Относительно того, как держал себя несчастный адмирал после этой катастрофы – свидетельства расходятся: одни говорят, что он совершенно упал духом, другие же, напротив, утверждают, что его обычная хвастливость и тут не покинула его. Одно достоверно, что в следующем году – подробность, о которой умалчивает его последний биограф – он еще раз вздумал переменить национальность. В июне 1791 года в Петербург прибыл эмиссар бывших регентов Соединенных Провинций, свергнутый Вильгельмом V. Французский уполномоченный Женэ, имевши с ним свидание, спросил его: «Имеет ли он полномочие от своих доверителей в том случае, если бы поддержать их интересы взялся знаменитый генерал – завзятый враг Оранского дома, имеющий сильного покровителя в лице России и пользующийся благосклонностью дворов венского, мадридского и парижского – имеет ли он полномочие предложить этому генералу стать во главе их, опрокинуть трон, воздвигнутый Вильгельмом на развалинах батавской свободы, и принять на себя высшее, но законное командование силами семи провинций?» Этот знаменитый генерал, подходящий под все указанные условия, очевидно был принц Нассау, и Женэ при этом, конечно, не думал ни о чем другом, как о том, чтобы вовлечь саму Россию в коалицию против Англии и Пруссии – осуществить мечту французской дипломатии. Принц Нассау горячо ухватился за проект, сообщил о нем императрице. Если верить Женэ, ему удалось наэлектризовать самым положительным образом «Потемкина, Безбородко и Кобенцля, австрийского посла». Но «ретроградное движение» – как выражается Женэ – Англии и Пруссии уничтожило общие надежды.
Чтобы извлечь какую-нибудь пользу из своего героя, Екатерина отправила его в Кобленц. Здесь он служил французским принцам и эмигрантам. Он истратил восемь тысяч рублей, полученных от щедрости императрицы, и не отличился ничем больше. Он принимал, в качестве волонтера прусской армии, участие в кампании 1792 г., но не имел случая пожать лавров. Его карьера, по-видимому, была кончена. Однако некоторые из близко стоявших к нему еще как будто ждали от него чего-то необыкновенного. В 1796 г. Ланжерон писал: «Г. де Нассау не кончит, как всякий другой; не знаю, как и когда; но если это случится в неизвестности, то он этим удивит всех, знавших его». Судьба принца была – удивлять своих современников. Удалившись в имение жены, в Подольскую губернию, он перебивался там остатками нескольких потраченных состояний, и «угас», как говорит его биограф, в 1809 г., вдали от всяких событий, потрясавших свет, и даже почти не интересуясь делами, за которые сам прежде сражался.
Как истинный представитель исчезнувшего типа кондотьеров без страха и упрека, он не мог ни жить ради какого-нибудь дела, ни умереть за него. Однако как полководца один современник, хороший судья, оценивает его следующим образом: «Рожденный с глазом полководца, он не теоретик, но его гений заменяет ему недостаток учености... Он никогда не думает об отступлении. Если побеждает, то вполне; если побежден, то окончательно. У него есть тот недостаток, что он любит окружать себя авантюристами; его вспыльчивый характер мешает ему взвешивать его выражение; человеку порядочного происхождения и благородному трудно к нему привязаться».[21]
Однако, по словам мадам Виже-Лабрён, встречавшей Нассау в Вене, он с виду был «мягок и застенчив, как барышня, только что вышедшая из монастыря». Ничто в его внешности – хотя он был высок и хорошо сложен, – не указывало в нем героя стольких приключений. Поле битвы его преображало. У него была храбрость геройская, неудержимая и театральная – храбрость его предков, средневековых рыцарей. Под Свенкзундом он только чудом избежал смерти, «выставляясь напоказ в своем белом мундире и голубой орденской ленте», – рассказывает про него один свидетель, – «крича, волнуясь, с пистолетом в одной руке и саблей в другой, переезжая от одной линии к другой на пестрой шлюпке, где у весел сидело восемнадцать гребцов – тоже все в белом, с оранжевыми поясами». Несколько недель спустя, зная, что мир заключен, он упорно хотел отомстить за поражение, устремившись на шведов. – «Вижу, что я заключил мир с Россией, а не с принцем Нассау», – сказал по этому случаю шведский король. В следующем году он стал стрелять ядрами в английский корабль, «салютовавший ему недостаточно почтительно», и довел до того, что капитан должен был объявить себя военнопленным.[22]
С его воображением и темпераментом, благодаря которым он никогда ни в чем не сомневался и всегда мечтал о самой высокой судьбе, вся его жизнь была рядом беспрерывных разочарований, и он заставлял делить их с собой жену, мечта которой была восседать рядом с ним если не на польском престоле, то хотя бы на курляндском. Высокомерный тон ее и критическое отношение ко всему, обнаруженному ею в Петербурге, не нравились Екатерине, говорившей про нее, что она всюду «таскает с собой свою республику». Принцесса имела, по крайней мере, утешение царствовать два года в Париже, где она вошла в моду, несмотря на то, что ее оригинальничанье и претензии возбуждали насмешки.
Хотя и родившийся вдали от России, принц Нассау, благодаря запутанности своею происхождения и карьеры, в глазах Екатерины не был иностранцем. «Надеюсь, – говорила она ему через год после его приезда, – что вы теперь вполне русский». Очень переменились времена с тех пор, как немец Брюнер, который только впоследствии стал называться Бироном, говорил в присутствии императрицы Анны высшим придворным сановникам – Голицыным и Долгоруким: «Вот у вас, русских, смелости на все хватит».
Гессенец Бауер, которому, как говорят, Румянцев в значительной степени был обязан своими успехами, также как ливонец Михельсон, сыгравший такую же роль для Панина, не подвинулись далеко ни в военной иерархии, ни в расположении императрицы: оба были немцы. И, чтобы заставить забыть свое происхождение, у них не оказалось еще чего-то – искусства или качества – что в глазах Екатерины стояло выше многого другого, а у Потемкина, – великого режиссера императорских феерий – находилось в высокой степени, так же, как не отсутствовало у Нассау. Это можно проследить, особенно в истории русского флота, на протяжение всего великого царствования.
Вот что писала Екатерина 8 июня 1765 г. в конфиденциальном письме к первому министру Панину с борта яхты, в которой она выехала к устьям Невы, чтоб произвести смотр своему флоту:
«Наше путешествие было там счастливо, что мы на следующее утро после отъезда из Петербурга уже были в виду флота. Передайте это моему адмиралу вместе с уверением в моей благосклонности. А вот что сохраните про себя, и что вам доставит не меньшее неудовольствие, чем мне: у нас в излишестве и кораблей, и людей; но у нас нет ни флота, ни моряков. В ту минуту, как я подняла штандарт, и корабли стали проходить мимо, салютуя, два из них погибли было по оплошности капитанов: один попал кормою в оснастку другого, и это, может быть, всего лишь во ста туазах от моей яхты. Добрый час они возились, чтобы высвободить свои борта, что, наконец, им и удалось к великому ущербу их мачт и оснастки. Потом адмиралу хотелось, чтоб они держали линии, но ни один корабль не мог этого исполнить, хотя погода была превосходная. Наконец, в пять часов, после обеда приблизились к берегу для бомбардировки так называемого города. Впереди поместили одну бомбардирскую лодку и, когда хотели поставить около нас другую, то с трудом успели такую найти, потому что никто не держал в линию. До 9 часов стреляли бомбами и ядрами, который не попадали в цель, так что, наконец, будучи утомленной и чувствуя, что у меня барабанная перепонка болит от этого гама, столь же бесполезного, как и смешного, я попросила адмирала перейти ко мне на борт, где я простилась с ним, прося его не упорствовать более в желании сжечь остатки этого города, потому что имели предосторожность, прежде чем начать обстреливание, привязать в различных местах пороховые нити, которые сделали свое дело лучше, чем ядра и бомбы. Вот все, что мы видели из этого жалкого плавания. Сам адмирал был очень огорчен... Надо сознаться, что все корабли походили на флотилию, выходящую каждый год из Голландии для ловли сельдей, а не на военный флот».[23]