ПРИКЛЮЧЕНИЯ ТРЯПИЧНОЙ БАЛЬБИСИ
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
— Фаянс за тряпьё! Фаянс за тряпьё! За старые шлёпанцы, за всякую рвань!
Так каждое утро выкрикивал старьёвщик — пан Шмуль Аксамит. Ходил он из одного двора в другой по всей Голубиной улице, а за плечами у него висел холщовый мешок для тряпья. Этот мешок обычно с самого раннего утра бывал в прескверном настроении. И ничего удивительного: ведь с утра он всегда пуст, а это всё одно, что голоден. А уж так повелось на свете, что голодный не может быть в хорошем настроении.
Итак, пустой серый мешок свисал с плеча своего хозяина и, весьма недовольный, ворчал:
— Тряпьё?.. Пускай и не мечтают! Не стану я больше таскать этот дрянной товар. Найду что-нибудь получше!
— Вот именно, вот именно! — затрещала в ответ корзина с фаянсовой посудой.
Она как раз с самого утра была в превосходнейшем настроении. И нечему удивляться: в ней полным-полно было красивого товару, и богатствами своими она очень гордилась.
— Не хватает ещё, чтобы эти красивенькие мисочки и сахарницу с голубками пришлось отдать за какое-то тряпьё! Ничего, не беспокойся, кум, у нашего хозяина неплохая голова на плечах, да и мы можем ему кое-что присоветовать…
Впрочем, неизвестно, так ли уж считался пан Аксамит с советами своих помощников. Стоило ему появиться где-нибудь во дворе, как по всему дому поднималась суматоха — правда, главным образом в подвалах и на чердаках: как видно, именно там больше всего и ценили красивый фаянс пана Аксамита.
Послушайте-ка, о чём толкует в своём подвале пани Марцинова:
— Зачем хранить в сундуке эту старую юбку? Её там окончательно съест моль… А между тем мне бы так пригодилась мисочка, разрисованная розами или анютиными глазками.
А пани Валентова с чердака рассуждала сама с собой:
— К чему залёживаться старым сапогам покойного мужа? Мне ведь просто необходима новая сахарница — вот та, с голубками. — И она спешила поскорее высунуться из окна: — Пан купец, я сейчас спущусь!
Скрипит подвальная лестница, гудит чердачная. Потом начинается торг. Повеселел холщовый мешок. А корзина тут же помрачнела: ей пришлось расстаться с такой красивой мисочкой и сахарницей!
И снова бродит по дворам пан Аксамит со своими помощниками — серым мешком и скрипучей корзиной.
И когда наконец спускаются сумерки, такие же серые, как разбухший мешок пана Аксамита, старьёвщик возвращается домой. Всё медленнее передвигает он ноги, всё ниже клонятся его плечи под тяжестью ноши.
А ведь в туго набитый мешок сквозь дырку протиснулось нечто… Что бы это могло быть? У него худые, усталые ноги, натруженные, усталые руки. Говорит это нечто хриплым голосом… Эге, да это что-то такое, что не ест, не пьёт, а на свете живёт и ходит, как тень, за каждым порядком потрудившимся человеком. Да ведь это же его усталость, его дневная забота, ноющая в утомлённых руках, в набрякших ногах — та самая забота, что трудится наравне с человеком и не раз помогает ему советом.
— Подвиньтесь-ка! Пора подвести итоги. Ну, как сегодня наши дела? — осведомляется Забота пана Аксамита, протискиваясь в мешок.
Мешку знакома эта гостья. И без того набитый битком, он растягивается ещё немного, чтобы впустить её; так он поступает каждый день. А кума Забота оглядывает собравшуюся в мешке компанию.
— Ну-ну, вы совсем недурно выглядите… Пожалуй, не жалко даже той мисочки в розочках, что отдали за вас, — проскрипела кума Забота, обратившись к шуршащему шёлковому платью.
— Шу-шу! — обиженно откликнулось платье. — Недурно? Да я побывало на десяти свадьбах! А на скольких балах! И все говорили, что я очень красивое!
— Э, что там свадьбы! Я вот в настоящем театре выступал! А как мне аплодировала публика! — мягким голосом отзывается бархатный плащ.
Только старые сапоги покойного пана Валента тихонько забились на самое дно мешка.
Однако кума Забота добралась и до них. Хотела уже было попрекнуть их чем-то, но, видно, передумала.
Наработались сапоги пана Валента за свою жизнь, ох, как наработались! Набегались вместе с хозяином по лесам строек. Носили известь и кирпич. Возводили дома и домишки. Насмотрелись на город с высоты. Стояли на узкой доске, пока их хозяин заглаживал лопаточкой известь, на третьем, на четвёртом, на пятом этаже, над пропастью каменного двора… Нет у них ни лоска, ни красивой внешности, одни латки. Да кто знает, может, им снова придётся идти в дело…
Слушая хвастливые речи шёлка и бархата, они только прошептали:
— Не всё то золото, что блестит.
— Нет уж, простите! — отозвалась опустевшая корзина, — Золото — совсем неплохая вещь! Позолоченные тарелки лучше всего расходятся. Уж я-то знаю толк в товаре…
— Ну, не ты одна помощница, я тоже что-нибудь да значу, — перебил её мешок и совсем готов был уже надуться, как вдруг вспомнил, что по вечерам он бывает в наилучшем настроении.
Да и к чему, собственно, мешку пререкаться с корзиной? Так уж у них заведено, что хоть и носят они разный товар, но цена им одна, иначе торговля была бы в убыток пану Аксамиту.
Кто знает, может, мешок стоил даже больше корзины — ведь в нём ещё сидела и кума Забота. А за кумой Заботой ходит следом её родная сестра — Выручка, когда тощая, когда жирная. А у Выручки тоже свои обязанности: они с сестрицей должны прокормить пана Аксамита, пани Аксамитову и шестерых маленьких Аксамитят.
Дожидаются отца маленькие Аксамитята, расплющив носы об оконное стекло: дожидаются и его Заботы и его Выручки. Должно быть, она не особенно жирная, эта Выручка старьёвщика пана Аксамита. В чугунке варится картошка, на столе приготовлена селёдка — одна-единствениая на всю семью. Будет ещё чёрствый хлеб и чай.
А тем временем в дверь уже кто-то стучится. Это бабуся Латковская с чердака. Является она этак каждый вечер, выбирает из мешка самое лучшее тряпьё и самые лучшие обноски. Остальное пойдёт на бумажную фабрику.
Бабусе Латковской уже плохо служат ноги. И у неё тоже есть своя Забота. Однако она выглядит иначе, чем та, которая сидит в мешке у пана Аксамита.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Пани Аксамитова выложила дымящуюся картошку на выщербленную салатницу. Хоть пан Аксамит и снабжает такое множество людей красивым, разрисованным розами и голубками фаянсом, однако — по пословице «сапожник ходит без сапог» — тот, кто продаёт фаянс, сам ест из выщербленной посуды. Маленькие Аксамитята густо облепили стол. А бабуся Латковская тем временем потихоньку взбиралась на свой чердак. Бабуся — шлёп-шлёп… А за ней — кума Забота. Покряхтывают обе. Приостанавливаются на каждой лестничной площадке. Бабуся Латковская несёт узелок, размышляет и подсчитывает про себя:
— Если это всё выстирать и отгладить, будет оно выглядеть, как новое, или не будет? А не разлезется ли по швам от стирки? Может, платье лучше отделать кружевами?