Так можно было думать. Для того-то и была задумана эта пауза.

Была еще и другая причина. Они никуда не торопились: ведь беда уже произошла, и виновные были найдены. А теперь по отношению к нам накопились такой страшный гнев и такая сильная ненависть, что можно было и подождать. Гнев этот не был гневом Фредхоя и даже не был гневом Биля. Они, несмотря ни на что, были людьми и могли забывать – тому имелось несколько примеров. Это был совсем другой гнев. Это был гнев самой школы, он страшнее человеческого. Школа ничего не забывала, она будет помнить до скончания века.

Я уже был близок к тому, чтобы сдаться.

Невозможно было собраться с мыслями, желание отказаться от всего напало на меня, словно внезапная болезнь, с которой ты сам ничего не можешь поделать.

Я думал о том, что будет со мной и Катариной, но больше всего я думал об Августе. Теперь мне стало ясно, что не только в школе Биля ему назначен испытательный срок – у него испытательный срок в этом мире. Его проверяли на то, сможет ли он вообще жить, он был словно очень маленький и больной зверек, который с трудом держался. Если он попадет назад в такое место, как Сандбьерггорд, все будет кончено, они посадят его под замок, и это задушит его.

Все запели, это был псалом «Приди! Все то, что создал Бог…». Биль сам запевал, пока не вступил священник.

Всегда было понятно, что псалом этот имеет для него какое-то особое значение. Когда он пел его, то приближался к чему-то важному. Однажды он прокомментировал его:

Об этом четверостишии он сказал, что там, где биология и естественные науки более не властны, справится только Бог.

Ты был словно в маленькой клетке, и стены надвигались на тебя, и все двери были закрыты. Хумлум и Аксель Фредхой давно сдались, и многие другие из тех, кого я знал. И много раз я сам был близок к этому. Но все-таки я держался – дольше, чем большинство, я старался изо всех сил. В воспитательном доме, когда меня сбросили с ивы, вскоре после того, как я там появился, и они долго выжидали, прежде чем поднять меня, я уже был близок к тому, чтобы плюнуть на все и вдохнуть воду. Однако и тогда я верил, что в конце концов меня поднимут к свету. Теперь эта уверенность пропала.

Я огляделся, чтобы последний раз попробовать собраться с мыслями, и увидел Августа, он сидел рядом с Фредхоем, совсем скрюченный.

Все-таки рано было сдаваться. Осталось еще одно дело – надо помочь ему. Если ты больше, чем другой человек, и менее ранимый, и можешь терпеть, когда тебя бьют, и если ты понял грандиозный план, ты должен помочь тому, кто меньше тебя самого.

Я огляделся в своей клетке, все двери были заперты. В отчаянии я стал думать об Иисусе.

Бог всегда казался похожим на Биля. Как правило, он казался очень далеким. Как правило, он занимался великим или малым. Таким, как небеса или крапива. Он очень редко обращался к тебе лично. А если обращался, то обычно для того, чтобы наказать.

Иисуса я до настоящего времени представлял себе таким, как Фредхой. Между высшей властью, Билем и Богом, должен быть своего рода переход, некий человек, который приходит с докладом,- Фредхой и Иисус.

Так было всегда. Сверху – ректор или управляющий, между ним и остальной школой – заместитель. Это был закон, возможно, закон природы.

Но тут мне в голову пришла другая мысль.

Молитвы и песни всегда учили наизусть, это было как с выучиванием дат наизусть, как с битвой при Пуатье, только проще, потому что помогали рифма и мелодия.

Как правило, слова были непонятны. Однако могло случиться так, что Биль вдруг ни с того ни с сего устраивал опрос по псалму. Когда он обнаруживал, что не все понимают смысл, он становился очень опасен. В таких случаях он обычно объяснял некоторые места, как, например, место про листок на крапиве. И тем не менее количество молитв и псалмов было так велико, что все объяснить было невозможно. То есть их учили наизусть, не очень-то понимая смысл.

Но иногда бывало, что ты вдруг сам по себе что-то начинал понимать. Что выученные наизусть слова становились дверью, которая неожиданно приоткрывалась.

Это и случилось со мной сейчас.

Бог был слишком близок к Билю. К Иисусу тоже нельзя было обратиться со своими личными проблемами,- не было никаких оснований ожидать, что тебе помогут. Ведь действительно, ни разу не случалось так, чтобы это помогло.

И все же я думал об Иисусе, ведь мы учили какие-то отрывки наизусть и декламировали их на уроках, хотя и не особенно понимали смысл. Я вспомнил два места. Иисус говорил о времени. Его спрашивали, может ли он пообещать вечную жизнь, то есть свободу от времени. На это он так и не дал определенного ответа. Как и Катарина, когда я в лаборатории спросил ее, могу ли я быть уверенным в том, что поправлюсь, он прямо не ответил. Вместо этого он рассказал, что тот молодой человек, который задал ему этот вопрос, должен делать, если он хочет войти в жизнь, здесь и сейчас.

Иисуса спросили о вечности. А он указал на настоящий момент. Это никогда никто не разъяснял, в Библии полно таких мест. Биль читал ее во время утреннего пения, но ничего не разъяснял.

Что надо делать здесь и сейчас, если хочешь войти в жизнь? Вот на что ответил Иисус, вот первое, о чем я подумал.

Вторым было то, что, может быть, и Иисус попытался коснуться времени, возможно, это был его план. В своей лаборатории, не тогда в яслях в рождественскую ночь, а позже, он собрался с мыслями, чтобы понять высший план. И тогда он сказал тем, кто последовал за ним, что они должны пойти в мир и рассказать об этом плане, пусть даже людям это и не понравится и их будут за это преследовать и изолировать. Они должны это сделать, чтобы все тайное стало явным. И тогда его низвергли в Царство мертвых.

Спуск в Царство мертвых. Вот что я придумал.

Фредхой сидел наискосок от меня, он опирался руками на полку для сборника песнопений, которая была перед ним, одна рука лежала на другой, чувствовался запах его одеколона для бритья, и вообще он чувствовался повсюду.

На его левой руке лежала связка ключей. Так он их обычно носил.

Все замки в школе были одной системы, это были замки «Руко», других тогда не использовали.

Все ключи делились по рангу, выше всего был ключ-проводник, который был только у Биля и который открывал все двери, затем мастер-ключи Фредхоя, Флаккедама и нового инспектора, затем ключи от кабинетов, а ниже всего были ключи обычных учителей.

Это была хорошая система, в ней был только один недостаток, на низшем уровне, например в главной двери и дверях в коридоры замки могли открываться несколькими разными ключами. Чем больше ключей использовалось для замка, тем слабее он становился, тем более восприимчив он становился к чужим ключам.

Сегодня я не смог бы этого сделать. Не говоря уже о том, что сегодня я бы и не захотел, но это бы и не получилось – ведь все так изменилось с тех пор.

В то время это были обыкновенные ключи с пятью зубцами, зубчики входили в замок, выдавливая пять штырьков, после чего цилиндр свободно проворачивался. В наши дни в современных системах, появившихся в результате прогресса в этой области, существует, кроме этого, и параллельный код, к тому же ключи надежно защищены от подделок. Сейчас бы я не смог это сделать.

Я посмотрел на ключи Фредхоя.

Конечно же, я и раньше знал, что они лежат у него на руке. Но я специально старался не смотреть на них.

На связке было несколько простых ключей, а кроме них, несколько небольших ключей от шкафов в кабинете физики. Потом английский ключ от его собственного дома. Потом ключи от машины. Школьный ключ лежал очень неудачно, но я просто подождал немного, в какой-то момент он поменял положение, и ключ стал хорошо виден.