Современная российская культура до сих пор живёт в системе координат антропоцентризма, хотя западные влияния на неё, находящие, нередко, уродливые формы выражения, свидетельствует о противоположном: российская и русская культура не может выйти из "своего" кризиса, именно в силу того, что преодолеть вестернизацию не может. Апатичные 90-е и "опустошённые" нулевые потребовали "своего человека", с присущими ему мышлением, требованиями, желаниями и ответственностью. Присмотревшись к персонажам литературы, к большинству современных художников, кинематографистов и других деятелей искусств, мы ничего, качественно во всех смыслах отличного не находим, — за очень редким исключением.
Современный художник в России мало чем отличается от своего западного коллеги, прежде всего, интеллектуальной и душевной сферой. Возникшие финансовые проблемы и эмоциональный фон, создающийся ими, накапливающаяся, как раннее "имущественные количества", неустроенность быта захватывает врасплох. И всё — лучшие идеи потеряны, перспективные проекты заморожены. Падший человек современной западной литературы — существо, стоящее в культурной иерархии на ступени даже не низшей, чем подпольный человек Достоевского, — ниже "падать" уже некуда. Остаётся расслоение и диссоциация, вплоть до пыли, и уже никого не может обмануть поверхностный пласт симуляции, вырабатываемый исчерпавшей самоё себя культурой.
И когда это осознаётся самим человеком, как правило, бывает уже поздно. Удерживаясь в привычной системе координат сравнительно краткое время, человек забывает, как легко нарушить его психическую, душевную, и умственную стабильность. В данных перспективах, осознавая фатальность перспектив, человек и одного только отчаянья "воспитывает" в себе крайний цинизм и предельную лживость. В западной философии гораздо раннее русской стала сильна тенденция отрицания и пессимизма — производя низшие свойства человеческой природы в превосходную степень, западный человек пытался найти методы преодоления их. Метод строго рациональный, сначала во всех подробностях исследовать, а затем уже браться за исправление. Но, к сожалению, метод очень скоро ставший бесполезным, подчеркнувшим человеческую беспомощность в непредсказуемых ситуациях.
Для миллионов людей во многих странах мира Кризис с заглавной буквы обрёл форму внезапного психического шока. Миллионы не могли себе представить ничего более худшего, они не были готовы к потерям, как им кажется, невосполнимым. Не верят и тому, что многим ещё до кризиса жилось хуже, чем им — a posteriori. Это — специфика западного коллективного бессознательного, в эпоху, когда индивидуальность становится эфемерной, продолжает симулировать замкнутую самоценность и самодостаточность человека.
Русское коллективное бессознательное, до сих пор слабо изученное, несмотря на обширный эмпирический материал и исторические свидетельства, — Иное по отношению к западному. Та опустошённость человеческого естества, которую западный индивид ощутил достаточно давно, для русского человека не более, чем нечто внешнее, чуждое, чужеродное для него. Чувство и мысль, взятая им извне почти по принуждению. Бездны, таящиеся в коллективном (его следовало бы назвать — народным) бессознательном всё ещё полны внутренних энергий, — того, что пробуждается и осуществляется воображением.
Например, сейчас мы сообщим вам новость, пропущенную в прошлом году, но оттого становящуюся ещё более актуальной в этом, 2009-м. В конце прошедшего года премию им. Кандинского получил художник-монументалист Александр Беляев-Гинтовт. На его полотнах, рисунках и фотографиях нет ничего, что выдало бы в нём художника западного типа, прислушивающегося только к собственным неясным ощущениям и смутным ассоциациям. Западный художник не способен работать с чьим-либо восприятием, сознанием и бессознательным, кроме своего. Образы Беляева-Гинтовта совершенно ясны и понятны каждому, раскрывают те бесхитростные и, в тоже время, невероятно сложные смыслы, почерпнутые из народного мышления и бессознательного.
Неудивительно, что эти образы насыщены советским символизмом (не только символикой): в советскую эпоху русское коллективное бессознательное было выражено как никогда прежде — в формах титанических, захватывающих необозримое пространство и время, в котором каждое мгновение было преисполнено смыслом. Разумеется, эти мгновения были отражены в искусстве, в большей мере, чем в действительности, обыденной, для многих тягостной и бессодержательной — но, в отличие от постороннего влиятельного "оккупанта сознания", эта действительность продолжает давать пищу для ума и души художникам. Победа Беляева-Гинтовта, таким образом, может считаться победой русского самосознания и народного бессознательного над исчерпанным и безответственным западным "индивидуализмом", который пристало писать в кавычках.
Упомянутую в начале нашего очерка дискуссию Александр Дугин, философ и политолог, завершил словами (цитата не точная): в эпохи катастроф пробуждается воображение — его главное достояние, то, что делает человека человеком. Сейчас период, когда нет чётких ответов. Сейчас мы должны напрячь свои лучшие человеческие качества и создать что-то новое, что может послужить народу. Александр Гельевич, по существу, озвучил мысль французских интеллектуалов-ситуационистов. Покойный Жан Бодрийяр писал о них в последней прижизненной книге как о "больших мастерах в деле организации сдвигов в жизни населения городов, создания соответствующих ситуаций, тем не менее, старающихся избежать этих сдвигов в интеллектуальном творчестве". Сочинения ситуационистов, в том числе и общеизвестное "Общество спектакля" Эрнеста Ги Дебора отличались строгим стилем и общей громоздкостью. Иными словами, французские ситуационисты создавали для своих деструктивных инициатив научные основания. Инициативы приближающих ту самую катастрофу, которой жаждала европейская культура, чтобы высвободить психическую энергию коллективного бессознательного, возродить подлинное воображения художников, и самого общества.
Это им не удалось. Западный человек утратил способность к воображению вместе с готовностью пройти испытания, необходимые для рождения искусств. Сомнительно, что в западной интеллектуальной сфере произойдёт желанная немногими революция, — слишком велика инертность мышления западного индивида, в момент катастрофы жаждущего, чтобы всё поскорее завершилось, и всё стало "как прежде", даже если прежде его существование омрачал перманентный страх — разорения, разоблачения, психического расстройства на основании предыдущих условий.
Для них цикл баланса и распада уже завершён. А для нас?
Даниил Торопов АПОСТРОФ
Ханна Арендт. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. — Издательство "Европа", 2008. — 424 с.
Многочисленные книжные проекты издательства "Европа", как правило, вызывают массу эмоций в средах "активных читателей". Одни выражают недовольство "имперскостью" и "пропагандизмом", другие фиксируют чрезмерность "левизны", третьи ухмыляются по поводу "попсовости" тем.
Но есть и бесспорно важные и интересные, вне противостояния идейных лагерей, позиции — Моше Левин, Малявин, недавний Жижек. В этом ряду и прошлогоднее издание классической работы Ханны Арендт. Его уже успели покритиковать за проколы перевода, отсутствие комментариев и за критически-антизападный контекст, в который предисловием "европейцы" попытались воткнуть текст Арендт. По мнению издательства, данная работа становится особенно актуальной в ситуации, когда "Запад пытается упорно "приватизировать" тему преступлений против человечества"". Не побоюсь показаться, лоялистом и мракобесом — это справедливо.
Ученица Хайдеггера и Ясперса, Ханна Арендт была одним из первых мыслителей, пытавшихся осознать и проинтерпретировать шок Второй Мировой войны.
Адольф Эйхман — оберштурмбанфюрер СС, на которого, если верить "Энциклопедии Третьего Рейха", было возложено непосредственное руководство операцией по "окончательному решению" еврейского вопроса. После войны Эйхман скрылся и жил в Аргентине. В 1960 году израильские спецслужбы его похитили и перевезли для суда в Иерусалим, на котором Эйхман был приговорён к смертной казни.