто ловил на себе хмурые, неприязненные взгяды.

Даже с развязанными руками уйти будет не так-то легко.

К вечеру грязи стало меньше – они начали подъем по широкому пологому склону вверх, – туда, где уже виднелось вдалеке широкое темное горло перевала Тэмчиут.

Илуге, стараясь не привлекать к себе внимания, старался запомнить как можно больше в этом нагромождении каменных глыб, стариц пересохших в то время года рек и обрывистых круч, с южной стороны плоскогорья переходивших в невысокие, но трудно проходимые предгорья. На западе почти сразу за входом в ущелье плоскогорье обрывалось выходами темно-красного базальта, вздымавшегося цельным массивом почти вертикально вверх, словно бы огромная сила выдавила из недр земли край огромной чаши. Прохода здесь не было. Чтобы выйти с плоскогорья, нужно было искать пути либо на север, либо на восток, – там, откуда они пришли. Он это знал. Но и хайбэ Юэ, скорее всего, знает это тоже, будучи поставлен на охрану ургашских границ. Илуге достаточно говорил с ним, чтобы составить свое мнение о хайбэ как об умном и внимательном воине – и не только воине, но командующем. Почему он до сих пор не занял более высокое положение в куаньлинском командовании, представлялось Илуге странным. В конце концов, именно этот человек выиграл битву за перевал Тэмчиут.

В сумерках они подъехали к перевалу совсем близко. Куаньлины раскинули лагерь быстро и согласованно. В отличие от стоянок степняков, они почти не переговаривалиь между собой. Не слышно было привычных слуху Илуге шуточек и раскатов смеха, добродушной перебранки и веселого гомона – тех милых сердцу Илуге моментов, которые превращают предстоящий поход в удовольствие при одном лишь воспоминании.

Куаньлины молча и ровно растянули свои легкие полотняные палатки, выстроили в шеренгу стреноженных лошадей. Дали палатку и пленникам, не утруждая себя, впрочем, объяснениями. Илуге с Баргузеном, стиснув зубы и мрачно глядя друг на друга, натянули полотнище на колышки и заползли внутрь: после вчерашней грозы на плоскогорье было прохладно и влажно, и Чиркену требовалось сменить повязку.

Илуге лежал без сна, отчитывая время ударами сердца. Время перед рассветом – лучшее для побега. В голове его бессвязно кружились какие-то совершенно несущественные мысли, тело же, напротив, чутко реагировало на каждое движение, каждый шорох.

Баргузен лежал тихо и ровно дышал, но Илуге чувствовал, что он не спит. Чиркена к вечеру залихорадило, темный румянец лег на его скулы, губы растрескались. Скоро придется встать, чтобы напоить его. Илуге вообще сомневался, что тот сможет выдержать дорогу. Время тянулось медленно, как густая черная смола. Постепенно все звуки в лагере куаньлинов утихли, откуда-то начал раздаваться могучий размеренный храп. Вот кто-то явно ткнул выводившего рулады воина в бок, потому что послышалось какое-то невнятное хрюканье, все на какое-то время стихло, а затем возобновилось опять.

Поднялась луна, желтая, как старый сыр. На плоскогорье было удивительно тихо, – должно быть, все живое, еще не прийдя в себя после страшной бури, схоронилось где-то выше в горах или заползло под камни.

Илуге лежал без сна. Почему-то ясной решимости, за порогом которой остаются все сомнения, не приходило. Против всякого здравого смысла, он колебался. Инстинкт внутри него вопил, что ему следует бежать, что слово, данное им врагу, ничего не значит. Но Илуге уже сейчас знал, что, сделав это, он навсегда унесет с плоскогорья Танг чувство стыда, которое потом будет разъедать ему душу. То же самое чувство, какое бы снедало его,если бы он развернул коней, позволив джунгарам погибать под мечами куаньлинов.

От этих мыслей разболелась голова, и Илуге решительно оборвал себя. Он должен бежать, чтобы отомстить за своих павших, и ему следует не думать и о чем, кроме этого. Он попытался приказать себе ненадолго заснуть и начал было задремывать, когда неясный звук заставил его очнуться. Ткань палатки пропускала немного лунного света, и Илуге смог увидеть длинную тень на ее противоположной стороне. Послышался шорох, а затем полог палатки откинулся. Он увидел спину Баргузена и по тому, как матово блеснула кожа, понял, что Баргузен полностью одет.

Этот идиот собрался бежать в одиночку.

Говорить о том, что он собрался бросить здесь раненого Чиркена, втянутого в эту глупую вылазку благодаря ему, не приходилось. Илуге чуть было не застонал от разочарования, когда понял, что теперь фактически упускает свой собственный шанс. Ему надо превозмочь себя и пойти следом за Баргузеном. Уговорить его подождать их и бежать всем вместе, пока этот закусивший удила гордец не перебудил весь лагерь!

Илуге осторожно приподнялся на локте, чутко вслушиваясь в темноту. Великий Аргун, Баргузен уже, похоже, направился к лошадям…

Он выполз из палатки в тот самый момент, когда Баргузен вскочил в седло и рванул поводья, посылая лошадь в галоп. Проклятия Илуге потонули в топоте копыт, Баргузен вихрем пронесся мимо, оскалив острые зубы в торжествующей усмешке.

А потом из темноты полетели стрелы. Их было много, – несколько десятков, и через мгновение все было кончено: утыканное стрелами тело Баргузена валялось на земле, а конь, пробежав по инерции несколько корпусов, остановился неподалеку, испуганно и непонимающе фыркая…

Илуге медленно, будто слепой, подошел к телу Баргузена. Одна из стрел попала в горло, и Баргузен умер прежде, чем слетел с седла. С его губ так и не сползла улыбка, которую смерть сделала больше похожей на оскал. Темная струйка крови ползла вниз из уголка раскрытого, будто в изумлении рта, неподвижные глаза влажно блестели в темноте. Илуге внезапно охватила печаль. Вся злость, все обиды отлетели, и он в этот момент вдруг до рези остро вспомнил то свежее утро, когда они, добродушно препираясь, идут по осенней траве. Утро того дня, когда напиток шамана перевернул все в их жизни так окончательно…

– Что же ты, брат… – прошептал он, закрывая мертвецу глаза.

Поднявшись на ноги, он обнаружил, что рядом с ним стоит хайбэ Юэ.

– А я все думал, как куаньлины могут быть настолько доверчивы, – не без яда сказал он. Возможно, теперь хайбэ все же убьет его. Где-то выше, вон за теми кучами камней, он разместил своих лучников. Одно движение руки…

– Уважение, проявленное к врагу, не означает глупости, – пожал плечами хайбэ, равнодушно глядя на утыканное стрелами тело, – Кроме того, если бы это оказался ты…я бы знал, что тот жрец ошибся.