Один мой друг, позиционирующий себя однозначно "слева" и негативно воспринимающий любые консервативно-революционные истории, как-то в беседе неожиданно резко охарактеризовал Нюрнбергский процесс: "Политический постмодернизм". Действительно, акт возмездия проигравшим был превращён в спектакль. Тоже можно сказать и о иерусалимском суде, который, по жёсткой аттестации Арендт, в какой-то момент вылился в "кровавое шоу".

За процессом она наблюдала воочию, как корреспондент "Нью-Йоркера", и многие выводы суда её категорически не устроили. По мнению Арендт, никаким инициатором и двигателем уничтожения Эйхман не был, она документально показывает, что "банальный" педантичный карьерист просто "хорошо" выполнял свою работу.

Арендт совершенно не оправдывает Эйхмана: петля тому полагалась. Но потому что "политика — это не детский сад, в политике исполнительность и поддержка это одно и то же". Однако суд предпочёл персонифицировать в лице Эйхмана "зло нацизма", сделав того "Архитектором Холокоста".

Для Арендт принципиально понять, как работала система уничтожения, в которой участвовали миллионы европейцев — и то были далеко не эсэсовцы. Более того, взгляд Арендт не щадит и само европейское еврейство, чьи активисты фактически стали неотъемлемой частью механизма Холокоста. Но и суд, и "еврейская улица" предпочли неудобные вопросы обойти.

Характерно откровенное неудовольствие еврейских активистов. Доктор Эфраим Зурофф, директор израильского отделения Центра Симона Визенталя: "Трудно относится с симпатией к книге… По мнению Арендт, суд был на самом деле дурно управляемым показательным процессом, целью которого была пропаганда сионистских воззрений…Арендт раскритиковала то, что во время процесса рассматривались только еврейские страдания, а это, по её мнению, вело к искажению истины и искажению даже самого еврейского измерения произошедшего".

Показательно то, что для Арендт Холокост — исключительное явление, но для "еврейской улицы" Освенцим — веха в традиции антисемитизма, а национал-социализм — новый образ старого врага. Не потому ли сегодня для очень значительной части еврейского общества (как в Израиле, так и в мире) дозволенность применения евреями "коллективного наказания" в отношении своих врагов даже не обсуждается. А отработанная индустрия Холокоста стала глобальной "ксивой", фактически выданной Израилю на проведение жёсткой оккупационной политики в Палестине.

В своём знаменитом философско-политическом триллере "Истоки тоталитаризма" Арендт констатировала, что в тоталитаризме крайне важна, помимо внешней политической репрессии, "тирания логичности" идеологии, которой человек передоверяет производство своих мыслей, предавая внутреннюю свободу.

Исходя из этого, большой вопрос — является ли нынешнее общество пространством свободы? Раньше за вас "думал фюрер", теперь ваши взгляды формируют СМИ, "общественное мнение". И настолько успешно, что можно обойтись уже и без "внешней репрессии".

К пафосу Арендт приходится относиться с большой дистанцией, но "Банальность зла" хорошо показывает относительность устоявшихся политических конструкций, их силовую или манипулятивную подоплёку.

Сегодня приходится заново осознавать, что "гуманизм ничего не стоит, когда он не подкреплен двойным преимуществом в авиации и танках. Пацифизм — неплохая вещь, когда его проповедуют победители" (Д.Корчинский).

Анастасия Белокурова О ЧУВАКАХ И ЛЮДЯХ

"Стиляги" (Россия, 2008, режиссер — Валерий Тодоровский, в ролях — Антон Шагин, Оксана Акиньшина, Максим Матвеев, Игорь Войнаровский, Екатерина Вилкова, Сергей Гармаш, Олег Янковский, Леонид Ярмольник, Ирина Розанова, Алексей Горбунов, Евгения Брик, Ольга Смирнова, Яна Буйко).

Пока советская молодёжь кружится на танцплощадках в ритмах вальса и польки, альтернативная группировка, "плесень", как называла их официальная пресса, лихо впечатывает каблуки в пол под заокеанский джаз, "извлеченный из снимков чужой диафрагмы". Дикий, невиданный по обе стороны "железного занавеса" стиль с невозможными пиджаками в пёструю клетку, узкими брюками, цветастыми галстуками рождался фантазиями работников советских подпольных мануфактур. На свингующий "буржуазный декаданс" как бабочки на огонь слетались поборники иной нравственности: безжалостно вспарывались брюки, срезались "накрахмаленные" коки. А сатирические плакаты и фельетоны хлёстко били по "духовной нищете" плетью официоза.

Уже два года, как умер Сталин. На экраны выходит фильм "Дни красоты", где артист Олег Анофриев вдохновенно выводит образ стиляги Эдика, презирающего "серую массу" трудового народа. Спустя несколько лет другой Эдик, Эди-бэби, как зовут его друганы на районе провинциального Харькова, водит дружбу с Кадиком, который лично знал чуваков из объединения "Голубая лошадь" — организации, разоблачение которой стало одним из самых громких дел о стилягах. Именно "Голубой лошади" посвящаются такие, характерные для той эпохи стихи:

За спиной у комсомола

Бьют стиляги в медный таз,

Слышны звуки рок-эн-ролла,

И надрывно воет джаз.

Размалёванные густо,

Здесь на труд плюют, острят,

Здесь — абстрактное искусство

И разнузданный разврат.

Слышен запах заграницы,

И девицы, и юнцы —

Голубые кобылицы,

Голубые жеребцы.

Но пока стучит надрывно барабанная дробь тревоги за Отчизну, в дансингах взлетают веером пышные юбки и сотрясаются в иноземных плясках тела.

Именно такую картину видит в щёлку забора комсомолец Мэлс (Антон Шагин — актёр, который вряд ли оставит неизгладимый след в истории киношной иконографии), явившийся вместе с товарищами наказать несознательных. Погоня за идеологически невыдержанной Полли (Оксана Акиньшина) оборачивается катастрофой: парень не только падает в пруд, толкаемый нежной девичьей рукой, но и понимает, что вместе с холодным душем в его жизнь врывается настоящее чувство. Приглашённый объектом желания на Бродвей (Тверская), Мэлс постепенно постигает вкус запретного плода, покупает у евреев прикид, добывает запрещённый инструмент саксофон и плывёт по волнам чужой памяти в новых ритмах, подслушанных ночью по радио. Теперь он уже не Мэлс (аббревиатура — Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин), а Мэл — стиляга, вызывающий священный трепет соседей по коммуналке. Лидер новой компании, куда потеряв голову от любви, словно в бездну упал Мэлс, — красавчик Фред, сын дипломата, парень, родившийся с "серебряной ложкой во рту", яркий представитель "изнанки циничной олигархии", которая вызывала ненависть у стиляги-джазиста Алексея Козлова. "Эти были хорошо обеспечены, чувствовали свою безнаказанность, и это диктовало определённый стиль времяпрепровождения; "загулы" в ресторанах и шикарные вечеринки, часто сопровождавшиеся драками, разбоем, изнасилованием и т.д.".

Режиссёр Тодоровский делал развлекательное кино, поэтому в "Стилягах" ограничился показом загулов и вечеринок. Например, буйство красок в знаменитом "Коктейль-холле" — модном кабаке на Тверской, в котором еще со времён 40-х атмосфера была пропитана сладко-горьким запахом заграничной дольче вита. И пока Мэл разучивает на саксофоне номер, который просто обязан силой искусства швырнуть Полли в его объятия, на него начинает давить идеологический пресс выдержанности бывших товарищей. Апогей драматизма настигает героя на комсомольском собрании, где под пристальным взглядом верных ленинцев он вынужден положить на стол комсомольский билет.

С этого момента плавно текущий сюжет терпит драматургическое бедствие. Начинается цирк. Сначала влюблённые Мэл и Полли сбегают от "очистительного рейда" в подсобку ресторана. Там — вероятно, для усиления эффекта — стоит клетка с живым львом: символом поруганной свободы. Полли подвергается насилию: ей безжалостно отстригают волосы. Реакция на вандализм столь истерична, что кажется, что, по крайней мере, девушка потеряла свою девичью честь. Затем Полли, не уличённая ранее в связи ни с одним из стиляг, рожает негритёнка, которого Мэл с удовольствием усыновляет. Соседи по коммуналке также относятся к этому факту с нескрываемым энтузиазмом. Фильм Александрова посеял в советские души расовую терпимость: "В нашей стране любят всех ребятишек! Рожайте себе на здоровье, сколько хотите: черненьких, беленьких, красненьких, хоть голубеньких, хоть розовеньких в полосочку, хоть серых в яблочко!". Мэл интересуется, кто же был отцом этого дальнего родственника президента Обамы? И здесь на арену выходит диалог, бездарно сыгранный Акиньшиной и Шагиным, но весьма показательный для современного российского кино.