Перед вами был неприметно одетый человек, работающий и воюющий рядом с остальными солдатами огромной армии. Но на его груди, в кармане гимнастерки, мог лежать партийный билет. В моих глазах такой человек изменялся, как фотобумага в лаборатории полкового фотографа. Он становился одним из лучших, из избранных, одним из тех, кто знал больше других. Его мнение несло в себе больше силы, чем ящик взрывчатки. Беседуя в его присутствии, люди тщательно подбирали слова и притихали, когда заговаривал он.

В советской стране человека оценивали не по его собственному мнению о себе, а по отзывам окружающих. Только группа людей — «коллектив»[1] — определяла значимость и нужность человека. Коллектив решал, как человек сможет принести наибольшую пользу людям и что может помешать ему сделать это. Сам он превращался в сплав высказанных о нем мнений. Гаврила объяснял, что необходимо постоянно изучать человека. Хотя самую сокровенную суть узнать было невозможно, нельзя было, чтобы на самом дне души, как в глубоком колодце, затаился враг трудящегося народа, агент капиталистов. Поэтому нужно было всегда быть начеку и с друзьями, и с врагами.

В мире Гаврилы человек был многолик. Одному его лицу давали пощечину, другое целовали, а третье пока таилось нераскрытым. В любой момент человека оценивали, учитывая его профессиональную подготовку, происхождение, успехи в коллективе или в партийной работе, сравнивая с другими людьми, которые в любой момент могли бы заменить его, или которых мог заменить он. Партия изучала его одновременно через разные, но одинаковой точности, линзы — никто не мог знать каким сложится его окончательный образ.

Стать членом партии уже было достижением. Дорога к этой вершине была нелегка и чем больше я знакомился с жизнью полка, тем больше понимал сложность мира Гаврила.

Выходило, что человеку нужно было карабкаться одновременно по многим лестницам, чтобы взобраться на самый верх общества. Он мог преодолеть половину пути на профессиональной стезе, но только начинать свой путь в политике. Он мог одновременно подниматься и опускаться по разным лестницам. Поэтому его шансы изменялись и, по словам Гаврилы, очередной успех часто становился шагом вперед и двумя шагами назад. Кроме того, даже достигнув вершины, можно было легко свалиться к ее подножию и тогда все приходилось начинать сначала.

При оценке человека прошлое родителей тоже учитывалось, даже если они уже умерли. У детей рабочих был больше шансов в политике, нежели у тех, чьи родители были крестьянами или служащими. Эта тень происхождения неумолимо сопровождала людей, так же как идея первородного греха преследует даже самых праведных католиков.

Я был полон дурных предчувствий. Хотя я плохо помнил, чем занимался отец, но припоминал кухарку, прислугу и няню, которых наверняка можно было отнести к жертвам эксплуатации. Еще я знал, что ни отец, ни мать не были рабочими. Неужели мое социальное происхождение повредит мне в новой жизни среди советских людей, так же как черные волосы и глаза мешали жить среди крестьян?

На военном поприще место человека определялось званием и должностью в полку. Ветеран партии должен был беспрекословно подчиняться приказам даже беспартийного командира. Потом, на партийном собрании, он мог раскритиковать деятельность своего командира и, если его обвинение поддерживало большинство членов партии, он мог добиться, чтобы командира понизили в должности. Иногда бывало по другому. Командир мог наказать состоящего в партии офицера, и партия, в свою очередь, могла за тот же проступок понизить его и в своей иерархии.

Я растерялся перед этим лабиринтом. В мире, с которым знакомил меня Гаврила, человеческие устремления и надежды были перепутаны друг с другом, как корни и ветви огромных деревьев в густом лесу, где каждое дерево борется за влагу и пробивается к солнечному свету.

Я был встревожен. Что будет со мной, когда я вырасту? Кого во мне увидит партия? Каким я был на самом деле? Что у меня внутри — сердцевина свежего яблока или червивая косточка гнилой сливы?

Что делать, если коллектив решит, что я подхожу больше всего, например, для ныряния на большие глубины? Будет ли принято во внимание, что я ужасно боюсь нырять, потому что это напоминает мне то, как однажды, я едва не утонул подо льдом? Коллектив может посчитать этот случай очень ценным опытом и направит меня упражняться в нырянии. Вместо того, чтобы изобретать огнепроводные шнуры, мне придется всю остальную жизнь быть ныряльщиком, ненавидя воду и панически боясь каждого погружения. Что же тогда? Ведь Гаврила утверждал, что один человек не может даже допускать, что его решение будет вернее мнения большинства.

Я впитывал каждое слово Гаврилы и задавал ему разные вопросы, записывая их на грифельной доске. Я прислушивался к разговорам солдат до и после собраний, подслушивал сами собрания через брезент палатки.

Жизнь этих взрослых советских людей тоже была сложной. Возможно, жить им было не легче, чем кочевать по деревням, где тебя принимают за цыгана. Человек выбирал в стране жизни из разных тропинок, дорог и путей. Одни приводили в тупик, другие вели в болота, опасные ловушки и капканы. В мире Гаврилы только партия знала верные пути и верное направление.

Я старался не забыть ни одного слова и запомнить все, чему меня учил Гаврила. Он убеждал, что для того чтобы быть полезным и счастливым, нужно присоединиться к маршу трудового народа, идти со всеми в ногу, на указанном в колонне месте. Напирать на идущих впереди так же плохо, как и отставать. Это приведет к потере связи с массами, упадочничеству и вырождению. Любая заминка может задержать движение всей колонны, а упавший рискует погибнуть под ногами идущих…