Она отправила мне все свои написанные ранее письма. Я сохранил их, как и все последующие. Всего в моем компьютере пять тысяч сто тридцать четыре письма Серафимы, около двадцати мегабайт памяти.

Иногда я выборочно перечитываю некоторые. Ориентируюсь по датам.

Может перечесть их все? Боюсь, у меня не хватит времени. Его осталось очень мало…

Я с нетерпением ожидал, когда Егор подключит все провода, стоя у него за спиной с пустой двухлитровой банкой в руках.

– Все готово! – отрапортовал Егор. – Прошу, присаживайся, дядь

Жень. Агрегат готов к путешествию по виртуальному миру.

– Спасибо, я чуть позже…

– А ты что, опять пенек свой поливал? – спросил Егор, увидев у меня в руках банку и подходя к дереву Серафимы. – Настырный ты. Этот пенек никогда не зацветет… Ух ты! Дядь Жень, а ты видел тут что-то…

– Что?

– На ветках. И на макушке. Растет оно что ли?

Я внимательно посмотрел на обрубки и увидел, что кора на их торцах подозрительно вздулась, а посредине вздутий – радиальные трещинки. Еще четверть часа назад ничего подобного не было.

– Дерево должно зацвести, – убежденно сказал я. – Оно зацветает.

Серафима обещала… раз в сто лет. Наверное, сегодня у этого пенька, как ты его назвал, юбилей.

– Сотка?

– Сто лет.

– А Серафима…, – Егор кивнул на портрет, – это она?

– Она.

– Жена?

Я кивнул. Неважно, что наш брак с Симой не был оформлен.

– А от чего она умерла? Ведь она умерла? Или… Я просто смотрю, рамка черная…

– Она погибла, Егор. Во время извержения одного из вулканов

Курильской гряды в двухтысячном году. Этот вулкан называется Колоколом.

– Она была вулканологом?

– Да. И не только вулканологом. Она занималась изучением многих природных явлений. Вулканы – только часть ее работы.

– Извини, дядь Жень. Ты никогда не рассказывал мне о себе. О том, что женат был. Сколько я тебя знаю, ты всегда один.

– Нет, я не всегда был один. У меня было несколько жен. В первый раз я женился по глупости, еще студентом. Практически – на спор женился. Во второй раз мне показалось, что люблю. Очень скоро выяснилось, что это не любовь. А потом была Серафима. Я прожил с ней почти шестнадцать лет. Если быть точным – пятнадцать лет и восемь месяцев. Она была моей последней любовью и, как выяснилось – единственной. – Я грустно улыбнулся и признался Егору: – Ты знаешь,

Сима была и моей первой любовью.

– Ну, понятно: если единственная, значит, она же и первая. Она же и последняя…

– Да нет. Дело в том, что мы полюбили друг друга, когда нам было по четырнадцать лет. Мы были школьниками и сидели за одной партой.

Потом она уехала в другой город, и мы расстались, а когда встретились снова, через пятнадцать лет уже, вот тут я и понял, что

Сима – моя единственная любовь.

– Понятно, – сказал Егор.

– Да ничего тебе не понятно, – усмехнулся я, шутейно дав ему подзатыльник слабой рукой. – Пошли кофе пить.

И мы с Егором отправились на кухню.

– Серафимы уже не было, когда вы с мамой сюда переехали, – со вздохом продолжил я сидя за кухонным столом и грея руки о большую керамическую чашку с горячим кофе, – поэтому, по понятным причинам ты ее никогда не видел. Только на портрете. Но из деликатности не спрашивал меня – кто это? Да…, – я снова вздохнул, – погибла

Серафима, и от нее ничего не осталось. Ничего. Даже горстки пепла.

Только это дерево, которое со дня на день зацветет. Сима сказала, когда дарила мне его, что если я буду о нем заботиться, то обязательно увижу его цветение. Я заботился и… дождался. Теперь и помирать можно со спокойной совестью.

– Дядь Жень…

– Что?

– Да нет, ничего…

Я видел, что Егор очень хочет меня спросить о чем-то, но не решается.

– Спрашивай, спрашивай, – ободрил я его, – не стесняйся. Задавай любые вопросы, мне не стыдно прожитой жизни.

– Дядь Жень, а детей у тебя не было?

Я покачал головой.

– Нет.

– Ни в первом, ни во втором браке?

– Слава богу, что ни в первом, ни во втором. А с Симой… У нее такая дурацкая работа была. Некогда ей было детей рожать. Из экспедиции своей вернется и тут же в новую собирается. Да и… сложно все это. Кое-что объяснить иной раз трудно даже себе самому бывает…Не в службу, а в дружбу, принеси-ка сигареты.

– Наверное, потому что ты один, дядя Женя, – сказал Егор, когда мы с ним оба закурили, – ты и жить теперь не хочешь.

Егор вообще-то не курил, но иногда, чтобы поддержать компанию…

Я засмеялся:

– Я болен, Егор. У меня болячка, которая не вылечивается. Доктор

Малосмертов мне даже срок установил. И срок этот неумолимо сокращается. Хочешь, не хочешь. Помирать-то все равно придется. Весь вопрос – опечален ли я этим обстоятельством или отношусь к своей кончине спокойно.

– Мне кажется, что ты даже ждешь ее. С нетерпением.

– Понимаешь, Егор, – мне захотелось поразглагольствовать, – жизнь…, она похожа на затянувшийся отдых у моря. Взял на работе отпуск, купил билет и поехал к морю наслаждаться и получать всяческие удовольствия. Приехал, все тебя радует и ласкает взгляд.

Синее море, водичка, солнышко – класс! Девочки в бикини вокруг, красивые, длинноногие, загорелые, напитки горячительные в каждой забегаловке, и выбор огромный, шашлык-машлык, веселые соседи…

Живешь и отдыхаешь, радуешься жизни. И всего тебе хочется – и девочек и выпивки и с окружающими тебя людьми пообщаться, с соседями по этажу, по отелю, по жизни. День живешь так, неделю, больше… И вдруг тебе потихоньку начинает все надоедать. Первыми, как правило – соседи. Много говорят, громко смеются. Мельтешат, суетятся.

Раздражают. Потом и девочки – все они тебе кажутся какими-то одинаковыми. Да они и, правда – одинаковые – при всей их кажущейся разности. Одинаковые длинные загорелые ноги, одинаковые тела и лица, и слова, которые они тебе говорят, искренние или лживые – тоже одинаковые. И пить тебе уже надоело и есть. От вина и жаренного мяса изжога. В одно прекрасное утро встаешь, подходишь к окну, смотришь на море и понимаешь, что и оно уже не радует тебя. В глазах рябит от синевы и бескрайности. Чайки эти прожорливые – орут, жрут и гадят. С моря в окно не свежестью тянет, а сыростью и гниющими водорослями.

Этих водорослей полно на берег выбросило, а в водорослях – пакеты полиэтиленовые, презервативы, мусор всякий. И солнышко уже не ласкает тебя своими мягкими лучиками, а жжет и раздражает яркостью.

И хочется чего-то другого. Или… вообще ничего не хочется. Совершенно.

Я замолчал. И Егор молчал, думал. Подумав, сказал:

– Выходит, я прав.

Я, усмехнувшись, пожал плечами:

– Сам не знаю, зачем тебе это говорил. То ли спорил с тобой, то ли соглашался…

Первое письмо было написано третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Через два дня после нашей встречи с

Серафимой. Оно самое длинное.

Милый Женечка, я сошла с ума.

Думала, вернусь домой, и дела закрутят, займут полностью мои мысли о нашей неожиданной встрече. Ничего подобного.

Оказывается…

Я тоже так думал.

Действительно, с чего бы это? Подумаешь, случайно встретил свою первую, давно, как мне казалось, забытую школьную любовь. Что такого? Прошло пятнадцать лет! Конечно, где-то что-то щелкнуло, но не сильно, так чуть-чуть. Этот щелчок вполне можно было отнести на неожиданность встречи или вообще – принять за реакцию мужика на красивую бабенку. Если честно, я и не узнал Серафиму вначале, только отметил – ого! Я бы с такой не прочь…

Она изменилась, стала совершенно другой. Я сразу подумал, что передо мной иностранка. И дело было не в том, как она была одета и не в том, что она разговаривала по-английски с каким-то пузатым бородачом с кинокамерой и несколькими фотоаппаратами на плече. Во взгляде ее было что-то не наше, не советское. Независимость, что ли?