В кресле сидела какая-то сеньора, очень пожилая, с виду иностранка; на коленях у нее была собачка – китайский мопс. В другом кресле молодой негр читал книжку на английском языке.
С того момента, как они вошли, сеньора с собачкой не сводила с них глаз. Наконец какое-то время спустя она спросила с явным Французским акцентом:
– Вы тоже из Томельосо?
– Да, сеньора, – ответил дон Лотарио. – Как вы это поняли?
– В этой гостинице – все из Томельосо.
– Кроме него, – показал дон Лотарио на негра.
– Он – не оттуда. И я не оттуда, а вот собачка – оттуда.
– Неужели?
– Да. Мне подарила ее одна девочка из Томельосо. Эта собачка дл я меня как ребенок.
И она замолчала, поглаживая песика, которому это определенно нравилось.
– Он у меня один, больше никого на всем свете. Все умерли во Франции.
– Вы давно живете в Испании?
– Пять лет.
– Вам у нас нравится?
– Нет. Но какая разница, где умереть?
Наступила такая тяжелая тишина, что даже негр заметил это и поднял от книги глаза, сверкнув фаянсово-белыми белками.
А французская сеньора, зажав песика под мышкой, с большим достоинством поднялась и, кивнув на прощание, вышла.
Дон Лотарио жестом выразил удивление. Негр, откинувшись в кресле, опять углубился в книгу.
Вышел дон Эустасио посмотреть, кто остался в зале. Поверх очков оглядел негра. Друзья немного поговорили с доном Эустасио, он рассказал им о французской сеньоре, и, поскольку Фараон все не появлялся, они, зевая, разошлись по комнатам, которые находились на верхнем этаже.
Рано утром они уже были на улице Аугусто Фигероа. Воспользовавшись помощью полицейского, которого им прислали из Управления, они открыли ящик туалетного стола, где лежали все ключи. И начали терпеливый осмотр одежды, писем, фотографий, предметов, которые хранили в память о чем-то, шкафов, комодов и шкатулок в поисках того, что могло бы навести их на след.
Из всего, что в это утро предстало их взгляду и прошло через их руки, внимание Плинио и дона Лотарио привлек лишь хранившийся в банке со спиртом человеческий зародыш всего нескольких недель. Банка стояла на верхней полке шкафа в спальне, которая в свое время, видно, принадлежала супругам Пелаес.
– Наверное, семейная реликвия, – сказал дон Лотарио.
Плинио согласился с доном Лотарио, и они пришли к выводу, что, должно быть, все в этом шкафу – семейные реликвии сестер Пелаес, потому что в шкатулках полно было всяких молочных зубов, прядей волос и даже бандаж от грыжи и прожженная женская перчатка.
– Да… видно, люди они памятливые и к смерти относятся с уважением.
После полудня позвонила Гертрудис и сказала, что придет напоить их пивком.
– Неужели ты считаешь, что мы приехали в Мадрид, чтобы день-деньской торчать в этой квартире!.. – сказал вдруг дон Лотарио и вышел на балкон, словно ему не хватало воздуха.
Плинио уставился на него:
– А вы думаете, что мы будем гулять? Мы работать приехали.
– Правильно, но одно другому не мешает. Можно, к примеру, прогуляться по Растро, перекусить в «Ларди» и в парк Ретиро заглянуть… Да мало ли… Просто мне не нравится сидеть тут целый день безвылазно.
– Да, выходить, конечно, надо. Но время у нас еще будет. Вот кончим дело и целый день посвятим здешней экзотике.
Плинио вспомнил, что в комнате рядом с кухней есть еще огромный шкаф, и пошел туда, но настроение у него немного испортилось. Дон Лотарио постоял некоторое время на пороге залитого солнцем балкона, посмотрел на светлые фасады домов и наконец с недовольным видом, проклиная все на свете, отправился к шефу.
Тот уже открыл большой шкаф. Он был битком набит куклами и куколками всевозможных размеров, времен и сортов. Все они были чистенькие, в аккуратных платьицах и разложены в строгом, скучном порядке. Десятки стеклянных глаз смотрели на мужчин. Поднятые ручки, растопыренные пальцы. Застывшие улыбки. Красные ротики, бесконечное множество белокурых головок. Плинио с нежностью разглядывал этот кукольный мир. Все эти бесчисленные фарфоровые, пластмассовые и целлулоидные фигурки символизировали неудавшееся материнство рыжих сестер. Можно представить себе, как они долгие шестьдесят лет вечерами находили отраду у этого шкафа с куклами, баюкали их, переодевая, прижимая к горячим, высохшим грудям, к своим никем не тронутым губам, укачивая на своих не познавших греха коленях. И, может, какую-нибудь, самую любимую, брали с собою в холодную постель, согревая ее у своих костлявых ребер, в белизне нетронутой рубашки, в гнездах рыжих подмышек. Все мальчики, все девочки, которые у них не родились и о которых они мечтали, были здесь, в этом шкафу, многократно повторенные. Одни – с сосками, другие – в распашонках, третьи – в немыслимых пляжных шляпах… И Плинио думами перенесся к собственной дочери, своей бедной дочери, вполне уже взрослой, которая, быть может, тоже не выйдет замуж и тоже мечтает о родах в муках, о младенцах, точно коконы укутанных в одеяльца, о маленьком слюнявом ротике и о детском плаче по ночам. Женщина, чья плоть не познала радости, а чрево – плода, наводит тоску еще большую, чем самый печальный кладбищенский кипарис. Чрево должно получить свою долю радости, и надо ночами в объятиях исходить потом и криками, надо рожать, когда приходит срок, и выталкивать на свет божий тельце, изрыгая плаценту, воды и крики. Надо, черт подери, отдавать должное нижней половине собственного тела, а не вести себя по ночам словно ты мраморный бюст на пьедестале.
– Что ты там делаешь с таким серьезным видом? – спросил его дон Лотарио.
– Ничего. Просто думал.
У дверей позвонили. Дон Лотарио пошел открывать. Это оказалась Гертрудис. Она вошла упругим шагом и, поздоровавшись, спросила без всякого умысла, что они делали целое утро. Плинио спокойно перечислил ей все, что они осмотрели: вещи, одежду, мебель, комнаты.
Гертрудис, считая себя посвященной, начала перебирать, проверяя, все ли они осмотрели:
– А широкий шкаф видели?… А большой комод?… А кладовку?… А шкаф с «детишками»?… А нижние полки стеллажей?… А…
На каждый вопрос Плинио утвердительно кивал головой. Наконец, признав себя побежденной, она пошла за пивом. Плинио сел в кресло и зевнул. А дон Лотарио вернулся на балкон.
– Ну, уж одно-то место вы – ну как пить дать! – не видели, – сказала Гертрудис, входя с пивом.
– Что именно?
– Что именно?… А комнату духов?
– Что же там – в этой комнате?
– А поглядите. Такого, небось, не видели…
– А то, что хранят в шкафах, на полках, на столиках и в сундуках, – такое ты где-нибудь видела?
– Такого тоже не видела, сеньор. Очень они бережливые.
Потом они молча и не спеша разделались с пивом и ветчиной. И только когда закурили, Плинио сказал:
– Ну-ка, пошли заглянем в ту комнату, что там за духи, что за чистилище?
– Духи, сеньор Мануэль, комната духов, не святотатствуйте.
Между большим шкафом времен королевы Изабеллы и дверью из спальни в маленький полутемный кабинет за светлой шторой был коридорчик, в глубине которого находился еще один шкаф, уже осмотренный. В нем хранилась ношеная одежда, белье и шерстяные вещи.
– Где же комната призраков? Шкаф мы уже смотрели.
– Духов, сеньор Мануэль. Она – за шкафом. Давайте отодвинем его немножко, она там.
И действительно, отодвинув шкаф, они увидели маленькую дверь, оклеенную теми же обоями, что и стены спальни. Унылыми обоями в модернистском стиле, модном в начале столетия.
– А почему она называется комнатой духов?
– Да не знаю… Посмотрите сами…Когда мы во время уборки отодвигали шкаф, они ее так называли.
– В шутку, наверное?
– Да нет, сеньор, всерьез.
Они долго перебирали ключи, пка не нашли нужный.
Дон Лотарио открыл дверь. В маленькой каморке, освещенной тусклым светом, который падал из высокого окна, выходившей в помещение, где хранился уголь, затхлый воздух пропах нафталином. Повернули выключатель рядом с дверью. Комната была гораздо больше, чем казалась при размытом свете из окна. В комнате ничего не было, кроме восьми или десяти манекенов из картона и ивовых прутьев, в костюмах разного времени. Но самое интересное: на шее у каждого – как бы вместо головы – была увеличенная фотография. Диковинный отряд, рожденный детской фантазией. Один манекен (почему-то в куртке) соответствовал дону Норберто. Другой – в черной меховой шубке – донье Алисии. Остальные – другие родственники, бородатые и в локонах, – те, что изображены на портретах, украшавших стены гостиной, в сюртуках и в платьях по щиколотку. Среди них выделялся один – в военной форме тридцатых годов; вместо головы у него был увеличенный портрет юноши с чуточку бараньими глазами. На груди мундира под знаками различия республиканской армии была пришита подушечка-сердечко, а на ней – слова, вышитые желтыми буквами: «Мария Пелаес, моя любовь навеки».