Когда моему малышу исполнилось четырнадцать лет, я, к тому времени узнав от него — он читал мне свои учебники, — что растения зеленые потому, что в них содержится хлорофилл и еще в них течет особая кровь, которая называется соком, что животные бывают позвоночные и беспозвоночные и что поросшая соснами возвышенность за нашей деревней не гора, как я ее называла, а холм — об этом ясно говорилось в его учебнике географии, — так вот, узнав обо всем этом, я пошла к почтальону и попросила его каждую неделю приносить нам городскую газету для Педро Паучи, а для себя заказала у цыгана-разносчика роман с продолжением. Этот роман назывался «Маленькие бродяги». Городская история о нескольких мальчишках и их чахоточной сестре. Какая это была печальная история! Я даже плакала, слушая. Чего бы я не дала, чтобы она поправилась, эта чахоточная девушка. Из-за войны я так никогда и не узнала, что сталось с этими маленькими бродягами. Возможно, все кончилось в больничном морге или в братской могиле.
А потом была Республика. Вторая, с гордым видом говорили мужчины, говорили убежденным тоном, чтобы успокоить друг друга, заверить, что уж на сей-то раз все будет в порядке, не так, как с другой, с первой, которая потерпела полный крах. Что касается меня, то я почти ничего не знала о первой Республике, хотя она родилась и пала при мне. В те времена политика была уделом мужчин. В моей памяти ничего не сохранилось.
А вторая — это уже совсем другое дело. Я увидела, как она неугасаемой улыбкой сияет на лице Педро Паучи, стала как бы второй его душой, словно слилась с ним, как она медленно расцветает в теле и разуме моих троих сыновей Пауча. Они были республиканцами. Новыми людьми, новой расой людей, которые в один прекрасный день совершат небывалые подвиги и, кто знает, может быть, даже чудеса. Чудеса, творимые людьми, убежденно утверждали они, иными словами, людьми, свободными от бога, которым не грозит Ссудный день, терпеливо объясняли мне они. И только когда я вычеркнула бога из своей жизни, я поняла, как прекрасно быть просто мужчиной, просто женщиной, просто живым существом, способным создавать самого себя, переделывать себя снова и снова, становиться с каждым днем немножко лучше, достигать немного большего, и так — вечно. Вот что дала мне и вместе со мною тысячам других женщин вторая Республика. Впервые в своей истории мужчины делали нас своими собеседниками, а не только женщинами, от которых ждут поданного вовремя обеда, чистого белья и покорности ночью в супружеской постели.
Когда мои четверо Паучей, проверяя или чиня после обеда рыболовные снасти, спорили о политике, Педро Пауча неожиданно обращался ко мне с вопросом: «А что думаешь ты, Анита?» Мое сердце переполнялось радостью. Я гордилась, что они интересуются моим мнением о том, как переделать мир. Я даже набиралась храбрости и говорила все, что думаю, даже о самом сложном, как, к примеру, о труде людей. Я хочу сказать, вообще людей, человеческих существ. Я загоралась, меня переполняло желание доказать им, что в мире должен быть порядок.
Я была не единственно женщиной, вмешавшейся в политическую жизнь, которой испокон веков занимались только мужчины. Другие женщины вели себя так же. Они создали комитеты поддержки, ячейки: вот так понималось в те времена слово вера. Их ликующие, страстные голоса врывались в глубокомысленные размышления мужчин. Девушки не вышивали знамен, они завязывали в волосах яркие ленты. Нужно было видеть упорство этого рассадника требований, этого сгустка женской магмы, уверенной, что они — будущее жизни, а стало быть, и будущее мира. Это был праздник.
Но одной веры мало. Вера — злой порок, если она не подкрепляется делать реальными и завершенными. Наша вторая Республика, наша прекрасная свободная испанская Республика, которая рядилась в красное, желтое и фиолетовое, хотя и была желанной для большинства их нас, не стала делом реальным и завершенным. Она была всего лишь мечтой души и тела, рожденной энтузиазмом, но погрязшей в невежестве, в спячке. Мечтой, которая переросла в кровавый кошмар. Мы когда-нибудь опомнимся от этого?
А потом, люди добрые, началась война. Выкидыш, который жизнь исторгла и швырнула, будто огненный шар, сметающие все на своем пути. Война превращает людей в прах, дома в руины, она не щадит самое себя и доводит до полного уничтожения, которое называют миром.
Да, я буду говорить о войне, даже если большинство из вас не пережили ее, даже если она не коснулась вас. Потому что вы вскормлены войной. А сама она, война, вскормлена моими мужчинами. Моими четырьмя мужчинами Пауча. То, что дала моя утроба, послужило пищей для вашего мира. Вот по этой причине я теперь научилась говорить, и, прежде чем смерть заставит меня замолчать, расскажу вам о войне.
Представьте себе, что вы у себя дома и спокойно занимаетесь своими каждодневными делами: убираетесь к возвращению мужчин, любите их, заботливо чините их одежду, готовите им еду и время от времени думаете, что придет день — и они вас покинут: один, чтобы встретиться со смертью, другие — с жизнью. Потому что ведь все равно думаешь об этом, даже если тебе всего сорок два года, если твоему мужу только пятьдесят, старшему сыну двадцать три, а малышу семнадцать. У женщины, достойной носить это имя, всегда найдется минутка поразмыслить над судьбой своих близких.
В замкнутом мирке своего дома вы хозяйка своей жизни. Вы открываете дверь друзьям и закрываете ее перед тем, кто несет вам одиночество. Вы вольны принимать или не принимать людей или события в зависимости от того, нравятся они вам или нет. Даже день и ночь, которые тем не менее приходят без предупреждения, вы вправе не впустить в дом. У себя, будь это ваш дом или ваша жизнь, вы имеете возможность выбора, который зависит только от вашего желания.
Но к войне все это не относится.
Война входит в ваш дом, не обращая на вас внимания, не боясь ваших клыков сторожевой собаки и когтей львицы. Она не проскальзывает незаметно через потайную дверь или через дымоход. О нет! Она входит в дверь, в широкую дверь, ту, которую мы не открываем даже ради смерти, а ведь смерть — более достойный повод для этого, чем война. Не говоря ни слова, она похищает ваших мужчин и уводит их. А вы получаете тоску, трупы, горе, молчание. Вы были цельным человеком. Она делает вас обрубком. Вы были всем. Для войны вы ничто. Она отбирает у вас полноту жизни. Возвращает вас в небытие.
Люди добрые, перед вами я обвиняю войну в том, что она меня ограбила.
Мой муж Педро Пауча, два моих старших сына, Хуан и Хосе Паучи, преданные нашей второй Республике, пали под Теруэлем, безуспешно сражаясь за нее. Они были полны веры. Они были убеждены — их так учили — что вера может сдвинуть с места горы. Возможно, они не обманывались. Но они были всего лишь несчастными поборниками веры и не имели ни силы, ни сноровки, ни чьей-либо поддержки. И их постигло то, что нередко постигает тех, кто сражается за свободу: бесславная смерть, смерть, обреченная на забвение, смерть без слез и без похорон. Без молитв. Потому что бог, которого я изгнала из свого сердца, не предусмотрел для мертвого врага ничего хорошего. Ничего благородного. Ров, наполненный гниющими и залитый негашеной известью. Непристойное цветение отвратительных одуванчиков, взрастающих на крови. И пустое, навсегда пустое сердце, мое сердце, которое наполняет тело пустотой, страданиями, что всего лишь отзвуки страданий, как безумный крик, затерявшийся в пустом доме. И еще эта рука, которая взывает к вашему милосердию, прося подаяния, потому что у нее уже нет больше сил толкать к морю лодку под названием «Анита — радость возвращения», которая некогда кормила ее.
Моего сына Хесуса Паучу, малыша, того самого, что звонким голосом читал мне о ненависти, которая рождалась в душах маленьких бродяг, единственного, кто звал меня «мама», потому что он умел и читать и писать, а образованные люди никогда не говорят «отец» или «мать», а только «папа» и «мама», схватили за несколько недель до конца войны, бросили в концентрационный лагерь, а потом перевели в тюрьму на Север страны, где он и находится до сих пор. Мой сын Хесус Пауча, малыш, единственный из нашей семьи принадлежал к партии коммунистов. И так как война его не убила, наступивший после нее мир решил вычеркнуть его из числа живых. Тридцать лет я сжигала письма осужденного сына, потому что каждый день ждала его возвращения. Ждала неустанно. Не поддаваясь отчаянию. Моя лодка тоже ждала. Только мы с ней и ждали. Мои сыновья Паучи еще не познали женщин, когда война потопила их. Они невинными прошли свой путь от моего чрева до вечного чрева смерти и тюрьмы. Они ни разу не взглянули в то нежное и беспощадное зеркало, которое зовется глазами любимой женщины. Они еще не успели ничего совершить в жизни, как их уже погребли в смерти и забвении. Совсем одна я оплакала смерть моих Паучей, уход от меня навеки моего малыша. Если, конечно, можно назвать словом оплакать то безмолвие, которое зашило мне рот с тех пор, как они покинули дом, чтобы никогда не вернуться в него. Вот что такое война. Война — это то, что наступает после, когда ты страдаешь в одиночестве, потому что к тебе возвращается только безмолвие. Вы называете это миром. Что ж, дело ваше.