— Ausziehen! Schnell, schnell, verdreckte Juden! — только глаза его сияют ласковой радостью.
Заключенные быстро раздеваются. Начальник конвоя смотрит на их упитанные, полные здоровья и силы тела, и с восхищением говорит:
— Мартин, в этой полосатой одежде они действительно выглядят худыми и изможденными!
Офицер, стоящий у печного зева, окунает в ведерко губку, и золотистая жидкость стекает на его китель, каплет на гравий. Заключенный протягивает руку, офицер проводит по ней губкой, и чернильные цифры исчезают.
Он делает пометку в тетради и, улыбаясь, отвечает начальнику конвоя:
— Просто полоски создают оптический эффект худобы!
Подручный солдат уже успел набить снятую одежду соломой. Быстрыми взмахами иголки он пришивает к воротнику полотняный мешок, в котором заключенный хранил свои вещи, так что создается полная иллюзия бездыханного туловища. Чучело солдаты грубо волокут для символического сожжения — неподалеку от Жаркой Эльзы коптит техническая печь, настолько обыкновенная, что у нее даже нет имени.
Наступает трогательный момент прощания.
— Viel Gliick! Bis bald, viel SpaB, meine Lieben, — твердят наперебой офицеры и солдаты.
— Vergiss mich nicht, bitte, — шепчет юный блондин-конвоир заключенному. Тот уже поставил колено в печь, но оборачивается, его лицо мокро от слез.
Начальник конвоя тихо произносит:
— Пора, мой друг.
Заключенный торопливо лезет в жерло Эльзы. Офицер, по имени Мартин, подкладывает руку, чтобы тот не ушиб затылок, затем прикрывает вход заслонкой. Из щелей струится невыносимо яркий свет.
Когда заслонка перестает лучить, офицер снимает ее и кладет на землю. В печи уже никого нет.
Наступает очередь следующего заключенного, и процедура прощания повторяется.
Дядя Адик и потрясенный Марек возвращаются к детскому бараку.
— Все, что ты видел, Марек, — великая тайна. О ней никому нельзя рассказывать. — Лицо дяди Адика мрачнеет. — Самое печальное для меня в волшебном городе — то, что туда могут попасть немногие. Увы, только избранный народ может войти в город, где нет печалей и болезней, где вечная жизнь. Когда о том, что я нашел его, узнали злые и жадные люди, они пришли ко мне и просили: «Отведи и нас в волшебный город, и мы хорошо заплатим тебе». Я спросил: «А что будет с теми, которые по праву рождения должны быть там?» Тогда они разозлились и пообещали отомстить мне. И эти люди стали придумывать обо мне гадости. Они уже сделали все, чтобы меня боялись и ненавидели. Но ведь ты никогда не поверишь им, правда, Марек? Чтобы ни говорили, не поверишь? — дядя Адик испытывающе смотрит в детские глаза.
— Ну что ты, дядя Адик! Я люблю тебя, и буду любить всегда, — говорит Марек и доверчиво сжимает теплую ладонь дяди Адика. Марек не понимает, как такого доброго дядю Адика кто-то боится или ненавидит.
Дядя Адик мечтательно оглядывает звездное небо.
— О, это была большая работа, Марек. Не так уж просто построить лагеря и собрать для их обслуживания столько преданных моему делу людей, умеющих хранить тайну, готовых, как я, пожертвовать всем, чтобы спасти избранный народ. Мы опасаемся шпионов, и поэтому всё приходится окружать игрой в жестокость. Можешь представить, как тяжело это дается моим верным друзьям из СС.
— Что означает СС? — спрашивает Марек.
— Солдаты Совести, Силы, Счастья. Выбирай, что тебе больше нравится.
За разговором Марек не замечает, как они оказываются в бараке. Кругом тишина, все дети спят со счастливыми улыбками. Им тоже снится дядя Адик…
Марк Борисович торопливо нашаривает на столике таблетки нитроглицерина. Сердце, будто игральные кости, трясет в стаканчике невидимая рука. То ли еще будет, когда приснится настоящий кошмар.
Придет ночь, и растянутое на долгие месяцы воспоминание завершит свой круговорот. Повторится извечный ужас погони, когда тело изнывает от спешки, а ноги вязнут в болотной поверхности сна. Начнется изнурительная борьба с этим топтанием на месте, и страх, что гонится по пятам, дохнет горелым жаром в спину.
Дядя Адик, крепко прижимая Марека к груди, побежит из барака к Жаркой Эльзе. Станут рваться снаряды, запылает оранжевым пламенем небо, взвоют самолеты. Упавший с неба фугасный смерч повалит трубу крематория.
Но самое страшное, что из-за грохота и самолетного гула сон насильственно оборвется, и проснувшийся Марк Борисович так и не узнает, успел ли дядя Адик с мальчиком добежать до печи, в ушах останется крик, слоящийся на эхо: «Я вернусь Марек!.. Вернусь…» И наступит лютая боль пробуждения, словно Марка Борисовича взяли изнутри за сердце и вывернули наизнанку.
Марк Борисович выпьет таблетки, вызовет врача, и боль закончится…
Ночь стрекочет. Такой же безумный треск можно услышать летом на юге, когда обезумевшие легионы цикад отстреливаются в листве, до последнего патрона.
В небе слышится тяжелый надрывный гул самолетов. Падающие бомбы орут свое пронзительное младенческое уа-ааа. Взрыв ударяет где-то возле барака, так что от сотрясения слетают настенные часы. Грохнувшись об пол, они издают жалобные звоны. На двенадцатом появляется дядя Адик.
— Марек, сегодня твоя очередь подошла, пора в волшебный город. Нет времени на сборы. — Дядя Адик хватает сонного Марека на руки. — Скорее к нашей Жаркой Эльзе!
Небо вспыхивает оранжевыми языками пламени, словно мир подожгли со всех сторон. Марек чувствует, как колотится его сердце. Взрыв, еще один взрыв. Невидимая лопата смерти вскапывает землю в нескольких метрах от них, подбрасывает фонтаном черные комья, обрушивая на спины. Дядя Адик падает на колени, снова поднимается и бежит. Вот уже совсем рядом заветный крематорий.
— Скорее, мой фюрер, скорее! — кричит знакомый Мареку офицер Мартин, тот самый, что провожал ночью группу заключенных.
— Дядя Адик, а что такое фюрер? — успевает спросить Марек.
— Мои соратники называют меня проводником или фюрером, потому что я провожаю людей в счастье, — задыхаясь от бега, говорит дядя Адик.
— Можно я тоже буду звать тебя фюрером?!
— Это слишком официально, дружок. Для тебя я всегда останусь дядей Адиком.
Доносится гул летящей бомбы. Мгновение, и небесный грохот врезается в кирпичное тело Жаркой Эльзы. Башня переламывается, верхушка ее оседает, разваливаясь.
— Сволочи! — грозит дядя Адик самолетам. — Не троньте Эльзу!
Офицер СС лежит, придавленный кирпичными обломками.
— Бедный Мартин! — вскрикивает дядя Адик. Он осторожно ставит Марека на землю и бросается к поверженному товарищу. Вдвоем с Мареком они пытаются освободить Мартина из-под обломков Эльзы.
— Мой фюрер, уходите и уносите мальчика, — шепчет офицер. — Всё пропало, вход в город разрушен, — голос его дрожит.
— Нет, Мартин, это только труба пострадала, сама печь еще в порядке.
Ведро с золотистой водой опрокинуто и сплющено.
— Увы, Марек, я не могу стереть твой номер, полезай в печь так, — дядя Адик целует Марека в лоб.
Сзади подступают голоса, дикая оратория матерщины, воплей «ура!» и «За Родину! За Сталина!». Багряные сполохи взрывов выхватывают из темноты колонны солдат.
— Быстрее, Марек, малыш, они уже совсем близко, — торопит дядя Адик. — Чего ты ждешь?!
— Я задержу их, мой фюрер! — у Мартина пистолет с тонким стволом. Он устанавливает искалеченную руку на обломок трубы, стреляет. Черные призраки падают, но вместе с ними упавшие тени еще продолжают движение, удлиняясь после смерти.
Будто снежки из темноты вылетают гранаты. Вместе с обломками кирпича взрыв подкидывает в воздух бездыханное тело офицера, верного охранника Эльзы.
— Скорее, Марек! — кричит дядя Адик, в отчаянии поглядывая на грозные силуэты солдат.
Марек на прощание обнимает дядю Адика и лезет впечь. Вот он уже поставил колено на мелкое угольное крошево. Лаз достаточно просторный, Марек ползет вперед. Неожиданно его окутывает почти кромешная тьма. Он слышит, как дядя Адик гремит печной заслонкой.