ВАРИАНТЫ

Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства?

а. выставлять на показ бедность нашей жизни и наше грустное несовершенство;

б. изображать ~ нашей жизни и выставлять на показ наше грустное несовершенство

Что ж делать, если уже такого свойства сочинитель и, заболев собственным несовершенством, уже и не может изображать он ничего другого, как только бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства.

если такого свойства сочинитель и так уже заболел он сам своим несовершенством и так уже устроен [Над строкой карандашом: и дан уже ему такого устройства] талант его, чтобы изображать ему [Вместо “изображать ему” над строкой вписано: выставлять ему на показ] бедность нашей жизни

Как бы ~ покрытыми, как мерлушками, молодым кустарником, подымавшимся от срубленных дерев, то, наконец, темными гущами леса, каким-то чудом еще уцелевшими от топора.

На тысячу с лишком верст неслись, извиваясь, горные возвышенья. Точно как бы исполинской вал какой-то бесконечной крепости возвышались они над равнинами то желтоватым отломом [Сверху приписано: а. высились они горным желтым песчаноглинистым отломом; б. крепости с наугольниками и бойницами. Высились они над песчано-глинистыми отломами; в. крепости с наугольниками и бойницами. Высились они над равнинами то известковато-глинистым отломом] в виде стены, с промоинами и рытвинами, то зеленой кругловидной выпуклиной, [то лазоревая зеленой выпуклиной] покрытой

Великолепно возносились они над бесконечными пространствами равнин, то отломами, в виде отвесных стен, известковато-глинистого свойства, исчерченных проточинами и рытвинами, то миловидно круглившимися зелеными выпуклинами, покрытыми, как мерлушками, молодым кустарником, подымавшимся от срубленных дерев, то, наконец, темными гущами леса, каким-то чудом еще уцелевшими от топора.

а. темным лесом, еще уцелевшим;

б. темнея темным лесом, еще уцелевшим;

в. густо темнея темным лесом, еще уцелевшим

Река, то верная своим берегам, давала вместе с ними колена и повороты, то отлучалась прочь в луга, затем, чтобы, извившись там в несколько извивов, блеснуть, как огонь перед солнцем, скрыться в рощи берез, осин и ольх и выбежать оттуда в торжестве, в сопровождении мостов, мельниц и плотин, как бы гонявшихся за нею на всяком повороте.

а. Река, верная своим высоким берегам, давала вместе с ними углы и колена по всему пространству, но иногда уходила от них;

б. Река, верная своим берегам, эти возвышения были ее берега, давала вместе с ними колена. Иногда вдруг от них отлучалась

В одном месте ~ вечное солнце.

В одном месте крутой бок возвышений воздымался выше прочих и весь от низу до верху убирался в зелень [в зеленые кудри] столпившихся густо дерев. Тут было всё вместе: [На полях карандашом: неровность положенья гористого оврага. Тут собрались вместе дуб, клен] в клен, и груша, и низкорослый ракитник, и чилига, и березка, и ель, и рябина, опутанная хмелем. Тут же вместе мелькали красные крышки господских строений, коньки и гребни сзади скрывшихся изб и верхняя надстройка господского дома, а над всей этой кучей дерев и крыш старинная церковь возносила своих пять играющих верхушек. На всех их были золотые прорезные кресты, золотыми прорезными цепями прикрепленные [Сверху приписано: прутьями <?>] к куполам, так что издали сверкало как бы на воздухе ни к чему не прикрепленное, висевшее [издали как бы висело на воздухе сверкавшее] золото. И вся эта куча дерев, крыш, вместе с церковью, опрокинувшись верхушками вниз, отдавалась в реке, где картинно-безобразные старые ивы, одни, стоя у берегов, другие совсем в воде, [Далее было: казалось, как бы рассматривали] опустивши туда и ветви, и листья, точно как бы рассматривали это изображенье, которым не могли налюбоваться во всё продолженье своей многолетней жизни. [а. опустивши туда и ветви и листья, точно как бы рассматривали это изображенье, которым не могли налюбоваться, только [им] мешала им склизкая бодяга с плававшими ярко-зелеными и желтыми кувшинчиками; б. опустивши туда и ветви и листья, опутанные склизкой бодягой, плававшей по воде вместе с желтыми кувшинчиками, точно как рассматривали это чудное изображение. ]

Вид был очень недурен, но вид сверху вниз, с надстройки дома на равнины и отдаленья, был еще лучше.

Равнодушно не мог выстоять на балконе никакой гость и посетитель. У него захватывало в груди, и он мог только произнесть: “Господи, как здесь просторно!” Пространства открывались без конца. За лугами, усеянными рощами и водяными мельницами, зеленели и синели густые леса, как моря или туман, далеко разливавшийся. За лесами, сквозь мглистый воздух, желтели пески. За песками уже на отдаленном небосклоне лежали гребнем меловые горы, блиставшие ослепительной белизной даже и в ненастное время, как бы освещало их вечное солнце.

По ослепительной белизне их у подошв их местами мелькали как бы дымившиеся туманно-сизые пятна.

вид<нелись>

Кто ж был жилец и владетель этой деревни, к которой, как к неприступной крепости, нельзя было и подъехать отсюда, а нужно было подъезжать с другой стороны, где врассыпку дубы встречали приветливо гостя, расставляя широко распростертые ветви, как дружеские объятья…

встречали приветливо подъезжавшего гостя, распростирая развесистые ветви

Кто ж был жилец и владетель этой ~ церковь, блиставшую золотом крестов и золотыми прорезными узорами висевших в воздухе цепей?

После “блиставшую золотом” начато: звоном <?>

Кто ж он, что ж он, каких качеств, каких свойств человек?

Приписано карандашом: Что ж он такое, какого роду человек, каких качеств

Беспристрастно же сказать — он не был дурной человек, — он просто коптитель неба.

После “он не был” начато: существо

Впрочем, вот на выдержку день из его жизни, совершенно похожий на все другие, и пусть из него судит читатель сам, какой у него был характер и как его жизнь соответствовала окружавшим его красотам.

и как эта жизнь

Родятся ли уже такие характеры, или потом образуются, как порождение печальных обстоятельств, сурово обстанавливающих человека?

а. Начато карандашом: после;

б. уже образуются потом

Вместо ответа на это, лучше рассказать историю его воспитания и детства.

Вот лучше вместо этого рассказать

Вместо ответа на это, лучше рассказать историю его воспитания и детства.

После “и детства” начато: и пусть читатель выводит

Казалось, ~ внутри человека.

Директором училища, в которое попал он, был человек, [Далее начато: необыкнов<енный>] несмотря на всякие странности и причуды, далеко не глупой. [Далее начато: а. Сам, что знает; б. Вот в училище] Александр Петрович имел чутье слышать природу человека. Не было шалуна, который, сделавши шалость, не пришел к нему сам и не повинился во всем. Этого мало. Шалун уходил от него не повесивши нос, но подняв его с бодрым желаньем загладить тяжкий свой поступок. В самом упреке Александра Петровича было что<-то> ободряющее; [ободряющее и неволившее честолюбие, которого] честолюбие он называл силою, толкающею вперед способности человека, и потому особенно старался возбудить. О поведении у Александра Петровича не было и речи. Он обыкновенно говорил: я требую ума, а не чего-либо другого. Кто помышляет о том, чтобы быть умным, тому некогда шалить; шалость должна исчезнуть сама собою. Его упрекали в том, что он уже слишком много дал [что он уже дал слишком много] воли умникам, позволяя им насмехаться и даже оскорблять малоспособных. На это он отвечал: что ж делать, я пристрастен к умникам и хочу, чтоб все это видели. [Далее начато: Прежде] Многих резвостей он не удерживал, видя в них начало развития свойств душевных и говоря, что они ему нужны как сыпи врачу затем, чтобы узнать достоверно, что именно заключено внутри человека.

Идол юношей, диво воспитателей, несравненный Александр Петрович одарен был чутьем слышать природу человека.

Вот [чудный наставник] единственный

Как знал он детей!

Как знал он натуру детей

Презренью товарищей подвергался тот, кто не стремился быть <лучше>.

а. (карандашом) Каким презреньем, какими неистощимыми <?> насмешками товарищей (далее карандашный текст не поддается прочтению);

б. Каким насмешкам, какому презренью

Обиднейшие прозвища должны были переносить взрослые ослы и дураки от самых малолетних и не смели их тронуть пальцем.

Всё, что не старалось быть умным и успевать в ученьи, называлось у него дурачьем и было предметом неистощимых насмешек и оскорблений. Умники не только [не только не] трунили над ослами, но могли даже их бить, и те не смели поднять на них и пальца и должны были терпеть даже и тогда, когда были кругом правы.

Его малейшее ~ образовать из человека твердого мужа, тут было употреблено в действие, и он сам делал с ними беспрерывные пробы.

а. Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо сказать правду, что без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые профессора, он умел в немногих словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно ему нужна наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, [Далее начато: на что именно] чем он должен заняться преимущественнее. [чем он более и преимущественнее и должен заняться]

Эту-то науку жизни сделал он предметом отдельного курса воспитания, в который поступали только одни самые отличные. Малоспособных выпускал он на службу из первого курса, утверждая, что их не нужно много мучить: довольно с них, если приучились быть терпеливыми, работящими исполнителями, не приобретя заносчивости и всяких видов вдаль. “Но с умниками, но с даровитыми мне нужно долго повозиться”, обыкновенно говорил он. И становился в этом курсе совершенно другой Александр Петрович. И с первых же раз возвещал, что доселе он требовал от них простого ума, теперь потребует ума высшего, не того ума, который умеет подтрунить над дураком и посмеяться, но умеющего вынесть всякое оскорбление, [Вместо “Но с умниками ~ оскорбление”: Но с умниками, но с одаренными талантами считал он необходимым заняться несравненно больше того, как занимаются в других заведениях. Он проходил двойной курс противу того, как бывает в других заведеньях. И в этом последнем курсе он уже являлся совершенно другим человеком. Он требовал тоже ума от своих воспитанников, но ума [уже] того высшего ума [которого неблагоразумно иногда требуют иные наставники от детей. Как умеет вынести обиду], с которым побеждает человек свои страсти После “оскорбление” начато: Здесь-то стал он требовать того, что другие требуют] спустить дураку, не раздражиться. Здесь-то стал он требовать того, что другие требуют от детей. Это-то называл он высшей степенью ума. Сохранить посреди каких бы то ни было огорчений [огорчений и беспокойств] высокой покой, в котором вечно должен пребывать человек, вот что называл он умом. В этом-то курсе Александр Петрович показал, что знает точно науку жизни. Из наук были избраны те, которые способны образовать из человека;