Нужно полагать, что правка Свиньина сводилась в основном к той же грамматической и стилистической очистке языка Гоголя от просторечия и украинизмов, от чрезмерно «грубых», с точки зрения тогдашней школьной реторики, выражений и слов, какую в дальнейшем гораздо осторожней и умеренней производил Прокопович. Переделывая повесть для переиздания ее в «Вечерах», Гоголь, по-видимому, частично восстановил то «просторечие» и живую разговорную речь, которые Свиньин, согласно своим стилистическим принципам, всемерно ослаблял. Наконец, по-видимому Свиньиным, было изменено само заглавие повести и этимологизировано имя персонажа — вместо гоголевского «Басаврюк» в журнале появилось «Бисаврюк».
Во второй редакции Гоголь сократил повесть, устранив ряд длиннот и второстепенных подробностей. Так, в окончательном тексте отсутствует подробное описание церкви «трех святителей», описание жизни Петро Безродного и т. д. Наиболее существенное значение в изменении замысла и сюжетных мотивов повести имеет отказ Гоголя от мотива болезненной скупости Петро, разбогатевшего нечистым путем и доведшего себя и жену до крайней степени бедности. Все эти сокращения, придавшие повести большую сюжетную целеустремленность и лаконичность, свидетельствуют о стремлении Гоголя освободиться от подробных сюжетных мотивировок, от нравоучительного морализирования в духе сентиментально-нравоописательных повестей 20-х годов, от растянутых и вялых описаний, столь распространенных в чувствительных повестях и романах ужасов. Еще важнее стилистическая переработка всего текста повести, которую произвел Гоголь, в сущности создав совершенно новое произведение. Эта переработка прежде всего относится к стилистической отделке каждой фразы, к той словесной яркости и насыщенности, которую придает им Гоголь, отбрасывая книжные и условно-сентиментальные формулы, растянутые и вялые обороты первой редакции, вводя диалоги вместо повествования, добиваясь живой разговорной интонации. Так, например, длинный, пересыпанный подробными ремарками разговор между Петро и Басаврюком сжимается до нескольких энергичных и кратких реплик. Гоголем значительно сокращаются детальные описания в фантастических сценах и усиливается всюду бытовой, реалистический колорит. Не случайно, что наименьшей переработке подверглось описание свадьбы, основанное на чисто этнографических материалах.
В текст повести в настоящем издании вносится только одно исправление против текста ВД2; восстанавливается по ВД1: «на крилосе» (в ВД2 очевидное корректорское исправление: «на клиросе»).
В письме от 30 апреля 1829 г. Гоголь, обращаясь к матери за помощью в собирании этнографических и фольклорных материалов, просил, в частности, сообщить ему «названия платья, носимого… крестьянскими девками, до последней ленты» и «обстоятельное описание свадьбы». Здесь же он просил сообщить «несколько слов… о Иване Купале» и «подробнее» о разных духах «с их названиями и делами». Если сопоставить эти запросы с работой писателя над «Вечером накануне Ивана Купала», то тем самым намечается в общей форме ответ на вопрос об источниках повести. Гоголь обращался в первую очередь к фольклорным материалам.
Как видно из писем Гоголя и пометок в его «подручной энциклопедии» — «Книге всякой всячины», родные присылали писателю нужные ему данные. В «Книге всякой всячины» можно указать две записи, использованные в «Вечере накануне Ивана Купала». На странице 225 помещено описание девичьей и женской одежды — с пометкой: «Из письма ко мне от 4 июня 1829 г.» (Соч., 10 изд., VII, стр. 885); им воспользовался Гоголь при описании свадьбы Петруся и Пидорки. В этом же описании использована запись на стр. 305: на свадьбе «гуляют сколько угодно… наряжаются в разные костюмы, а более — цыганами, которых они чаще всех видят, играют ихние роли»… При записи — пометка, что это — извлечение из письма от 4 мая.
В той же «Книге всякой всячины» есть весьма показательная запись (на странице 183): «Папороть (по-русски — папоротник, или кочедыжник, bilix) цветет огненным цветом только в полночь под Иванов день, и кто успеет сорвать его, и будет так смел, что устоит противу всех призраков, кои будут ему представляться, тот отыщет клад» (там же, стр. 881). Эту запись в несколько измененном виде находим в качестве выноски в «Бисаврюке» («Отечественные Записки» 1830, № 118, стр. 256–257), при страницах, посвященных рассказу о поисках клада. Наличие синонимичных русских названий и латинское обозначение растения не оставляют сомнений в том, что это — позаимствование из какого-то литературного источника.
Трудно указать какой-нибудь труд по этнографии и фольклору конца XVIII — начала XIX столетия, из которого Гоголь мог бы получить необходимые ему сведения. Более оправданными надо считать поиски в другой области — в травниках, цветниках, лечебниках и подобных памятниках письменности, которые были в большом ходу еще и в XVIII и даже в XIX веке. Они «приблизительно отвечают на вопрос, чем лечились „старосветские помещики“, родители Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, да и они сами» (А. Потебня. «Малорусские домашние лечебники XVIII в.». Киев, 1890, стр. II). Составители рецептов любили давать описываемым средствам латинские названия. В подобных тетрадках нередко заключались не только наставления в рецепты медицинского характера, а сообщались сведения иного порядка, например, о папоротнике и других растениях, давались советы по практике кладоискания. (Ср. «Сказание о таинственном цветке папоротника»: А. Н. Афанасьев. «Несколько народных заговоров» — «Летописи русской литературы и древности», IV. М., 1862, отд. III, стр. 72–73).
Эта литература до сих пор остается мало обследованной, поэтому (не говоря о других причинах) невозможно безоговорочно указать определенный источник, которым воспользовался Гоголь. Из того, что известно в ученой литературе о травниках, страницы «были» Гоголя напрашиваются на сравнение с «Сказаниями русского народа» И. Сахарова (т. I, кн. 2. Изд. 3-е. СПб., 1841, стр. 43), где автор, не любивший называть свои источники, всё же делает ссылку на какой-то «чародейский травник» (стр. 42). Разумеется, Гоголь не мог пользоваться трудом своего сверстника, «Сказания» которого вышли первым изданием в 1836 г., но не лишено оснований предположение о том, что оба они пользовались одним и тем же источником или источниками очень близкими. Ясно, что здесь речь может идти не о текстологическом совпадении или близком сходстве страниц Гоголя и Сахарова, а о близости объема сведений, образов, сравнений, отчасти — порядка в расположении материала.