Какая жестокая ирония жизни: чем больше он работал, тем больше голодал, тем ближе подступала ik нему смерть от истощения.

– Ты же из горцев, а горцы – люди живучие, – говорила Мэгги.

Гиллон уже не был в этом так уверен. Он вовсе не был уверен в том, что не кончит, как те люди, про которых рассказывал Генри Селкёрк: опустит человек кирку, чтобы передохнуть, и – конец, свалится и помрет от голода тут же, на работе.

Вот это-то и было обидней всего, ведь должна же быть в мире хоть какая-то справедливость: трудиться всю неделю – шесть долгих дней – и к концу ее чувствовать еще больший голод, чем в начале, вечно жить на грани истощения.

Но поделать тут ничего было нельзя, никакой возможности передыха – работу на них все наваливали и наваливали, потому что надвигалась зима и они всецело зависели от мистера Брозкока. А его теория взаимосвязи коммерции и труда была проста как день: она выражалась в речении, висевшем в конторе, где он выплачивал деньги, над его бюро с выдвижной крышкой. Вышитые буквы гласили:

Да, они всецело зависели от Брозкока. Должно быть, и другие прочли на лице Гиллона то, что увидел он сам. И в субботу вечером, когда люди, выбравшись из шахты, потянулись к мистеру Брозкоку за получкой, Гиллону объявили, что он на время уволен.

Гиллон лежал в постели и смотрел, как остальные члены его семьи снаряжаются на работу. К ним это тоже подбиралось – он видел. Движения их были вялыми, и делали они все с таким расчетом, чтобы сберечь силы. Он думал, что приятно будет полежать в постели, глядя, как другие собираются на работу, но ничего приятного в этом не оказалось. Он встал и сел с мальчиками завтракать.

– Ты бы лучше полежал, папа, – сказал Сэм, – ведь вставать-то тебе ни к чему.

– Мне и лежать ни к чему.

Вот оно, подумал он, то, что так его страшит. Все ни к чему.

Ну, а если говорить о еде, то на столе стояла овсяная каша – по крайней мере сытная и горячая, на воде, но с капелькой сахара.

– Неужели ты не можешь раскошелиться? – спросил Сэм. – Правда, не можешь?

– Нет, – сказала мать.

– А знаешь, чего бы мне сейчас хотелось? Чтоб на тарелке у меня лежало три больших, толстых куска шипящего бекона. Вот тогда я б все утро есть не хотел, – сказал Сэм. – Только чтоб они были не слишком прожарены. Чтобы жир так и сочился из них и растекался по тарелке.

– Угу, чтобы можно было в него хлеб макать, – оказала Эмили. Она была худенькая, маленькая, но прожорливая, как шахтная крыса. Поработав полдня у спуска в шахту, она могла прийти домой и умять целый фунт хлеба.

– А знаете, чего бы я сейчас хотел? – сказал Джемми.

Никто даже и спрашивать не стал. Все знали.

– Плыть на корабле в Америку – вот чего бы я хотел.

Молчание. Нет, поощрять его в этих фантазиях они не станут.

– В Америке просто нет такого углекопа, который мечтал бы, чтобы у него на тарелке лежало три кусочка бекона. У него их лежит шесть на завтрак и шесть на перекус в шахте.

– А нет еще каши? – спросил Сэм. – Хоть по тарелке помазать?

– Ни единой капли. Уж больно быстро вы все подминаете. А пищу надо не заглатывать, ее надо смаковать, растягивать удовольствие.

– Да, скажу я вам, – заметил Сам, вставая из-за стола, – печальный это день для Шотландии, когда рабочий парень не может получить вторую тарелку овсяной каши.

– Я думаю, вы все видели, какие подпорки привезли в субботу утром? – спросил Эндрью.

– Нет, – ответил Гиллон.

– Сосна. Сплошь сырая сосна. Сосна – для экономии.

– Куда же это годится?! Такие подпорки не продержатся и года, – заметил отец. – Наверняка ведь есть закон о технике безопасности.

Эндрью покачал головой. Он был грамотный, знал законы.

– Никакого такого закона нет. Только добрая воля хозяина.

– Очень хорошо. Прекрасно. Еще бы: не на его же голову обвалится чертов свод, – сказал Сэм.

– Следи за языком, – одернула его мать. В трудные времена дети совсем отбивались от рук, распоясывались, теряли себя и становились как все обитатели Питманго. Она и за собой это замечала.

– Вообще-то хозяин не меньше, чем углекоп, заинтересован в том, чтобы свод в шахте не обвалился, – продолжал Эндрью.

– Очень (милая теория, особенно когда сам ты не находишься под этим сводом.

– Мистер Брозкок сказал, что эти подпорки заменят на ясеневые, когда уголь снова начнут покупать, – сказал Эндрью.

– Правильно. Только я этому поверю, лишь когда увижу, что привезли новые подпорки, а старые выкинули, – сказал Сэм. – Вот в ту минуту я этому действительно поверю. – И он повернулся к матери. – Я даже в бога поверю, что ты на это скажешь?

– Если только мы доживем до тех пор, – заметил Йэн.

– Угу, конечно. Если подфартит и доживем.

На улице застучали двери, по булыжнику зацарапали кованые башмаки.

– Пошли, – сказал Сэм. – Пока что пошли. Мистер Брозкок не любит ждать.

– Мистер Брозкок еще дрыхнет в постели.

– Дурак! Ты думаешь, он упустит случай посмотреть какие лица будут у людей, когда они увидят сосновые подпорки? Да я бы за такое зрелище деньги брал.

Они засунули за пояс свои инструменты и, не попрощавшись с отцом, скорее всего даже забыв, что он не идет с ними – ведь каждый день в течение всей их рабочей жизни они выходили вместе, – черным клубком протиснулись в дверь и зашагали вниз – к Тропе углекопов и заложенной на пустоши шахте «Лорд Файф № 1». Никогда еще Гиллон не чувствовал себя таким одиноким.

– Куда ты? – спросила его Мэгги.

– Сам не знаю.

– Я-то думала, ты побудешь здесь и поможешь немного по дому.

– Нет.

До этого он не опустится. Пока еще – нет, не станет он, точно старик, шлепать по дому и вмешиваться во все, пытаясь внушить своим ближним, что он им еще нужен.

– Тогда сходи хоть на отвал и набери нам немного угольной мелочи.

Она уже стояла в дверях с корзинкой в руке.

– Нет.

Ему доставляло удовольствие говорить ей «нет». Подбирать уголь на отвале вместе с ревматическими старухами, у которых дома сидят безработные алкоголики-мужья! Нет, до этого он еще не дошел.

Он зашагал по улице в том же направлении, что и мальчики, – по единственному пути, который он знал, пути, который проделывал каждое утро шесть дней в неделю, пятьдесят две недели в году на протяжении стольких лет, что быстро и не сосчитаешь. Да он никогда и не пытался их сосчитать Кто-то жарил яичницу на масле, и от этого запаха сытости Гиллона даже замутило. Он вдруг понял, что голоден, бесконечно голоден, голоден до глубины утробы, – только когда он работал, то не разрешал себе думать об этом. А сейчас, когда он ничем не занят, голод вылез наружу, нагой и бесстыжий. Знай Гиллон, кто жарит эту яичницу, он попросил бы кусочек, подумал он, и тут же понял, что сам себе лжет. До этого он тоже еще не дошел.

На крылечках домов сидели люди его возраста – грелись на солнышке, укрывшись от ветра. У него не возникло желания подсесть к ним, но он почувствовал себя менее одиноким. Все-таки вместе в одном стойле. И к тому же из людей его лет он дольше всех продержался в шахте. А это кое о чем говорит. Некоторые из тех, мимо кого он проходил, с кем здоровался кивком головы, не работали уже по нескольку недель, а иные и по нескольку месяцев. Они жили на церковное пособие и не умирали от истощения, потому что почти не двигались и много опали, усыпляя голод.

В поселке как-то странно пахло – он не мог понять чем. Правда, может, он почувствовал этот запах только потому, что на нем нет рабочей одежды и он не пропитан так дыханием шахты.

Он спустился вниз по Тропе углекопов и прошел в ворота на разработки. Тут они и лежали, как сказал Эндрью, эти новые подпорки, чистенькие, беленькие, пахнущие свежестью. Сосна. Самая настоящая сосна. Он поднял одну из подпорок. Дерево было еще сырое, из свищей сочилась липкая смола, и оно было легкое. В холодные сухие дни, когда барометр стоит высоко и давление атмосферы увеличивается, такое дерево наверняка начнет стонать и даже трескаться. Обломком может пронзить человека, точно стрелой. Гиллон почувствовал, что кто-то стоит рядом.