Серебряный кивнул.

Как ни странно, его не ждали. Или ждали, но особенным образом.

Из-за ковровых занавесей, загораживавших вход в купальню, доносились плеск воды и хрустальный женский смех.

Гость терпеливо дождался изгнания десятка очарованных девиц, в обществе которых флейтист совершал омовение, после чего Кришна вышел к нему навстречу совершенно обнаженный, по пути небрежно оборачивая бедра золотым шелком, и ласково, всепонимающе улыбнулся.

Слуга-евнух согнулся едва не вдвое, бочком выбрался из комнаты и затворил двери.

Наконец они остались наедине.

Полубог почти не изменился – такие, как он, начинали стареть, лишь разменяв столетие. Разве что морщинки у глаз лучника стали глубже, да юношеская гибкость отступила перед полуденной мощью.

Аватар не изменился ни в единой черте.

— Итак, – сказал Баламут, развалившись в кресле и заложив ногу на ногу, – что думает делать твой брат?

Он, прихватив с собой Раму-Здоровяка, ставшего за минувшие лета еще здоровее и добродушнее, явился на торжественный праздник, устроенный Виратой в честь неожиданного обретения столь знатных гостей – и родичей: царь матсьев отдавал свою дочь за сына Серебряного, Храбреца-Абхиманью.

Вирата чуть не рехнулся со страху, когда до него дошло, кого он привечал в своем доме. Незамысловатый как лом владыка в минуты раздражения, бывало, не считаясь с велениями Дхармы, и поколачивал смиренного брахмана Канку, который вдруг обернулся без пяти мухурт Махараджей. Хотя наибольший страх царю внушал, конечно, не Юдхиштхира. Волчебрюх таки не удержался и зашиб пару царедворцев, покусившихся на Черную Статуэтку, а с Серебряным вельможи матсьев вообще избегали встречаться глазами.

Близнецы этим очень потешались.

Дочь Вираты, тихая девушка, третий день рыдала в антахпуре – Храбрец, нескладный парень со злыми глазами, ничем не походил на прославленного отца. Вирата куда охотней выдал бы бедняжку за самого Арджуну, оно бы вышло надежней, но тот в ответ на это вполне разумное предложение процедил что-то из шастр и так сверкнул глазами, что царь мгновенно отступился.

— Он ничего не думает, – пренебрежительно сказал Серебряный, разглядывая инкрустацию на чаше, – он впал в тоску. Но я уже отправил послов от его имени.

Баламут, томно потянувшись, одарил его самой сладкой из своих улыбок.

— И почему ты не родился первым?

— Чтобы родиться в один год с тобой, Джанардана, – отшутился лучник, устроив допитую чашу на низком столике. – Иначе тебе пришлось бы почитать меня как старшего... разве хорошо?

Серебряный расположился на полу у ног аватара; его пальцы уже поймали лотосную стопу, отягощенную браслетом, и бережно разминали ее, приглашая возлюбленного довериться ласкам.

Кришна соскользнул с кресла и уселся к нему на колени – верхом, своеобразно решая вопрос о том, какое бедро мужчины Дхарма предназначает для братьев жены.

— Твой лук изрядно натянут, мой дорогой, – игриво прошелестел он, касаясь губами уха, – пусть стрела поразит цель...

...смуглое, лучезарно прекрасное тело на шелках белоснежных, как снега Гималаев...

...вот – уста его приоткрыты, темный румянец окрасил щеки, глаза мутны и безмысленны... Кожа Баламута обжигает губы: Арджуна целует пальцы его ног, похитившие совершенство лепестков лотоса, что за ухом у бога любви. Как холоден браслет на щиколотке, как трепетна плоть, созданная из чистой амриты... как упоительна его покорность... семя его – мед; и – “ты воистину Мадхава”, – выдыхает Серебряный, облизываясь...

Алый манящий рот улыбается – флейтист смотрит в лицо лучнику – кажется, любуясь тем, как замечательно смотрятся его ноги на серебряных плечах... кудри его, разметавшиеся по шелкам, – как синяя ночь, соски подобны драгоценным камням, лингам неописуемо великолепен...

Железные ладони ложатся ему на бедра, и Кришна закрывает глаза.

Боги с потолочных росписей смотрят на богов, мечущихся на ложе.

Здесь, в землях матсьев, жили еще песни древнее арийских столиц.

“Утренний гость несет сокровище. Я ловлю его, как птицу в силки, – его, приходящего с добром, благочестивого, дарящего, щедрого. У него прекрасные коровы, прекрасное золото, прекрасные кони. Для него чистые зори вдалеке ткут одежды из чудесных лучей. Любящий украшения, веселый, лучший из многих, – он сверкает как небо, улыбающееся сквозь тучи.

На меня нашло желание быка вздымающегося, сокрушило меня, как слон сокрушает лесные деревья. Призываю тебя, возница, на заре запрягающий песни, призываю для наслаждения. Не лиши меня видения солнца!”

Арджуна неспешно шел по террасе, полной лунного света. Умиротворенная Ратри перебирала колокольцы ночных птиц и струны шорохов; стлались под ноги увядшие букеты – серьги и ожерелья из цветов, живущие один вечер. Словно бы давным-давно выпавшие и высохшие капли вернулись в кувшин Калы-Времени: аромат волос и сонное дыхание у плеча...

— О ты, цветом подобный лепесткам кунда, молоку, серебру, луне и корням лотоса, – воркующе уронил Баламут, – мне нравится, когда ты носишь меня на руках.

— Согласно сутрам, – задумчиво сказал Серебряный, глядя вдаль, – еще я должен усадить тебя на колени и показать созвездие Семерых Риши.

— Я тебе покажу созвездие Семерых Риши! – засмеявшись, пригрозил аватар, – ты у меня пощады запросишь.

— Не сомневаюсь, о победитель врагов...

— Посмотри на меня, – велел Кришна.

На лице цвета лиловой ночи блеснули лунами по-детски чистые белки глаз.

— Я люблю тебя, – сказал Арджуна.

Баламут заглянул в глаза Серебряного, горящие чистотой расплавленного металла, и медленно взял его рот своим.

“Сила твоя лежит в очаровании, приемы твои отличаются мягкостью. Люди проницательные избирают такой способ действий”.

Так сказал Царь Справедливости, напутствуя посла. Послом к Кауравам вызвался ехать не кто иной, как легендарный, прославленный людьми и небожителями, обладающий многочисленными стадами и множеством последователей (что, собственно, то же самое), безупречный и непрестанно благословляемый Черный Баламут.

— Я желаю избежать столкновения, буде на то найдется хотя бы наималейшая возможность, – сказал Юдхиштхира.

Кришна улыбнулся, разглядывая свою флейту.

— Разумеется, мой многодостойный родич. Я приложу к тому все усилия и буду красноречив, как никогда. Ом мани...

Начальником охраны с ним отправился Критаварман, царь андхраков и бходжей, во всеуслышание объявив пред тем, как лестно для него послужить живому воплощению бога. Этот полный, безобидный с виду человек вызывал у Стойкого-в-Битве необъяснимую симпатию, что было весьма странно, ибо сам Чудо-Латник особой приязни к детям Панду не испытывал. Но в нем чувствовалась некая твердость, иная, чем твердость братьев Царя Справедливости, – пожалуй, прочность скорее... Именно ею безнадежно желал обладать Юдхиштхира; и особенно остро желал, когда сидел на троне – не царского удумбара, но тоже черного дерева, – перед почтительно стоящим Джанарданой.

“Я прошу не о многом, – Стойкий-в-Битве полагал, что говорит властно; в действительности голос его звучал лишь еще тише, чем обычно. – Только вернуть нам прежний дарованный удел. Если досточтимый Дед Кауравов сочтет это требование чрезмерным – проси от моего имени пять малых городов... пять деревень”.

Баламут кивал, но в его благостной улыбочке чудилась брезгливость – та, которая явственно отражалась на лице Серебряного. В конце концов, устав от молчаливой беседы великой четы прямо у него под носом, Юдхиштхира скомкал положенное обычаем благословение посла, почти непристойно поторопил с отъездом и перевел дух, только когда осела пыль, поднятая колесницей аватара.

Все время ожидания Стойкого-в-Битве мучили дурные предчувствия. Во сне теперь он видел себя самого – он взбирался на груду изрубленных до неузнаваемости трупов и жадно рвал их зубами, а лотосоокий бог смотрел на это и смеялся заливистым детским смехом.