25

Я узнаю об этом в то же утро, что и она сама. Я звоню ей из магазина, чтобы оставить сообщение на ее автоответчике: так мне легче, тем более я всего лишь хочу передать, что какая-то ее бывшая коллега оставила ей сообщение на нашем автоответчике. На моем автоответчике. То есть, если серьезно относиться к правам собственности, на ее автоответчике. Ну да ладно. Я не ожидал, что Лора возьмет трубку, но она берет, и мне кажется, будто она говорит откуда-то с морского дна. Ее голос звучит глухо и безжизненно, она явно вся в соплях.

– Ах ты бедненькая, простыла-простудилась. Надеюсь, ты в постельке с горячей книжкой и интересной грелкой. Кстати, это Роб.

Она не отвечает.

– Лора? Это Роб.

Снова ничего.

– Тебе плохо?

И вот оно – самое ужасное.

– Мопс, – говорит она, но поскольку за всхлипами ничего не слыхать, «мопс» – это всего лишь моя интерпретация.

– Пока забудь о нем, – говорю я. – Ложись в постель и ни о чем не думай. Подумаешь, когда поправишься.

– Мопс… умер, – говорит она.

– Какой, на хрен, мопс?

На этот раз я слышу все.

– Мой папа умер, – всхлипывает она. – Мой папа… папа. – И она вешает трубку.

Я часто думаю о том, что люди умирают, но обычно это касается людей, имеющих ко мне непосредственное отношение. Я думал о том, как буду себя чувствовать, если умрет Лора, и о том, как будет себя чувствовать Лора, если умру я, и о том, как я буду себя чувствовать, если умрет кто-нибудь из моих родителей, но я ни разу не задумывался о возможной смерти отца или матери Лоры. Да и с чего бы мне задумываться? И пускай ее отец был болен все то время, пока продолжались наши с ней отношения, это меня нисколько не беспокоило: у моего отца борода, у Лориного – стенокардия, что тут особенного? Мне и в голову не приходило, что его болезнь как-то вот так кончится. Естественно, теперь, когда его не стало, мне жаль… Постойте, а чего мне жаль? Что я вел себя с ним недостаточно любезно? Я вел себя с ним идеально любезно – те несколько раз, когда мы виделись. Что между нами не возникло близости? Он был всего лишь отцом моей гражданской жены, мы с ним были очень разные, он болел… словом, мы сблизились ровно настолько, насколько это было нужно нам обоим. Когда кто-нибудь умирает, предполагается, что ты будешь переживать, преисполнишься сожаления, станешь корить себя за ошибки и упущения – все это я по мере сил и делаю. Но суть в том, что я не вижу за собой ни ошибок, ни упущений. Знаете ли, он был отцом моей бывшей подруги. И что я, по-вашему, должен сейчас чувствовать?

– Ты чего? – спрашивает Барри, заметив, что я тупо уставился в пространство. – С кем это ты разговариваешь?

– С Лорой. У нее умер отец.

– Да? Фигово. – И он отправляется на почту с кипой заказов под мышкой.

Видали? От Лоры – через меня – к Барри: от горя – через замешательство – к мимолетному формальному сочувствию. Если вы ищете способ лишить смерть ее жала, Барри – тот, кто вам нужен. В какой-то момент мне кажется странным, что эти два человека – один из которых от боли утраты едва не лишился дара речи, а другому интереса к случившемуся едва хватило на легкое пожатие плечами, – что они друг с другом знакомы; кажется странным, что знакомы они через меня, и странно даже, что они в одну и ту же эпоху живут в одном и том же городе. Но ведь для Барри Кен был только отцом бывшей подруги начальника. И что он, по-вашему, должен сейчас чувствовать?

Лора перезванивает через час или чуть позже. Я ее звонка не ждал.

– Извини, – говорит она. Ее слова по-прежнему трудно разобрать: она все еще в слезах и соплях, говорит глухо и невнятно. – Нет… нет…

Она плачет. Я жду, пока она хоть немного успокоится.

– Ты когда к матери едешь?

– Сейчас. Только возьму себя в руки.

– Я могу что-нибудь для тебя сделать?

– Нет. – А потом, всхлипнув, еще раз: – Нет, – словно бы уверившись, что никто для нее ничего сделать не может.

Вероятно, она впервые в жизни оказалась в таком положении. Я в таком положении не оказывался никогда: всякий раз, как у меня что-нибудь не ладилось, ситуация могла быть исправлена: то ли банковский клерк взмахнет своей волшебной палочкой, то ли подруга передумает, то ли я, как следует покопавшись, обнаружу в себе доселе неизвестное качество – ну, там, решительность, уверенность в собственных силах, стойкость. Мне очень не хотелось бы пережить несчастье, подобное тому, которое сейчас переживает Лора. Если людям все-таки приходится умирать, пусть уж умирают подальше от меня. Когда умрут мои отец с матерью, меня, на все сто уверен, рядом не будет. И после их смерти я вряд ли стану сильно убиваться.

На следующий день Лора звонит снова.

– Мама хочет, чтобы ты пришел на похороны.

– Я – на похороны?

– Ты отцу нравился. Вроде бы. И мама так и не сказала ему, что мы расстались, потому что он бы расстроился и… Ну, не знаю. Я не очень понимаю, чего она хочет, но спорить не могу. По-моему, она думает, будто он увидит, что там вокруг него будет происходить. Это как бы… – Лора издает странный звук, который оказывается нервным смешком. – Она считает, что он и без того слишком многого хлебнул, ну, в смысле, умер и все такое, и поэтому не хочет его снова огорчать.

Я знал, что нравлюсь Кену, но никогда не мог понять, чем заслужил его расположение, если не считать одного случая, когда он разыскивал оригинальную лондонскую запись «Моей прекрасной леди»,[82] а я наткнулся на эту пластинку на развале, купил и послал ему.

Ну и куда заводят человека единичные добрые дела? На гребаные похороны, вот куда.

– Ты сама хочешь, чтобы я пришел?

– Мне все равно. Если только ты не собираешься держать меня там под руку.

– А Рэй будет?

– Нет, Рэя не будет.

– Почему?

– Потому что его не звали, устраивает?

– Если ты этого хочешь, я мог бы и прийти.

– Как это мило с твоей стороны. А вообще-то, Роб, тебе просто повезло. – Господи! – Короче, идешь или нет?

– Да-да, иду.

– Лиз тебя подкинет. Она знает, когда и куда.

– Отлично. Ну а ты-то сама как?

– Роб, у меня сейчас нет времени на болтовню. Еще много всего надо сделать.

– Тогда ладно. До пятницы.

Я кладу трубку прежде, чем она успевает что-нибудь еще сказать, – чтобы продемонстрировать, как я уязвлен, а потом порываюсь перезвонить и извиниться, но вовремя понимаю, что этого делать не надо.

Вечно так: если перестал с кем-то спать, правильного подхода к этому человеку уже не найти. С какой стороны ни пробуй.

В поп-музыке нет песен про смерть – хороших, во всяком случае. Поэтому, наверно, я и люблю поп-музыку, а классическую нахожу несколько мрачноватой. У Элтона Джона, правда, есть инструментальная вещь «Song For Guy»,[83] но это так себе, фортепьянная дешевка, которая где-нибудь в здании аэропорта прозвучит не хуже, чем на похоронах.

– Так, давайте, ребята, – первая пятерка песен про смерть.

– Великолепно, – говорит Барри. – Сборник памяти Лориного папаши. Для начала «Leader Of The Pack».[84] Там парень насмерть разбивается на мотоцикле. Потом «Dead Man's Curve»[85]«Джен энд Дин», «Terry» – это «Твинкл». А еще… мм-м… у Бобби Голдсборо, ну вы знаете, «And Honey, I Miss You»[86] – Он поет эту вещь, фальшивя даже сильнее, чем обычно, и Дик смеется. – А что скажете про «Tell Laura I Love Her»?[87] Все ж просто с ног попадают.

Здорово, что Лора далеко и не видит, как нас позабавила смерть ее отца.

– Я имел в виду серьезные песни. Так, чтобы уважение к покойному было.