Людям Павла Ивановича деревня тоже понравилась. Они так же, как и он, обжились в ней. Петрушка сошелся очень скоро с буфетчиком Григорием, хотя сначала они оба важничали и дулись друг перед другом нестерпимо. Петрушка пустил Григорию пыль в глаза тем, что он бывал в Костроме, Ярославле, Нижнем и даже в Москве; Григорий же осадил его сразу [осадил его разом] Петербургом, в котором Петрушка не был. Последний хотел было подняться и выехать на дальности расстояний тех мест, в которых он бывал, но Григорий назвал ему [но Григорий ему назвал] такое место, какого ни на какой карте нельзя было отыскать, и насчитал тридцать тысяч слишком верст, так что Петрушка осовел, разинул рот и был поднят на смех тут же всею дворней. Впрочем, дело кончилось между ними самой тесной дружбой: дядя лысый Пимен держал в конце деревни знаменитый кабак, которому имя было “Акулька”; в этом заведеньи видели их все часы дня. Там стали они свои други, или то, что называют в народе: кабацкие завсегдатели.

У Селифана была другого рода приманка. На деревне, что ни вечер, пелись песни, заплетались и расплетались весенние хороводы. Породистые стройные девки, каких трудно было найти в другом месте, заставляли его по нескольким часам стоять вороной. Трудно было сказать, которая лучше: все белогрудые, белошейные, у всех глаза репой, у всех глаза с поволокой, походка павлином и коса до пояса. Когда, взявшись обеими руками за белые руки, медленно двигался он с ними в хороводе или же выходил на них стеной, в ряду других парней, и погасал горячо рдеющий вечер, и тихо померкала вокруг окольность, и далече за рекой отдавался верный отголосок неизменно грустного напева, — не знал он и сам тогда, что с ним делалось. Долго потом во сне и наяву, утром и в сумерки, всё мерещилось ему, что в обеих руках его белые руки и движется он с ними в хороводе. Махнув рукой, говорил он: “Проклятые лезли девки!”

Коням Чичикова понравилось тоже новое жилище. И коренной, и пристяжной каурой масти, называемый Заседателем, и самый чубарый, о котором выражался Селифан: “подлец-лошадь”, нашли пребыванье у Тентетникова [Далее начато: очень] совсем нескучным, овес отличным, а расположенье конюшен необыкновенно удобным: у всякого стойло, хотя и отгороженное, но через перегородки можно было видеть и других лошадей; так что, если бы пришла [Далее начато: охота] кому-нибудь из них, даже самому дальнему, фантазия вдруг заржать, то можно было ему ответствовать тем же тот же час.

Словом, все обжились, как дома. Читатель, может быть, изумляется, что Чичиков доселе не заикнулся по части известных душ. Как бы не так. Павел Иванович стал очень осторожен насчет этого предмета. Если бы даже пришлось [пришлось об этом] вести дело с дураками круглыми, он бы и тут не вдруг его начал. [он бы и тут нескоро отважился] Тентетников же, как бы то ни было, читает книги, философствует, старается изъяснить себе всякие причины всего: и отчего, и почему? “Нет, чорт его возьми! разве начать с другого конца?” — так думал Чичиков. Разговаривая почасту с дворовыми людьми, он, между прочим, от них разведал, что барин ездил прежде довольно нередко к соседу генералу, что у генерала барышня, что барин было к барышне, да и барышня тоже к барину… но потом вдруг за что-то не поладили и разошлись. Он заметил и сам, что Андрей Иванович карандашом и пером всё рисовал какие-то головки, одна на другую похожие. Один раз скоро после обеда, оборачивая, по обыкновенью, пальцем серебряную табакерку вокруг ее оси, сказал он так: “У вас всё есть, Андрей Иванович, одного только недостает”. — “Чего?” спросил тот, выпуская кудреватый дым. “Подруги жизни”, сказал Чичиков. Ничего не сказал Андрей Иванович. Тем разговор и кончился. Чичиков не смутился, выбрал другое время, уже перед ужином, и, разговаривая о том и о сем, сказал вдруг: “А право, Андрей Иванович, вам бы очень не мешало жениться”. Хоть бы слово сказал на это Тентетников, точно как бы и самая речь об этом была ему неприятна. Чичиков не смутился. В третий раз выбрал он время уже после ужина, и сказал так: “А все-таки, как ни переворочу обстоятельства ваши, вижу, что нужно вам жениться: впадете в ипохондрию”. Слова ли Чичикова были на этот раз так убедительны, или же расположенье духа у Андрея Ивановича было как-то особенно настроено к откровенности, он вздохнул и сказал, пустивши кверху трубочный дым: “На всё нужно родиться счастливцем, Павел Иванович”, и рассказал всё, как было, всю историю знакомства с генералом и разрыва.

Когда услышал Чичиков, от слова до слова, всё дело и увидел, что из-за одного слова ты произошла такая история, он оторопел. Несколько минут смотрел пристально [Далее начато: а. ему; б. Андр<ею Ивановичу>] в глаза Тентетникова и заключил: “Да он, просто, круглый дурак”.

“Андрей Иванович! помилуйте”, сказал он, взявши его за обе руки: “какое ж оскорбленье? что ж тут оскорбительного в слове ты?”

“В самом слове нет ничего оскорбительного”, сказал Тентетников: “не в смысле слова, но в голосе, с которым сказано оно, заключается оскорбленье. Ты! — это значит: “помни, что ты дрянь; я принимаю тебя потому только, что нет никого лучше, а приехала какая-нибудь княжна Юзякина, — ты знай свое место, стой у порога”. Вот что это значит”. Говоря это, смирный и кроткий Андрей Иванович засверкал глазами, в голосе его послышалось раздраженье оскорбленного чувства.

“Да хоть бы даже и в этом смысле, [Далее начато: так] что ж тут такого?” сказал Чичиков.

“Как?” сказал Тентетников, смотря пристально в глаза Чичикову: “вы хотите, чтобы <я> продолжал бывать у него после такого поступка!”

“Да какой же это поступок! это даже не поступок!” сказал Чичиков.

“Какой странный человек этот Чичиков!” подумал про себя Тентетников.

“Какой странный человек этот Тентетников!” подумал про себя Чичиков.

“Это не поступок, Андрей Иванович. Это просто генеральская привычка: они всем говорят ты. Да, впрочем, почему этого и не позволить заслуженному, почтенному человеку?”

“Это другое дело”, сказал Тентетников. “Если бы он был старик, бедняк, не горд, не чванлив, не генерал, я бы тогда позволил ему говорить мне ты и принял бы даже почтительно”.

“Он совсем дурак”, подумал про себя Чичиков: “Оборвышу позволить, а генералу не позволить!” И, вслед за таким размышленьем, так возразил ему вслух: “Хорошо! положим, он вас оскорбил, за то [Далее начато: и вы ему отве<тили>] вы и поквитались с ним: он вам, и вы ему. Но расставаться навсегда из пустяка, — помилуйте, на что же это похоже? Как же оставлять дело, которое только что началось? Если уже избрана цель, так тут уже нужно идти напролом. Что тут глядеть на то, что человек плюется. Человек всегда плюется; да вы не отыщете теперь ни одного человека в свете, который бы не плевался”.

Тентетников совершенно озадачился этими словами, оторопел, глядел в глаза Павлу Ивановичу и думал про себя: “Престранный, однако ж, человек этот Чичиков!”

“Какой, однако же, чудак этот Тентетников!” думал между тем Чичиков. “Позвольте мне как-нибудь обделать это дело”, сказал он вслух. “Я могу съездить к его превосходительству и объясню, что случилось это с вашей стороны по недоразумению, по молодости и незнанью людей и света”.

“Подличать перед ним я не намерен”, сказал сильно Тентетников.

“Сохрани бог подличать!” сказал Чичиков и перекрестился. “Подействовать словом увещанья, как благоразумный посредник, но подличать [а. Как в тексте; б. но подличать… Чичиков обиделся] … Извините, Андрей Иванович, за мое доброе желанье и преданность, я даже не ожидал, чтобы слова принимали вы в таком обидном смысле”.

“Простите, Павел Иванович, я виноват”, сказал тронутый Тентетников, схвативши признательно обе его руки. “Ваше доброе участие мне дорого, клянусь. Но оставим этот разговор, не будем больше никогда об этом говорить”.

“В таком случае я поеду просто к генералу без причины”, сказал Чичиков.

“Зачем?” спросил Тентетников, в недоумении смотря на Чичикова. [а. Как в тексте; б. смотря на него]

“Засвидетельствовать почтенье”, сказал Чичиков.

“Какой странный человек этот Чичиков!” подумал Тентетников.

“Какой странный человек этот Тентетников!” подумал Чичиков.

“Так как моя бричка”, сказал Чичиков: “не пришла еще в надлежащее состояние, то позвольте мне взять у вас коляску. Я бы завтра же, эдак около 10 часов, к нему съездил”. [около 10 часов утра к нему бы и съездил]

“Помилуйте, что за просьба. Вы — полный господин, выбирайте какой хотите экипаж: всё в вашем расположении”.

Они простились и разошлись [Далее начато: не без рассу<ждения>] спать, не без рассуждения о странностях друг друга.

Чудная, однако же, вещь: на другой день, когда подали Чичикову лошади и вскочил он в коляску, с легкостью почти военного человека, одетый в новый фрак, белый галстук и жилет, и покатился свидетельствовать почтенье генералу, Тентетников пришел в такое волненье духа, какого давно не испытывал. Весь этот ржавый и дремлющий ход его мыслей превратился в деятельно-беспокойный. Возмущенье нервическое обуяло вдруг всеми чувствами доселе погруженного в беспечную лень байбака. То садился он ни диван, то подходил к окну, то принимался за книгу, то хотел мыслить. Безуспешное хотенье! Мысль не лезла к нему в голову. То старался ни о чем не мыслить. Безуспешное старание! Отрывки чего-то похожего на мысли, концы и хвостики мыслей лезли и отовсюду наклевывались к нему в голову. “Странное состоянье!” сказал он и придвинулся к окну глядеть на дорогу, прорезавшую дуброву, в конце которой еще [Далее начато: не успело. ] курилась не успевшая улечься пыль, поднятая уехавшей коляской. Но оставим Тентетникова и последуем за Чичиковым.