Je suppose que les animaux en cage et nourris chichement au point de rester toujours affamés, attendent leur nourriture comme j’attendais une lettre. Oh — pour dire la vérité et abandonner ce ton faussement calme qui, si on le soutient longtemps, use l’endurance de la nature — je subis durant ces sept semaines des craintes et des douleurs cruelles, d’étranges épreuves intérieures, de misérables défaillances de l’espérance, d’intolérables envahissements du désespoir. Ce dernier La lettre — la lettre bien-aimée — ne voulait ras venir; et elle était toute la douceur que j’avais à attendre dans la vie.
Charlotte Brontë — <1853>
МЦ — 1932 [226]
— Не знаю, обнаружится ли в дебрях моих записей еще одно мое письмо, последнее, знаю, что в дебрях сундуков существует на него ответ: целый обвинительный акт: за ужасное (у меня — намеренное, чтобы сразу разорвать) слово: связь, за разбитое его доверие, преданность, приверженность. (Было ли всё это — ничего не знаю и никогда не узнаю.) На последнее письмо, уже дико мучась от другого: другим, не ответила.
1926 г. — весна, помнится. (2-го ноября 1925 г. приехала в Париж.) Мы на Villette, y Черновых [227]. Новые люди, успех первого вечера, воженье вдоль виллетского канала увесистого чудного Мура, и пр. и пр., сердце — отчасти, время — целиком замещено. И — письмо от А. Б<ахраха>. Просит повидаться. Назначаю. Нееврейски-высокий, но типично-еврейский молодой человек, долговязый, с большими глазами (или очками?) с большими ушами, с большими губами. У Ч<ерно>вых его знают, по крайней мере с виду: как усердного танцора на эмигрантских балах и неудачного претендента на руку дочки Цейтлиных [228] (меценатов) — красотки — предпочедшей ему какого-то профессора. Отношение (ч<ер>новское) юмористическое. Подготовленная, нацеливаюсь.
Сидим в кухне — все Черновы, т. е. с нами человек двенадцать — и едим кровавую колбасу (будэн, изделие местных бойнь, какой-то особенный сорт: с кашей).
— А это, что Вы едите, кровавая колбаса. Она очень полезная: сгущенная кровь. В этом кусочке, напр., — правда интересно! — целая бочка крови, конечно не бочка, но вроде. Между прочим, ее покупают на метры — здесь два — но она когда жаришь сильно садится, так что нужно покупать три. Здесь как раз бойни, очень удобно.
А. Б. — Гм…
И т. д. — повышенно-деловито и участливо, точно в ответ на его подробные расспросы, точно весь он, А. Б., от этого будэна зависит (так человеку хором объясняют как лучше проще быстрее пройти туда-то, где он в 3 ч., скажем, непременно должен быть).
Словом, с колбасы не съехали.
Говорили впрочем кажется еще о Борисе Зайцеве.
(Сейчас — и только сейчас — вижу, что шутка вышла не совсем уместная: из-за еврейства — и крови, которых тогда не связала и которых, убеждена — ибо знал меня — не связал он. Могли связать — другие, но плохих других — не было. Невинно веселились (все, кроме него). Сейчас чуть-чуть жалко вспоминать: кажется единственный раз в жизни была со всеми — против одного (как год или <около?> спустя — единств<енный> раз — со всеми — за одного: Линдберга: toutes proportions gardées! [229]). Но цель моя была — только мистификация: оказаться после такого, после того лирического потока — дурой, занятой только кровавой колбасой. Словом, если не щадила его, не щадила и себя, ибо никакого разъяснения не последовало. М. б., взволнованный встречей, ничего и не заметил, кроме: много народу, разговоры не о том… [230])
Гóда — не знаю, знаю весна, положим — 1927-ая [231]. Пишу, очевидно после перерытия дебрей, т. е. напав на какое-нб. его, А. Б., письмо (трогательное), т. е. его — того, себя — ту, всё — то — узнав! — что очень хочу повидаться по-человечески, не на людях, не за едой (NB! колбасой) и предлагаю встретиться на Ch
Число, день, час, поезд. Champ de Mars. Иду вдоль перрона, подымаюсь по лестнице, вхожу в здание вокзала — никого. Жду возле вокзала 10 мин., спускаюсь по лестнице, сажусь в обратный поезд.
Дома пишу: На вокзале была, но никого не было. Если шутка — неудачная, месть — недостаточная, т. е. недостаточно крупная, т. е. просто мелкая: никакого мелкого самолюбия у меня нет, а крупного не бывает. «J’ai failli attendre» [232], — да я всю жизнь — жду (тем хуже для тех, кто не приходят!) внутри себя жду и внутри дома, на улице — никогда, а если да — то не дольше десяти минут и не больше пяти раз за жизнь — но всё это — частности. Недоразумение? т.е. очередное разминовение? Но повторяющаяся случайность есть — судьба, здесь: не-судьба.
Ответ: никакого письма не получал. Ждал.
Я, в ответ: — Роковое, ибо адр<ес> был тот и я сама опускала. Что ж, попытаемся еще раз, но пусть теперь назначает — он, м. б. у него более легкая рука.
Ответа — никакого. Дивлюсь и перестаю думать.
Через день — письмо: — Стоял, ждал, прождал три поезда, Вас не было.
Я, в ответ: — Стоял и ждал в Neuilly (или еще как-то), а я сидела и ждала (письма) в Мёдоне — которого так и не дождалась.
В ответ в закрыт<ом> конверте: телеграмма его мне: жду Вас там-то, такого-то, таким-то поездом. Не сможете — предупредите — телегр<амма> возвращенная ему с надписью: Destinataire inconnu [233].
В Мёдоне я, тогда, жила два года, ни разу не переезжала, и знали нас, из-за огромной переписки, больше чем кого бы то ни было. Смотрю: 2, Av
— ? —
Больше не писали и не пытались. Очевидно — устали оба. (NB! Назвать весь этот случай всерьез судьбою мне мешает некрупность человека. С Б. П. это была бы — судьба, и не дай Бог!) Тоже очевидно, что не так уж было нужно: что совсем не было нужно — раз обошлись.
Совсем-конец
Или
Послесловие
Еще через год — посылка, книжная. Открываю: все мои книги: Царь-Девица, Ремесло, Мóлодец, и еще и еще… Почерк на бандероли — его. В углу отправитель. Понимаю (зачем шлет) и делая вид, что принимаю за подарок, раздариваю тут же (необходимо было, а купить было не на что) всем Черновым: Оле — Стихи к Блоку, Наташе — Ц<арь->Девицу и т. д. и т. д.
Денег — возместить — не было никогда. Тем и кончилось. [234]
Так или иначе, тогда, летом 1923 г. я этого человека — любила. Этого ли человека — любила?
226
Текст представляет собой монтаж отрывков из начала главы 24 романа Ш. Бронтё «Вилльет» (в современном переводе — «Городок»), который Ц. читала по-французски. Приводим русский перевод по изданию: Бронтё Ш. Городок. Пер. с англ. Л. Орел и Е. Суриц. М.: Худож. литература, 1983, с. 321 — 323 (пропуски Ц. отмечены знаком купюры):
Того, кто обречен жить в тиши, кому выпала жизнь в стенах школы или другого отгороженного от мира прибежища, порой надолго забывают друзья, обитатели шумного света (отгороженного не только стенами, я, 1932 г.). Вдруг, ни с того ни с сего, после особенно частых встреч, которые сулили оживление, а не прекращение дружбы, — наступает пауза, полное молчание, долгая пустота забвенья. Ничто не нарушает этой пустоты, столь же полной, сколь и необъяснимой. Нет больше писем, прежде приходивших то и дело; нет визитов, ставших уже привычными; почта не приносит ни книг, ни бумаги, никаких вестей.
Всегда сыщутся причины этим перерывам, только они неведомы бедному отшельнику. Покуда он томится в тесной келье, знакомцы его кружатся в вихре света. Пустые дни катятся для него так медленно, что бескрылые часы едва влекутся, словно унылые бродяги, не чающие добраться до межевого столба, в то же самое время, быть может, для друзей его полно событий и летит, не успевая оглядеться.
Отшельнику, ежели он отшельник разумный, — остается забыть обо всем, не предаваться ни чувствам, ни мыслям и пережидать холод. Ему следует понять, что Судьба судила ему уподобиться маленькому зверьку соне и не горевать о себе, свернуться калачиком, забиться в норку, покориться и перезимовать во льду.
Ему остается сказать себе: «Что поделать, чему быть, того не миновать». И быть может, в один прекрасный день отворится ледяной склеп, повеет весною, его согреет луч солнца и теплый ветерок; колыханье трав, птичий щебет и пенье раскованных струй коснется его слуха, призывая к новой жизни. Это может случиться, но может и не случиться. Сердце его может сковать мороз так, что оно уж не оттает. Теплой весной лишь косточки бедного сони могут достаться ворону или сороке. Но даже и тогда — что поделать! С самого начала ему следовало помнить о том, что он смертен и однажды пройдет путь всякой плоти. <…>
Середина пустоты — всегда самое тяжелое для затворника время <…>.
На последней из этих долгих семи недель я уступила мысли, в которой целых шесть недель не хотела себе признаться, — что пустот таких не избежать, что они следствие обстоятельств, указ судьбы, моя участь, и главное — о причине их нечего и дознаваться, и винить решительно некого. <…>
Чего только я не перепробовала, чтобы скоротать одинокие часы: затеяла плести мудреное кружево, корпела над немецкими глаголами, перечла все самые толстые и скучные книжки, какие отыскались на полках; и всё это с большим прилежаньем. Быть может, я просто выбирала занятия невпопад? Не знаю.
Час мучений наступал, когда ждали почту
Так писем не ждут:
Так ждут — письма.
Час мучений наступал, когда ждали почту. Увы, я хорошо знала, когда ее приносят, и тщетно старалась себя обмануть и отвлечь, страшась пытки ожидания и горечи обманутой надежды, ежедневно предварявших и сопровождавших слишком знакомый звонок.
Думаю, звери, которых держат в клетках и кормят так скудно, что они едва не гибнут с голоду, ждут кормежки с тем же нетерпеньем, с каким я ожидала письма. Ох! Говоря по правде и отступая от притворно спокойного тона, в каком уже нет сил продолжать больше, за семь недель я пережила непереносимую боль и страх, мучилась догадками, не раз теряла всякую веру в жизнь и делалась добычей отчаянья самого горького. <…> Письмо, милое письмо никак не приходило; а мне не было иной отрады (фр.).
227
С Ольгой Елисеевной Колбасиной-Черновой (1886 — 1964) и ее младшей дочерью Ариадной (1908 — 1974) Цветаева подружилась в Праге и активно переписывалась после их отъезда в Париж в октябре 1924 г. В Париже К.-Ч. поселилась (уже со всеми тремя дочерьми) на rue Rouvet, 8; первые полгода после своего переезда в Париж Цветаева жила на их квартире.
228
Правильно: Цетлиных. Речь идет о дочери М. С. Цетлиной от первого брака Александре Николаевне Авксентьевой (1907 — 1984).
229
с учетом пропорций (фр.)
230
Ср. устные воспоминания Н. В. Резниковой (Черновой): «Например, была большая обида с Бахрахом. Его критика на ее стихи ей очень понравилась. Но позднее, когда он пришел к нам, вместо того чтобы вести с ним интересную беседу, она стала едко над ним издеваться. Помню, она все говорила о каком-то „boudin“ (кровяная свиная колбаса). — Вот купим „boudin“, будем есть „boudin“. A он ожидал от нее умных разговоров о поэзии. Так она дала ему понять, что больше его ни в грош не ставит» (Лосская В. Марина Цветаева в жизни. М., 1.992, с. 152).
231
В действительности речь идет о лете 1928 г.
232
«Я зря прождала» (фр.)
233
Адресат неизвестен (фр.)
234
Ср. в воспоминаниях Бахраха: «Пропал даже пакет с ее книгами, который я ей выслал по ее просьбе. Что-то ей было нужно, а у нее иссякли авторские экземпляры».