Павлик родился 24 января 1989 года. Когда бабушка пришла на фабрику, чтобы получить тонины деньги за декретный отпуск, директор поинтересовался, как чувствует себя Тоня и ребёнок. Бабушка ответила: "Родился очень красивый мальчик. Вот совсем такой, как Вы". На это директор заулыбался и сказал: "А разве я красивый?" – и обещал дать работу и квартиру Тоне, а её малыша устроить в ясли.
Даже беременность Тони не спасла их отношения. Володя часто уходил от неё, а она бежала за ним. Так, на Новый Год Володя приехал домой, умоляя: "Мама, спаси меня от неё". Следующим поездом, немного позднее, вслед за ним приехала Тоня с большим животом. Я сказала, что Тоню в таком положении расстраивать и оставлять нельзя: пусть она родит, мы ребёнка выходим до года, а затем отправим их к её родителям.
Когда родился Павлик, я приехала помочь им. Вова ни о чём не заботился, занимался своими делами. Когда я навестила Тоню в больнице, я увидела её очень бледное, с желтизной, заплаканное лицо с покрасневшим носом. Она ждала Володю, а пришла я. Она была угрюмой. Наверное, она хотела оставить ребёнка в роддоме, а тут я приехала, хотя до этого обещала им, что помогать не буду. Я сказала, что заберу их, всё куплю для ребёнка и буду помогать, но не увидела на её лице никакой радости. Акушерки, увидев меня, стали жаловаться на Тоню, что таких рожениц они не встречали за всю многолетнюю практику. Она не дала себя осмотреть перед родами, всех перекусала и не подпускала к себе. Они удивлялись, не зная, в чём дело. Это была моя работа: однажды Тоня спросила меня, можно ли отличить первородящую от женщины, которая имела беременность? "Конечно", – сказала я. – У них по разному раскрывается матка, и это выявляется при осмотре". Таким образом, эта волевая женщина боролась за своё доброе имя. Она хотела быть честной, целомудренной девушкой в наших глазах.
Тоня находилась в тяжёлом положении из-за неправильного питания в дородовом периоде. Вместо здоровой простой пищи она принимала пирожные, шоколад, конфеты, и у неё развилось малокровие. Во время родов была большая потеря крови, так как было приращение последа, который пришлось удалять вручную под наркозом, а также были большие разрывы промежности. Тоня была слаба, лицо было бледнее простыни, к тому же ей надо было кормить ребёнка, и ей необходимы были хорошее питание и отдых. Она отдыхала, а я в первую ночь, как взяли их из роддома, не спала совсем. Ребёнок не усваивал молоко, и за ночь стул был 24 раза. Он сосал молочко, и тут же из него выходил не кал, а творожок. Заледенелый туалет был на улице, и я выносила горшки после Тони, чтобы она не простудилась. А Володя не прикасался к пелёнкам и сердился на то, что Тоня не улыбается. К грудному ребёнку он не испытывал никакого интереса. Тоня уговаривала его ехать ко мне в Кинешму, а он не хотел. Я попробовала его пристыдить, но получила по очкам. Тогда я сказала Тоне: "Если надумаешь ехать ко мне, то пришли телеграмму, и я приеду за тобой" – и уехала.
Стараясь сохранить семью, я часто просила Володю не пытать больше Тоню об её прошлом. Очевидно, оно было так позорно, что она была не в силах в этом признаться: "И хорошо, что она стыдится прошлого – значит, не будет повторять своих ошибок в будущем".
После моего отъезда они поссорились, и Владимир уехал в Заречный на целый месяц, оставив в беспомощном состоянии и больную жену, и больного грудного ребёнка. Это был тот человек, который жалел бабочек и червей. В Заречном любящая няня и бабушка полностью оправдывали его поведение. Такого я даже предположить не могла. Ведь он так хотел этого ребёнка, шантажом принуждая жену к рождению его, а помогать не стал. Свои обиды были важнее. Своё поведение он объяснил потом тем, что Тоня придиралась к нему и не улыбалась и врала.
Я выехала вновь в Москву по телеграмме и забрала Тоню с ребёнком в Кинешму. Приехав в Москву только с носовым платком, в Кинешму Тоня везла 18 узлов вещей, так что некоторые платья пришлось отправлять посылкой сёстрам в Коми АССР. Я уволилась с работы и создала им райскую жизнь. Чтобы у Тони было хорошее настроение, а, следовательно, и хорошее молоко, я освободила её от ухода за ребёнком, и она целыми днями смотрела телевизор. Я выходила их обоих. Тоня была очень покладистой с теми, от кого она зависела. Будучи наблюдательной, она старалась быть такой, какой её хотели бы видеть. При знакомстве она молчала и внимательно слушала, изучая человека, и говорила уже потом и только то, что показало бы её собеседнику в лучшем свете. Узнав взгляды нашей семьи, она стала уверять нас, что она девственница, секса ей не надо, ей нужна только духовная близость. Она врала и быстро перекрашивалась под цвет среды. Я подумала: "Как легко таких наблюдательных детей воспитывать", – и даже пожалела, что она не моя дочка. Я хотела видеть в ней заботливую мать, и она стала такой. Я хотела, чтобы она стала хорошей хозяйкой, и она старалась. Тоня совершенно ничего не умела делать. До школы она жила у бездетной тёти, которая наряжала её как куколку, кормила сладостями и восхищалась красивой девочкой. Затем она находилась в интернате 10 лет и там даже не выучила таблицу умножения. Я опасалась, сможет ли она покупать продукты. Она сказала, что это очень просто: она наблюдает за теми, кто впереди её сколько и чего берёт, и сколько это стоит, а затем заказывает столько, сколько ей подходит. В аттестате Тони стояли одни тройки, в характеристике – слабые способности к обучению. Я варила ей яичко всмятку и просила запомнить, что варить надо только две минуты, чтобы не переварить. Когда ребёнку потребовался желток яйца, она не могла сообразить, как сварить яйцо вкрутую. Такую безграмотность она охотно соглашалась ликвидировать, взяла тетрадку и стала записывать, как сварить кашу и суп, поджарить рыбу или котлеты. Я собиралась научить её всему, что должна знать замужняя женщина, и найти ей мужа, который устраивал бы её в постели. Я жалела её и хотела, чтобы у неё была нормальная жизнь, которая соответствовала бы её природе.
Спала она очень крепко, и чтобы разбудить, приходилось трясти за ноги, так как периодически нужно было кормить Павлика. Соседи говорили, что так даже за родными дочерями не ухаживают, и я избалую свою сноху. Тоня поздоровела, похорошела и через четыре месяца её организм запросил того, чем я не могла её обеспечить. И тут случилось моей маме приехать из Москвы от Вовы, и она сообщила Тоне, что обнаружила Володю в кровати вместе с девушкой баптисткой.
В следующий приезд Володи Тоня оболгала меня, что я издеваюсь над ней, и Володя, считая меня своим врагом, и видя во мне одно плохое, поверил ей. У него был один рубль в кармане на содержание семьи, бабушка купила им билеты и с удовольствием отвезла Павлика с Тоней и Вову в Москву. Маме очень не нравилось, что я ухаживаю за чужим человеком, тогда как Вове она была не нужна, и он бросил её больную, и она просила меня не брать Тоню с ребёнком. Бабушка и няня считали Павлика чужим, а мне было всё равно. Я привязалась к Павлику. Это был жизнерадостный, подвижный, некапризный ребёнок. Соседи никогда не слышали, чтобы он плакал, и удивлялись, что могут быть такие дети, которые никогда не плачут. Они уехали тайком, не простившись, пока я работала в саду. Со мной был шок. В квартире кричать нельзя – услышат соседи. Я ушла в садовый домик и там криком кричала, представляя тяжёлую судьбу Павлика с такими родителями. Я поняла, что я не имею никаких прав на ребёнка, а, следовательно, спасаясь от стрессов, я должна отстраниться от Павлика и больше не привыкать к нему. Так я и сделала – он стал мне чужим.
Володе не нужно было, чтобы Тоня была заботливой матерью и хорошей хозяйкой. Поэтому, приехав в Москву, она перестала кормить ребёнка грудью, уходила гулять в десять утра и приходила в одиннадцать часов вечера и пересказывала Володе индийские фильмы, которые смотрела. Володе ребёнок тоже был совсем неинтересен. Когда он орал от голода и мешал читать, Володя просто придушил его один раз его подушкой, тот понял и больше ничего не требовал от родителей, грязный и голодный играл один в своей кроватке и даже не болел. На улицу его не выносили ни разу.