— Ладно тебе! — резко оборвал Сергей. — Не ной! Похуже твоего людям приходится, не жалуются!
Бяша сразу сменил пластинку, так, что Сергей не понял, правда ли, нет, тяжесть у него на сердце или ваньку ломает, а может, и то и другое?
— Эт я так, — мягко проговорил Бяша, — так, не обращай. Давай еще хлопнем! Сколько не виделись, скажи — не поверю!
Пальцы, все изукрашенные синими, расплывшимися наколками и белыми, мертвенистыми шрамчиками, с черной каемкой под короткими, обгрызанными ногтями, огромные и бугристые, теребили скатерть. Больше всего на Сергея давили эти натруженные, выставленные будто напоказ, мозолистые и шершавые руки. Но никакого «показа» не было, Сергей видел, что Славик стесняется своих рук, не знает, куда от них деваться.
— А ты все один? — спросил Бяша.
— Да как тебе…
— Вижу — один, нет жены, значит, один, кто бы там ни был еще.
— Считай, что так, — согласился Сергей. Про Наташу рассказывать не хотелось. Почему- сам не знал.
— Ничего, все еще наладится, — заверил Бяша, наливая очередную рюмку.
Он больше не морщился, не кривился, пил как воду. Почти ничего не ел, только нюхал все черную обсосанную корочку да облизывал почерневшие обветренные губы, по краям которых несмываемой коростой белели многочисленные трещинки.
— А вот мне не судьба, это точно. Так один и загнусь когда-нибудь. Дай бог, чтоб не в зоне!
Сергей замахал рукой. Хотел сказать что-то насчет будущей нормальной, человеческой Бяшиной жизни. Но осекся под взглядом — насмешливо-горьким, все понимающим.
— Как сам-то, как здоровьишко? — спросил вместо этого. Спросил как-то фальшиво, лишь бы не молчать.
— Да нету его, Серый, — ответил напрямую Бяша, хлопнул еще рюмку, — я ведь, Серега, резаный — и перышком, и скальпелем, нервишки не внутри у меня, а снаружи намотаны — не вылечишь, вот как… Да чего ты панихиду разводишь, давай про чего-нибудь веселенькое, про баб давай!
Сергей кивнул. Сходил в комнату за гитарой.
— На вот, сыграй лучше. Как вспомню — моложе на десять лет.
Бяша с сомнением поглядел на свои черные, словно обгорелые пальцы. Гитару взял осторожно, нежно, как что-то хрупкое и любимое. Первый аккорд резанул слух взрывной волной.
— За что вы, девочки, кудрявых любите… — и провел ладонью по остаткам волос, ежиком начинавшихся далеко ото лба, ближе к макушке. — Вот, Серега, ну кто б меня сейчас Бяшей прозвал, уж окрестили бы Плешаком каким, не больше…
— Да ты играй, у меня волос тоже не прибавилось, — Сергей отставил бутылку на край стола, откинулся на спинку.
— Не, ты ее от меня далеко не убирай! — Бяша вернул бутылку на место. — Без нее игра не пойдет. — И тут же без перехода:
Начал громко, в голос. Вдруг дернулся, скрючился, прижав ладонь к животу, побелел. Но тут же рассмеялся, взял со стола огурец, понюхал, положил обратно.
— Прихватывает? — спросил Сергей.
— А-а, ну ее! Опа… опа…
В тот день Сергей видел Бяшу в последний раз. Весна. Только подернулись зеленым налетом исстрадавшиеся за зиму деревья, не успели подсохнуть лужи. А вдруг ударило теплынью, да так, что с непривычки дышать горячо было, воздух будто затвердел. В этот денек последний консерватор сбросил пальтишко и плащик, на улицах запестрело, заразноцветило, намекая на близкое лето. Откуда он шел тогда? Из клуба, кажется? Да, в ДК «Компрессор» давали новый фильм, не шедший еще по широкому экрану. Сергей и не помнил названия картины, помнил — дрянь, ушел с полсеанса и решил пару остановок прогуляться пешочком. Хоть и дымят в нос грузовики, гоняющие порожняком туда-обратно, хоть и коптят трубы, одна другой толще и выше, а все ж таки ноги размять не помешает. Сергей любил ходить по мосту — от «Компрессора» к «Факелу», народу на нем много никогда не бывало, так, бредут себе двое-трое пешеходов, никакой тебе толчеи. А можно остановиться и полюбоваться с высоты, как вязнут упругие солнечные лучи в тягучем, разрежающемся кверху серо-желтом мареве. Марево только над землей, вдалеке, там, где шоссе уходит к заводам. Вблизи его не видно. Да и повыше голову задерешь — небеса постепенно светлеют, очищаются — нету смога в столице! Вот так, сказано нет, значит, нет. Разве ж это смог? Куда там, дым самый обыкновенный, российский, дым да копоть. А смога нет! Сергей медленно брел по мосту, глазея по сторонам. И весело ему было, и просторно после клуба, темноты, путанных зелено-серых сцен фильма. Впереди маячил желтоватый полу небоскреб, внизу которого располагался кинотеатр «Факел», старенький, на два уютных небольших зальчика. По правую руку бледной зеленью проглядывался калининский скверик, пустынный днем — две парочки, три мамаши с колясками да с полдесятка пенсионерок, укутанных еще по-зимнему.
И «Факел» и сквер вызывали у Сергея неприятные ощущения. У кинотеатра его еще в мальчишестве раза четыре грабили. Такие же подростки, пацаны с отчаянными рожами, заставляли прыгать, а услышав звон монет, выгребали все подчистую, ни копейки не оставляя. О них знала вся ребятня района, и потому старались показываться у «Факела» пореже, а если уж показываться, так большой ватагой… Может, оттого и посещаемость кинотеатра была невысокой. А может, и по другой причине. В скверу с Сергея сняли как-то шапку, лет восемь или даже десять назад. В темноте лиц не разглядел, а то бы плоховато ребяткам пришлось, не оставил бы он этого дела. Но шапка и мелочь были ерундой, воспоминаниями из счастливого, бесшабашного детства и юношества. Не любил Сергей этот уголок по другой причине. Вечно на углу, у желтенького полунебоскреба, как его в шутку все прозывали, собирались деловые парни. На прохожих поглядывали равнодушно, а сверстникам дорогу заступали: "Дурь нужна? на рупь баш, в три косячка!" Цены были такие, что и не приснятся нынче — дешевле некуда, задаром, да и в баше не два косяка было, а целых, сейчас и не поверишь, три! Но мало кто брал. Если и брал, отходили подальше, в подворотни, с опаской и оглядкой. Эх, дрянь, дурь, анаша! Травкой ее тогда никто не называл, это уже из газет и журналов пошло. А только суть от этого не менялась.
Сергей обходил торгашей, стоило только увидеть, что кто-то из них нацелился на него. И все-равно доставали, предлагали, навязывали — и утром, и вечером, и в будни, и по выходным — бойкая торговля шла, от самого «Факела» и до клуба «Дружба», что через остановку по шоссе, а может, и наоборот — от «Дружбы» до «Факела». На переменках в школе нередко из общего сизого дымного облака доносились резкие, горьковатые запахи, слышались затяжки с присвистом — глубокие, так, чтобы дымок с воздухом заходил, туманились глаза.
Сергею на наркотов и их товар было наплевать, да и вообще, он тогда это за баловство считал. Хотя трое одноклассников уже и успели побывать в психушках, отдохнуть там от зелено-серой дряни по месяцу, а все одно — всерьез не воспринималось: косяк на троих зашмалить, что пару бутылок портвейна… Не любил Сергей наркотов за другое. Со своего калининского скверика, где их гоняли и милиция и дружинники, они частенько перекочевывали к ним, на Пруд-Ключики. И как хвостом за наркотами тянулись не слишком проворные блюстители, начинали цепляться к Сергеевой компании, мирно распевавшей по лавочкам песни в три, а то и четыре гитары. Наркоты были неуловимы и хитры, а они открыты, у всех на виду, им и доставалось. Поначалу терепели. А потом стали гонять «дуремаров», дело доходило и до драк — отстоять свой скверик стоило немалых усилий. Лишь через год после начала медленной экспансии наркоты поняли, бесполезно, и убрались восвояси в подворотни. Дружинники и милиция ушли вслед за ними, воцарился мир и порядок. Сложна была доармейская жизнь у Сергея, сложна и многообразна в своих проявлениях. Как-то они предлагали помощь дружинникам-оперотрядникам — вымести наркотов из района ничего не стоило, только бы дружина дала им недельку, а сама бы не вмешивалась. Не получилось дружбы — командир отряда однозначно дал понять, дескать, валите отсюда, пока самих не привлекли. На том и кончилось. Их компания так же горланила песни под звон гитар в одном конце района, наркоты тихохонько сидели на своих местах в калининском скверике и округе, оперотрядники ответственно заседали и обсуждали проблемы в своих штабах. Впрочем, и они делали дело — даже Сергея раза три задерживали ребята, приблатненного вида, в широких кепках и болтающихся шарфиках, оказывавшиеся на поверку оперотрядниками. Два раза отпускали сразу, признавали за бывшего борца с наркотами из другого, непризнанного отряда, то бишь, из компании гитарных горлопанов-поддавал. На третий, знакомых в штабе не оказалось, мытарили долго, заставляя несколько раз одеваться и раздеваться, прощупывали каждый шов. Первым делом, конечно, заставляли снимать носки — наркоты именно там чаще всего прятали свой товар. Была зима, раздеваться было неудобно, тем более, что в штабе сидели и девчонки. Они-то и были самыми непримиримыми. Правда, до тех пор, пока чувствовали свою силу. Сергей-то знал — стоило разбрестись поодиночке, так шмыгали серыми, пугливыми, незаметными мышками, головы повернуть боялись. Зато в штабе входили в роль. "Вон, гляди, зрачки какие! Точно наркоман! Анашист поганый!" Сергей оправдывался, что у него зрение плохое, оттого и зрачки расширены в полутемном помещении. Не верили, посмеивались, дескать, знаем мы вас. Часа три мурыжили. Слава Богу, отыскался врач, заставил поглядеть на свет — зрачки сузились. Не наркоман, выходит, как же так? Врач извинился, оперотрядники отвернулись — идите, вы свободны… Нет, неприятное место для Сергея «Факел», неприятное. Хотя и не винил никого, а в душе подергивалось муторно, когда здесь бывал.