Во время обедни у одной из дам заметили внизу платья такое руло, которое растопырило его на полцеркви, так что полицмейстер немедленно дал приказание подвинуть народ далее, то есть поближе к паперти, чтобы[Далее начато: дать надлежащее место] не мог как-нибудь измяться туалет. [расположение к подлости можно было применить к дамам, но все, однако же, они стали находить, что Чичиков мужчина совершенно таков, как должен быть настоящий мужчина, и что сложен он, как нужно, ] Сам даже Чичиков стал замечать, что внимание к нему как-то сделалось гораздо нежнее. Один раз возвратившись к себе домой, он нашел даже на столе у себя письмо. Откуда и кто принес его, он ничего не мог узнать об этом; слуга объявил только, что принесли и не велели сказывать, от кого. Письмо начиналось очень решительно, именно так: “Нет, я должна писать”. Потом говорено было о том, что всегда есть[Потом много говорилось о том, что есть] тайное сочувствие между душами; эта истина была скреплена множеством точек вряд. [Вместо “эта истина ~ вряд”: и что-то такое эдакое, а что именно эдакое, этого и не было сказано, а вместо него были поставлены точки. ] Потом следовало несколько мыслей, весьма замечательных по своей справедливости, так что мы почитаем почти необходимым их выписать: “Что жизнь наша? — Долина, где поселились горести. Что свет? — Толпа людей, которая не чувствует”. Писавшая упоминала, что весьма часто омочает слезами строки нежной матери, которой протекло 25 лет, как не существует на свете. Приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом. Затем следовало что-то очень похожее на объяснение в сердечных чувствах; к концу угрожалось даже решительным отчаянием и заключалось такими стихами:

В последней строке не было размера, да это, впрочем, ничего. Письмо было писано в духе тогдашнего времени. И никакой подписи не было: ни имени, ни фамилии, даже ни числа, ни месяца. В постскрипте[Вместо “Писавшая ~ постскрипте”: Душа явится, требует души, а свет хлопочет об ничтожестве. Порок торжествует, добродетель страждет. Ах, сколько раз мое сердце обливалось слезами! Сколько раз мои слезы обмочили строки нежной моей матери, которая, увы, уже не существует на свете. Сколько раз осыпала я букетами цветов ее могилу в то самое время, когда задумчивая луна осеребряла природу по облакам и смеющиеся долины…” Потом следовали такие вещи, которые походили решительно на объяснение сердечных чувств, так что сначала еще было вы, а потом уже просто съехало на ты. Приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных, оградах не пользуются воздухом; в противном случае угрожалось даже отчаянием:

И ни имени, ни фамилии, даже ни числа, ни месяца. А в постскрипте] только было прибавлено, что его собственное сердце должно отгадать писавшую и что на бале у губернатора, имеющем быть завтра, будет[отгадать писавшую это письмо, и что на бале у губернатора, который будет завтра, она будет лично. ] присутствовать сам оригинал.

Это его чрезвычайно заинтересовало. В анониме много было заманчивого и подстрекающего любопытство. Он перечел вновь письмо, прочел его потом и в третий раз, и всё никак не мог утвердить в голове своей ни одного предположения насчет того, кто бы была такая писавшая. Дело, как видно, сделалось сурьезно, ибо более часу он всё думал об этом. Наконец, по долгом размышлении сделал он небольшое движение рукою и, наклоня голову на бок, сказал: “А оно очень, очень кудряво написано”. Затем свернул он письмо и положил его в ларчик. Уложенное очень аккуратно, оно поместилось там между афишкою и каким-то пригласительным билетом на свадьбу, несколько уже лет покоившимся на одном и том же месте. Немного спустя принесли, точно, приглашение на бал к губернатору — дело весьма обыкновенное в губернских городах: где губернатор, там и бал, эти два слова обратились в синоним, иначе никак не будет надлежащей любви и уважения со стороны дворянства. [Вместо “Это его ~ дворянства”: Герой наш несколько раз перечитывал письмо и несколько раз задавал себе вопрос: кто бы это была такая? Он был слишком заинтересован этим загадочным анонимом; очень, очень долго думал он и наконец сказал: “А оно написано этак даже со стилем. Очень, очень кудряво”. После чего, свернувши, положил его в ларчик, который, кажется, уже несколько читателям знаком, и уложил его весьма аккуратно между афишкою и каким-то билетом, приглашавшим на свадьбу, который уже около семи лет лежал на одном и том же месте. Скоро вслед за этим принесли ему приглашение на бал к губернатору, — дело, как известно, весьма обыкновенное в губернских городах. Так уж заведено, и губернатор без бала кажется что-то странное, как будто каша без масла, никакой любви не будет к нему дворянства. ]

Он занялся немедленно приготовлением к балу, сгорая нетерпением знать, кто бы была такая, писавшая это письмо. Автор не должен пропустить, что при этом обстоятельстве особенное удовольствие распространилось на лице его и что он употребил весьма долгое время на рассматривание своей физиономии. Присевши к зеркалу, он обратил внимание порознь почти на каждый предмет ее, рассмотрел очень внимательно подбородок, погладил и по щеке, словом, никого не обидел. Он пробовал сообщить лицу своему разное выражение: иногда важное и сурьезное, иногда сурьезное и почтительное, [иногда важное и сурьезное, иногда важное и почтительное] иногда почтительное с некоторою улыбкою, иногда просто почтительное без улыбки; отпущено было в зеркало[отпустил в зеркало] несколько поклонов и произнесены[В подлиннике осталось несогласованным: произносил] какие-то неясные звуки, несколько похожие на французские, хотя он по-французски не знал вовсе, даже начинал он отчасти несколько высовывать язык и делать самому себе приятные сюрпризы каким-нибудь новым положением лица, какого и сам дотоле не видывал. Словом, мало ли чего не делаешь, оставшись один, чувствуя притом, что хорош, да к тому же будучи уверен, что никто не заглядывает в щелку. Наконец, полюбовавшись еще несколько минут своим, действительно, в своем роде, недурным лицом, он произнес, наконец: “Ах, ты мордашка эдакой”[Ах, ты мордашка] и стал одеваться. Самое довольное[Веселое и решительно довольное] расположение сопровождало его во всё время одевания: надевая[так что надевая] подтяжки или повязывая галстух, он расшаркивался и кланялся с особенною[повязывая галстух, расшаркивался ногами и кланялся с какою-то особенною] ловкостью и хотя никогда не танцовал, но сделал[но на этот раз еще до фрака сделал] перед зеркалом антраша. Это антраша произвело маленькое невинное следствие: задрожал комод и упала со стола щетка. Появление его на бале произвело необыкновенное действие. Всё, что ни было, обратилось навстречу к нему, кто с картою в руках, кто на самом интересном пункте разговора, произнесши: “А нижний земский суд отвечает на это…”, но что такое отвечает земский суд, уж это он бросал в сторону, и спешил с приветствием к нашему герою. “Павел Иванович! Ах боже мой, Павел Иванович, [Павел Иванович! Павел Иванович, ] любезнейший Павел Иванович, почтеннейший Павел Иванович, душа моя Павел Иванович, вот вы, вот вы где, Павел Иванович. Вот он, наш Павел Иванович. [“Вот вы ~ Павел Иванович” вписано. ] Позвольте прижать вас, Павел Иванович. Давайте-ка его сюды, вот я его поцелую покрепче, моего дорогого Павла Ивановича”. И герой наш почти разом почувствовал себя в нескольких объятиях: не успел он совершенно выйти из объятий председателя, как очутился уже в объятиях[Вместо “Давайте-ка его ~ объятиях”: ах, боже мой, Павел Иванович” — герой наш в одну минуту попал в объятия к председателю, не успел оглянуться, как очутился в объятиях] полицмейстера; полицмейстер сдал его инспектору врачебной управы; инспектор врачебной управы — откупщику; откупщик — архитектору, [инспектор врачебной управы — архитектору] губернатор, который в это время стоял около дам и держал в одной руке конфектный билет, а в другой болонку, бросил на пол и билет и болонку, только завизжала собаченка, — словом, распространил он[распространил Чичиков] радость и веселие необыкновенное. [Казалось, все находились в совершенном блаженстве и] может быть, на всем бале не было ни одного лица, на котором бы не выразилось если не удовольствие, то, по крайней мере, отражение всеобщего удовольствия. Такую радость иногда видят на лицах чиновников во время осмотра приехавшим начальником вверенных им управлений. После того, как уже первый страх прошел, они увидели, что многое ему нравится, и он сам[а. управлении, когда уже первый страх прошел и они увидели, что многое ему нравится и что он сам] изволил, наконец, пошутить, то есть произнести с приятною усмешкою несколько слов. Смеются вдвое в ответ на это обступившие его приближенные чиновники; смеются от души те, которые от него подалее и которые, впрочем, несколько плохо услышали произнесенные им слова. И, наконец, стоящий далеко у дверей, у самого выхода какой-нибудь полицейский, от роду не смеявшийся во всю жизнь свою и только что перед тем показавший кулак[а. только что показавший кулак свой] народу, и тот по неизменным законам отражения выражает в лице своем что-то похожее на улыбку, хотя эта улыбка более похожа на то, как бы кто-нибудь собирался чихнуть после крепкого приза табаку, и хотя малейший шум или беспорядок вмиг возвращают в лицо его прежнюю суровую власть и повелительное выражение. [а. по неизменным законам отражения, глядя на полные удовольствием лица, выражает невольно в лице своем что-то похожее на удовольствие, хотя малейший шум и шорох или что-нибудь похожее на беспорядок позади его заставляет в одно мгновение поворотить его голову, и в обращенном вновь на улицу лице его является вновь прежний суровый вид и грозная власть; б. Начато исправление: по неизменным ~ позади его превращает его лицо в одно мгновение в прежнее] Герой наш отвечал всем и каждому очень бегло и приятно и чувствовал сам на этот раз какую-то ловкость необыкновенную; раскланивался направо и налево, по обыкновению своему несколько на бок, но легко и свободно, так что очаровал совершенно всех. Дамы тут же обступили его блистающею очаровательною вереницею, нанесши с собой целые облака и потоки всякого рода благоуханий: одна веяла розами, от другой несло весной и фиалками; [третья] вся была насквозь продушена резедой, так что Чичиков купался и плавал по уши в жасминных и прочих запахах. Казалось, в нарядах их не было пропущено ничего того, что споспешествует к решительной погибели сердец наших: [а. очаровал и дам и мужчин за одним разом. Дамы тут же обступили его блистающею, очаровательною оградою и нанесли с собою ужасное множество благоуханий. Одна веяла розами, другая вся насквозь пахнула весной и фиалками, от третьей несло резедой сильнейшим образом, так что Чичиков купался и плавал в жасминных и прочих морях. Казалось, в нарядах их ничего не было пощажено из того, что ведет к решительной погибели сердца наши. ] атлас и кисея самых неопределенно-бледных, модных цветов блистали сильно[a. выходили сильно] в свету, оттененные и озаренные вместе кусками сверкающих лент и цветами. Легкий головной убор из блонды держался на ушах, на подобие воздушных мотыльков. [а. Легкие чепчики сидели на ушах, как мотыльки. ] Талии были обтянуты, выгнуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы. Нужно заметить, что вообще все дамы и чиновницы города N были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, [имели такие приятные манеры] что толщины никак нельзя было приметить. Всё было у них придумано и обдумано необыкновенно осмотрительно: шея, плечи были открыты[шея, плечи, всё было открыто] именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше. Каждая обнажила свое добро [именноъ до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что оно способно погубить человека; остальное всё было припрятано с самым обдуманным вкусом: ] а. по собственному убеждению оно может подействовать и ослепительно поразить всякого; остальное же всё было очень искусно припрятано и с большим вкусом; б. Надписано и зачеркнуто: [его поразить] [неотразимое могущество его поразить смертного]] или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем поцелуя, эфирно обнимал и обвивал[обнимал или обвивал] шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья маленькие, зубчатые оградки, известные в туалетном языке под именем скромностей. Эти скромности скрывали напереди и назади то, что уже не было так заманчиво, а между тем заставляли предполагать, что было еще заманчивей. Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли обнаженные аппетитные части рук повыше локтя, которые у многих дышали завидною свежестью, а еще более полнотою, что во многих местах лопнули лайковые перчатки, побужденные подвинуться далее. [а. известные в туалетном языке и в русском переводе под именем скромностей, которые таким образом скрывали напереди и назади то, что уж не было так хорошо и заставляло между тем заманчиво предполагать, что там скрывалось еще лучшее, без сомнения еще лучшее. Длинные перчатки были надеты не вплоть до рукавов, но заманчиво оставляли возбуждающие взгляд куски рук повыше локтя, которые у иных дышали такою полнотою, что лопнули лайковые перчатки, вероятно побужденные подвинуться далее на руку. ] Словом, ничто не ушло от внимательного вкуса, которым тонко одарен прекрасный пол; всё было предусмотрено в совершенстве. [а. всё было передумано и обдумано в совершенстве. ] Чичиков, стоя перед ними, пытался, нельзя ли по какому-нибудь особенному выражению в глазах или в лице узнать, которая из них была сочинительница таинственного письма. Но никаким образом нельзя было узнать, ни по выражению в лице, ни по выражению в глазах, которая из них была сочинительница таинственного письма. В лице каждой почти из них он заметил такое неопределенно значительное, с таким чуть-чуть заметным лукавством, вскользь обнаруженное выражение, такое неуловимо тонкое… У! какое [плутовато-] тонкое! Уж пусть за это бог простит женщинам за все эти тон<кости?>, а нам никакими словами нельзя рассказать, какие отдаленные намеки и необъясненные выражения появляются и исчезают в их лицах. [а. а нам никакими словами и никаким образом нельзя рассказать, какие отдаленно-плутоватые намеки промелькивают иногда, какие необъяснимые выражения скользят, проходят и пропадают мгновенно в их лицах. ] А что уж такое делается в глазах, просто не приведи бог. Один уже блеск их то влажный, то бархатный, то острый, то мягкой, и у каждого, у! какое значение! Ничего не придумаешь сказать, только разве потом, после долгого и вместе с тем довольно глупого молчания произнесешь, наконец: “Да, очень галантерейная половина человеческого рода!”[На полях записано: ну, там такое бесконечное государство, которому просто [и конца] и границ нет. [Уже один блеск их столько имеет разных изменений, что не придумаешь слов для этого, одно разве только] уже для одного только <1 нрзб.> блеска их со всеми изменениями не придумаешь слов. Попробуй, в самом деле, пересчитай какой блеск этот блеск. Уже [просто не наберешь слов] [слов не найдешь, что] не наберешь слов для того, чтобы выразить один блеск их. Томные в неге и без неги и у каждого не приведи бог какое значение — нет, просто, станешь втупик. ] Сюда, кажется, вошло слово не весьма приличное и отчасти подмеченное на улице — в этом автор просит извинения у читателя: его положение бывает иногда так затруднительно, что нельзя обойтись без словца, несколько дерущего уши. Впрочем, если сказать правду, не все слова, произносимые на улице, должны быть поражены презрением; что ни говори, они сказаны[Вместо: “Сюда ~ сказаны”: а. Автор, кажется, употребил не весьма приличное слово и подмеченное на улице. Он просит в этом великодушного извинения у читателя. Конечно, он с своей стороны виноват, но нужно однако ж рассмотреть и его положение: бывают иногда такие затруднительные обстоятельства, что никак нельзя обойтись без словца, несколько дерущего уши. Притом, не все слова, произносимые на улице, достойны неуваженья. Как бы то ни было они сказаны] нашим православным народом, а наш православный народ скажет спроста подчас и очень[спроста иногда очень] определительное слово. В том же, что автор употребил его, виноваты, если вывести на чистую воду, сами читатели, и особенно читатели высшего общества. От них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и аглицкими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и притом с сохранением[и все так, как следует, с сохранением] всех возможных произношений: по-французски — в нос и картавя, по-аглицки произнесет как следует птицей, и даже рожу сделает птичью, и даже посмеется над тем, кто не сумеет сделать птичьей рожи и пропустить, как нужно сквозь зубы. А вот только русским ничем не наделят, разве [только] из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе. [Вот какого рода бывают читатели высшего общества. ] А между тем какая требовательность: хотят непременно, чтобы всё было написано языком самым строгим, очищенным и благородным, словом, хотят, чтобы русской язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы только разинуть рот да выставить его. Конечно, мудрена женская половина человеческого рода, но почтенные читатели, надобно признаться, еще мудреней.