Впрочем, по поводу пропусков занятий в школе он особенно не переживал. Ему было обидно, что я гуляю на улице, а он не может. Ну и спина у него, конечно, болела, то место, куда заряд вакцины вкатили. У меня ничего не болело, все рассасывалось. И чем дальше я рос, тем становился крепче и устойчивей ко всяким заразам и напастям. В армии у меня даже насморка ни разу не было. Только однажды вызрел и слегка помучил меня один единственный фурункул, белый шрамик от которого – на сгибе моей левой руки, память о капитане Красильникове. Может, его и не было бы, фурункула, не провались я той зимой семьдесят третьего года под тонкий хрупкий лед безымянной речушки, протекающей у подножья Высоких Татр (если честно, не таких уж и высоких), да не выполни я поставленную задачу до конца. Обсыхать и греться некогда было, и негде, кабель надо было размотать и установить связь между ставкой армии и ставкой фронта

(условной армии и условного фронта, естественно). Только бушлат сменил, вылил из сапог воду и портянки выжал. А нижнее белье и пэша на мне к концу первого дня учений само высохло. Молодой организм активно генерировал энергию.

О том, что этот поступок можно трактовать как подвиг, я даже не подумал. И никто не подумал. Это и не было подвигом, это было обычными солдатскими буднями.

И потом, вернувшись на гражданку, я никогда не болел. Если, конечно не принимать в расчет пару залетов по венерологическому профилю. Ну, через это многие проходили, если не все.

Пятьдесят два года прожил без болезней и вдруг мой железный организм дал такой мощный сбой. Доктор Малосмертов не смог мне ответить, откуда оно взялось, это таинственное заболевание. Может, где-то заразились, предположил он. В Африке не бывали? Интересно, где это я мог заразиться? Хожу по тем же дорогам, что и другие, с неграми в близких отношениях не состою. А может, это что-то генетическое, строил Андрей Александрович свои гипотезы. Я всегда считал, что с генетикой у меня все в ажуре, дай бог каждому такую наследственность. Отец, правда, умер рановато, но и семьдесят один – это тоже возраст приличный. К тому же он, как и я, ничем серьезным не болел, только три раза грыжу подшивал. А мама прожила до восьмидесяти двух, умерла в прошлом году, пережив отца на семь лет.

Мама была старше своего бывшего мужа на пять лет. Она тоже не болела. А может, подумал я, моя болезнь – компенсация за предоставленное мне природой комфортное проживание без проблем со здоровьем в течение всех этих пятидесяти двух лет? Вполне возможно, если считать, что баланс между радостями и печалями имеет место быть. Нет, ерунда, просто мой отдых у моря подошел к концу. Он и так затянулся на целых семь лет.

Сегодня я чувствовал себя великолепно. Великолепно, громко сказано, я чувствовал себя относительно хорошо. Может, начинающее цвести дерево Серафимы благотворно повлияло на мое самочувствие? Или это всего лишь небольшая передышка?

– Дерево, – сказал я, – ты хочешь меня вылечить? Зачем это тебе?

И вдруг я ясно понял, что обращаюсь-то я к дереву, а хочу обратиться к Серафиме.

– Сима, – сказал я, – я не хочу здесь оставаться. Я хочу к тебе.

В восемьдесят четвертом я работал заместителем цеха реконструкции на заводе Чкалова. Сима приехала перед ноябрьскими. Я в тот вечер поздно возвращался с работы и был слегка поддатый, выпил с коллегами спирта, разбодяженного газированной водой. Этот напиток у нас на заводе назывался "балдой". Выпил немного, но на закусь был всего лишь винегрет, да серая несъедобная котлета, на девяносто процентов состоящая из хлеба и на десять – из свиного жира. Поэтому надо было быть осторожным. Я шел и глядел себе под ноги, опасаясь оступиться и грохнуться в глубокую лужу, коих было полно в моем дворе, или наступить на собачью какашку, эти друзья человека гадили даже на крыльце подъезда.

– Горим на работе? – услышал я насмешливый вопрос, подходя к своему подъезду.

– Сима? – я поднял глаза, и в них брызнуло желтизной солнце.

Серафима сидела на деревянной скамейке, и я мог бы заметить еще издали ее ярко-желтый пуховик с капюшоном. Более того, увидел – сразу бы понял, что это она, у нас в СССР в восемьдесят четвертом советские граждане яркие одежды не носили, предпочитали что-нибудь немаркое – черное, темно-синее… Но я смотрел под ноги и ничего не замечал вокруг.

– Симка?!! Как ты меня нашла?

– Женечка, мы в двадцатом веке живем, – напомнила она.

– Это ты живешь в двадцатом веке, я – в каменном веке живу.

Я не знал, как мне с ней себя вести – схватить в охапку и осыпать ее лицо поцелуями или постараться не выказывать своих эмоций. Она сама, взвизгнув, повисла у меня на шее и когда мы на секунду перестали целоваться, сказала задыхающимся голосом:

– Я так соскучилась, Женька! Ты закончил свой ремонт или мы опять пойдем к Борису Тубарову?

– Закончил! – и я, подхватив ее на руки, помчался на третий этаж, где была моя квартира, а в ней стоял старый, но еще не утративший функцию раскладывания диван. Итальянской двуспальной кровати у меня в восемьдесят четвертом еще не было.

– А тебя не ждут дома? – спросила Серафима между вторым и третьим этажом.

– Ждали. Возле дома на лавочке, но уже дождались.

– Ты пьян?

– Я пьян от любви.

– Нет, ты пьян. Но это не страшно…

Мне не удалось донести Симу до дивана, все произошло в прихожей, у нас даже раздеться, толком не получилось. Потом она проскользнула в ванную, а я пошел раскладывать свой диван. Из ванной она прибежала холодная, как сосулька, завернутая в мое махровое банное полотенце.

Скинула его мокрое на пол и юркнула ко мне под ватное одеяло.

– У тебя горячей воды нет, – сказала Сима. – Из обоих кранов течет холодная. И ржавая к тому же из горячего крана.

– Ага, – ответил я, прижимая ее к себе и согревая, – уже вторую неделю нет горячей воды. Во всем городе нет. Испытания. Но завтра точно дадут, даже сегодня, если ржавая пошла. Завтра же великий праздник. Власть не может оплошать перед советским народом. Ты что, все забыла?

– Да, отвыкла, что может не быть горячей воды.

– У нас все может быть, – тоном бывалого советского человека, привыкшего к реальной действительности, сказал я. – А точнее – может не быть. Может не быть воды, вообще никакой. Может не быть газа, электроэнергии… Значит, ты холодной водой мылась? Надо было хоть чайник вскипятить. Не догадался…

– Ничего, я закаленная. В экспедициях и не такое приходилось испытать. Просто на улице очень замерзла, пока тебя ждала. А потом усугубила свое замороженное состояние холодненькой водичкой.

– Бедненькая, – пожалел я Симу. – Прости меня, дурака.

– Прощаю.

– А воду, наверное, уже дали, – предположил я. – Просто ты не дождалась когда пойдет горячая. Подожди, схожу, открою кран, пусть стекает.

– Нет, не уходи. Ты такой горячий…

Мы уснули только под утро. Горячая вода, как я и обещал, пошла ночью.

Мы занимались сексом не только на диване, но и в ванной, там теперь было намного теплее, чем в других помещениях, и даже на кухне, куда пошли выпить по чашечке кофе. Вернее, это был не кофе.

Кофейный напиток "Арктика". Название вполне соответствовало температуре в моей квартире. Но я был горяч, да и Сима в пылкости не уступала мне. Кофейный напиток убежал на конфорку, и кухня наполнилась гарью. Но мы не замечали гари, мы вообще ничего не замечали – ни запахов, ни звуков, ни движения времени. Мы вновь и вновь любили друг друга, и нам все было мало. Мы чуть до смерти не залюбили друг друга.

Перед тем как уснуть, я все же нашел в себе силы и отключил телефон. И не включал его до понедельника.

В этот раз Сима прожила у меня все праздники и задержалась еще.

Седьмого была среда, восьмое – четверг, пятница – день, позаимствованный у отпуска, потом два выходных. В понедельник она должна была уезжать куда-то на край света.

На демонстрацию естественно я не ходил. А ведь именно мне по сложившейся традиции полагалось нести Ленина… Только я появился на работе в понедельник, сразу же получил нагоняй от начальника цеха, но не очень сильный нагоняй. Будь я партийным, вызвали бы меня в партком и не снести бы мне там головы. Шефу я наврал, что сильно простыл во вторник, возвращаясь домой, и шеф смягчился, мы с ним вместе во вторник после работы бухали. Но все же с укором он мне сообщил, что вождя пришлось нести ему лично. Я ему посочувствовал и сказал, что мне нужен еще один день, чтобы окончательно прийти в себя после тяжелой изнурительной болезни. Наверное, видок у меня был тот еще и шеф мне поверил. И дал отгул.