Демичеву поставить на Солженицына дьявольскую приманку, соблазнившись которой писатель непременно попал бы в капкан разочарования отечественной и зарубежной культурной элиты. Вероятнее всего идея сыграть на слабости Солженицына существовала среди интеллектуальной обслуги ЦК КПСС. Не предложили они ее из опасеняи прослыть в глазах начальства беспринципными вояками идеологического фронта.

Сыграть они могли на явной слабости, которую ни власти, ни поклонники фрондера не принимали во внимание. На бросающееся в глаза несоответствие уровня политических заявлений и деклараций писателя со значимостью в художественном понимании его произведений. Как мастер слова Александр Исаевич и тогда был слаб, и позже прибавил немного. Понимал ли сам писатель, что он далеко не

Шолохов и не Федин? Наверняка. И верно посмеивался над властями, обратившими огонь по ложному обозу. Потому-то характер его крепчал еще сильнее по мере того, как режим отвечал на его наскоки все так же без выдумки, не сходя с места с истоптанной вдоль и поперек классвой позиции, в сущности, не заботясь о результативности контрвыпадов. Отстрелялись в газетах и доложили по начальству: все, мол в порядке, всыпали контрику по первое число.

Опаснее врага может быть только дурак. Власти и вели себя по дурацки, раздувая общественную значимость Солженицына, своими руками возносили его на литературный пьедестал. Сам же писатель, может быть неосознанно ощущая свои слабости как литератора, должен был от схватки к схватке брать на тон, на пол-тона выше, еще больше провоцируя ЦК и КГБ на на необдуманные, опрометчивые решения.

Это было на руку писателю. В этом было его физическое спасение, в этом он нашел путь к своему восхождении. Он переиграл дряхлеющий режим, но, по видимому, остался при сокровенном понимании собственной несостоятельности, как литератора".

Заманбек Нуркадилов. "Не только о себе".

Казнь Альдо Моро принесла "Красным бригадам" проклятия обывателя.

Покончила с собой в тюрьме Ульрика Майнхоф. "Литературка" писала о

Майнхофф с сочувствием: "Талантливая женщина не нашла себя, увлеклась Мао Цзе дуном…".

"Как правильно подметил один умный человек, все люди делятся на две категории: на тех, кто делит людей на две категории, и тех, кто не делит. Так вот все люди, я бы даже сказал – все народы, делятся на две категории: на тех, кто сортирует, и тех, кто его не сортирует.

Из тех, кто сортирует мусор, рождаются фашисты. Потому что люди и нации, которые сортируют мусор, более всего ценят порядок.

…Фашизм – это в сущности гипертрофированная любовь к окончательному порядку.

Из тех, кто мусор не сортирует, рождаются террористы. Потому что люди и нации, которые мусор не сортируют, больше всего ценят справедливость…

Между тем сам факт наличия мусора доказывает, что в мире не существует ни справедливости, ни порядка…

Советская пропаганда придумала гениальную метафору – "свалка истории". Все гениальные метафоры имеют свойство становиться буквальными. Теперь слова "свалка истрии" можно писать без кавычек.

Мы с вами – все поголовно – скоро можем очутиться на одной общей свалке истории. Стать мусором на мусорке. Бытовыми отходами природы".

Семен Новопрудский. "Свалка истории". "Известия", N 189, 2003 г.

Думая об Ульрике Майнхоф, на ум приходит Умка. Пришлась бы она ко двору в компании ультралевых? При высоком уровне владения теорией научного коммунизма Умка остается кабинетной марксисткой. Ей далеко до Веры Засулич. Засулич человек действия, вдобавок покусительницу на жизнь генерала Трепова подстрекали товарищи по революционной работе. У Умки товарищи, как по работе, так и вне ее, сплошь и рядом соглашатели, плохо воспринимающие ее в роли реальной комиссарши.

Ведь примерно как рассуждал Афанасий Полосухин: "Ты сначала определись, кто ты есть. Жанна Прохоренко или Жанна Д`арк? А уж потом действуй по обстоятельствам".

Третьего не дано.

"Бабы – дуры". – говорил Саян.

Руфа не возражает, но добавляет:

– Они мстительные и вероломные.

У Сюндюкова милая и добрая жена, хорошая и красивая мама. Где в таком случае он поднабрался знаний женской души?

Руфа родился и вырос в Алма-Ате, закончил 56-ю школу и электрофак сельхозинститута. Мама у него татарка, преподавала в школе русский язык, любит готовить балеш и чак-чак. Отец оказахившийся татарин, профессор-сельхозник.

Руфа предостерегает молодежь:

– Бабы сильнее мужиков. С ними лучше не связываться… Никогда не издевайтесь над женами. Для мужиков это всегда плохо кончается. Они не забывают об унижениях и когда-нибудь обязательно отомстят.

При всем своем здравомыслии Руфа – утопист.

Утописты – идеалисты, люди чести. Это намного важнее содрогания, в какое они часто ввергают близких.

Что было, то было,

Того уж не вернешь.

О, пане, панове,

Любви нет ни на грош…

С Шастри ездили не только по командировкам. Побывал я с ним и в Боровом..

Дом отдыха "Ботагоз" в двух шагах от железнодорожной станции, в сосновом лесу, у озера Щучье. Отдыхающие с утра собирают грибы, на балконах солят к зиме на закусь грузди.

Теплое выдалось лето 79-го в Боровом. Отдыхали там не только пожилые грибники. В нашем с Шастри корпусе поселились две прехорошенькие женщины. Вера из Москвы и Фатима из Семипалатинска.

Вера примерно моего возраста, или чуть помоложе и она из Москвы.

Приехала отдыхать к Щучьему озеру с дочкой пяти лет. Привезли ее на белой "Волге" из кочетавского аэропорта – стриженные затылки – местные кэгэбэшники. Стриженные затылки суетились, спрашивали Веру не надо ли чего еще, обещали проведать через два дня.

Вера уклонялась от ответа о роде занятий, но неосторожно обмолвилась о знакомстве с адьютантом Брежнева генералом Рябенко.

После того, как проскочила фамилия адьютанта Брежнева, расспросы сами собой прекратились.

Она и без брежневского генерал-адьютанта интересная, сдержанная, умная женщина. Дочка у нее – чудо с большими бантиками. С ней мы гуляем, катаемся на лодке, удим рыбу. С ее ладно хорошенькой мамой я не догадался куда-нибудь прокатиться. И это при том, что она охотно общается со мной.

И все из-за Фатимы.

Фатиме двадцать лет. Она студентка мединститута, высокая и стройная, играет в баскетбол. Она тоже не могла не нравиться.

Семипалатинск никак нельзя назвать дырой, если в нем живет столь обалденная татарка, как Фатима.

Она изящно подсаживалась ко мне на скамеечку:

– Что будешь после обеда делать?

– О, Шемаханская царица! Во имя тебя, после обеда можно и на

Эверест сбегать!

Она смеялась. Поначалу я думал, что за ее смехом кроме смеха ничего и нет. Мне не верилось, что ее глаза, цвета нежнейшего щербета, способны обещать мне, крокодилу, перспективы полного взаимопонимания и тесного сотрудничества. Потому с неумолимой беспощадностью я развлекал ее.

Шастри наблюдал со стороны.

– Ты ей нравишься. – сказал он.

– Хреновину порешь.

Мне неприятно его соглядатайство. Занялся бы он лучше собой.

– Я же вижу.

– Что ты видишь? Для тебя достаточно какой-нибудь бабе улыбнуться, чтобы предать дело партии.

– Говорю тебе: я все вижу. Она клеится к тебе.

Я и сам начинал кое-что видеть, догадываться. Фатима, как и Вера, радовала глаз. Но это еще ничего не значит. И дело тут не только в моей малохольности. И не в том, что обе они, по-моему, не заслуживали легкомысленного с собой обращения. Они сильно, очень сильно, нравились, мне а я все тянул и тянул.

И дотянулся.

Я увлекся и рассказал при Фатиме несколько анекдотов про татар.

Она поняла так, что против татар я ничего не имею, но анекдоты о специфике татарских женщин – намек в ее сторону и, перестала замечать меня.

"Молодая, с чувственным оскалом".

Фатима не пришла проводить меня к автобусу. Пришла Вера.

Я разговаривал с ней через окно и сожалел о том, как переборщил с анекдотами. Я искал глазами Фатиму.