СПИД. Вот и все. Кончилась жизнь. Какая коротенькая. Что будет дальше? Дальше не будет ничего. Умирание. Хорошо, если быстрое. А если медленное, с разложением гниющего тела? Смерть, не существующая в двадцать два года, вдруг стала обыденностью, как прогноз погоды. Но в сознание эта новая обыденность не вмещалась, как в московскую малогабаритную квартиру не влезает громоздкий старинный шкаф. Он не совмещается с привычной мебелью, привычная мебель не совмещается с ним, что-то одно лишнее.

Целыми днями Ольга сидела за учебниками и конспектами, загружая голову уже не нужными ей знаниями, чтобы не думать о том, о чем не могла думать. И не могла не думать. Вечером включала телевизор и погружалась в захватывающие сериалы, которые раньше почему-то казались ей занудными, в искрометные ток-шоу. С особенным удовольствием смотрела рекламу: какие женщины, какие мужчины, какие автомобили, какие прокладки. Но стоило выключить телевизор и потушить свет, как ее обступала кладбищенская тьма. Ей казалось, что она задыхается. Вскакивала, включала ночник, сидела, закутавшись в одеяло, пока не одолевала спасительная усталость. Утром рассматривала в зеркале осунувшееся лицо, тени под глазами. Они казались первыми признаками разложения.

Однажды позвонил Рогов, предложил встретиться. В машине передал кредитную карточку с пятью тысячами долларов на счету:

— Наш контракт закончен.

— Спасибо, — сказала Ольга. — Не знаю, успею ли я потратить эти деньги.

— Мне жаль, что так получилось.

— Мне тоже. Что делать? Судьба.

— Прощайте, жена французского дипломата. Вы хорошо исполнили свою роль.

— Прощайте, Алексей Вениаминович.

Она была уже у входа в метро, когда Рогов окликнул:

— Анжела!

Ольга даже не сразу поняла, что обращаются к ней. Оглянулась: Рогов стоял возле «мерседеса» — приземистый, широкоплечий, сунув руки в карманы светлого пальто, набычив тяжелую голову с пробором в черных волосах. Она подошла. Он сказал:

— Возможно, я делаю ошибку. Но я не могу вас так отпустить. Пообещайте мне, что то, что я скажу, останется между нами. Обещаете?

— Мне это нетрудно. Что бы вы ни сказали, это скоро уйдет вместе со мной.

— У вас нет никакого СПИДа.

Смысл его слов не сразу дошел до сознания.

— Что значит у меня нет никакого СПИДа? — с недоумением спросила Ольга.

— То, что я сказал.

— А анализы? Их повторяли два раза. Реакция положительная. Доктор Козлов сказал…

— Ему за это заплатили.

— Кто заплатил?

— Я.

— У меня нет СПИДа, — растерянно повторила Ольга. — У меня нет никакого СПИДа. Мне нужно время, чтобы к этому привыкнуть… Погодите, а у него? У Егорычева?

Лицо Рогова сразу потяжелело, приобрело угрюмое, даже злобное, выражение:

— У него есть.

— Вот и все, — закончила Ольга рассказ. — Я ему не поверила. Помчалась в диспансер на Ленинском, там тоже анонимное обследование. Реакция отрицательная. Поехала в другой, на Ленинградке. Реакция отрицательная. Только тогда поверила. У меня было такое чувство, будто закончился жуткий, кошмарный сон.

— Повезло, что сон, — заметил Мартынов. — Могло и не повезти. При твоих занятиях… Ладно, не мое дело учить тебя жить. Жизнь сама учит. Егорычеву ты ничего не сказала?

— Сначала я о нем забыла. Не до него. Потом сомневалась. Я же обещала Рогову, что все останется между нами. В конце концов решилась: нужно сказать, парень уже достаточно помучился. Поехала к нему на Большие Каменщики… Опоздала. Всего на один день…

Глава шестнадцатая. НАРИСУЙ СЕБЕ СМЕРТЬ

Сенсационное сообщение о таинственной смерти знаменитого писателя Незванского, не вызвавшее заметной волны в России, постепенно докатилось до Нью-Йорка и спровоцировало очень бурную реакцию у человека, для которого Незванский был таким же проклятием, как для Леонтьева и Паши Акимова, — у писателя Эдварда Туполя.

В середине января позвонил главный редактор «Российского курьера»:

— Валерий Николаевич, не могли ли вы ко мне подъехать? Есть интересная идея.

— Володя, всегда к твоим услугам. Коньяк «Суворов» будет?

— «Суворова» не будет, кончился. Мне присылали его из Тирасполя. Сейчас им не до того. «Хеннесси» устроит?

— Почему нет?

— Ну, я рад. Честно сказать, боялся, что вы даже не станете со мной говорить.

— Почему? — удивился Леонтьев.

— Из-за истории с пресс-конференцией Незванского.

— Да брось ты. Я же все понимаю. Жизнь такая: делаешь не то, что правильно, а то, что нужно.

— Тогда до завтра…

Главный редактор «Курьера» встретил Леонтьева радушно, с некоторым смущением признался:

— Вы родили у меня комплекс. Иногда что-нибудь сделаю, а потом думаю: а как я буду выглядеть в новом романе Леонтьева? Честно говоря, не всегда комильфо. За историю с пресс-конференцией мне стыдно. Когда я принимал «Курьер», я сказал: цензура будет только одна — наша совесть. Пока свобода слова есть в нас, она есть и в России. Рынок рынком, а совесть все-таки надо иметь. Без нее наша профессия превращается в проституцию. За роскошь иметь совесть приходится платить. Даже материальным благополучием «Курьера». Какой-то козел диктует нам, что печатать, а что не печатать. Рекламы он нам не дастДа подавись ты своей рекламой! Сдохнет «Курьер»? Значит, сдохнет. Но подстилкой ни у кого не будет! Как-то не улыбается мне быть в новом романе Леонтьева приспособленцем к подлым временам. А они подлые, Валерий Николаевич, и становятся все подлее.

— Не расстраивайся, Володя, они всегда такие. Не мной сказано: «Бывали хуже времена, но не было подлей».

— Я вот зачем вас побеспокоил, — перешел он к делу. — Сейчас приедет Эдвард Туполь. Знаете его?

— Слышал.

— До него дошла информация о смерти Незванского. И о его воскрешении. Очень эта история его возбудила, даже прилетел в Москву. Идея у него такая: поехать в Гармиш-Партенкирхен и взять у Незванского интервью. Подробное, с творческим методом, с творческими планами и все такое. Вполне уважительное. А потом дать интервью с комментарием Туполя и с рассказом о пресс-конференции. Каждое слово Незванского будет звучать дешевым фарсом. И если даже после этого читатели не увидят, что их любимый автор пройдоха и жулик, тогда не знаю, чем можно их убедить.

— Неплохая идея, — одобрил Леонтьев. — При чем тут я?

— Вы и поедете к нему. С прессой он отказывается встречаться. С коллегой-писателем встретится…

— Эдвард Анатольевич Туполь, — сообщила секретарша.

— Просите.

Туполь оказался сухощавым человеком с острым носом, с острым лицом, с седыми волосами, всклокоченными так, будто он только что встал из-за письменного стола, за которым мучительно искал слова и в отчаянии лохматил волосы. Энергия так и била из него, искала выхода. Ему даже трудно было сидеть на месте — так и норовил вскочить и забегать по кабинету.

— Знакомьтесь, Эдвард Анатольевич, — предложил Володя.

— Незванский, — представился Леонтьев.

— Как Незванский? Какой Незванский? — озадачился Туполь. — А, понимаю. Вы тоже Незванский? У меня такое чувство, что все писатели России стали Незванскими. Я видел уже человек десять.

— Я — больше.

— Валерий Николаевич Леонтьев писатель, — подсказал Володя.

— Что вы написали? — живо заинтересовался Туполь.

— Семь романов Незванского. Четыре один, три с соавтором. Не читали?

— Я это говно не читаю! Извините. Ваши романы, возможно, не говно. Но от одного этого имени мне блевать хочется.

— Я рассказал Валерию Николаевичу о вашей идее…

— Он, конечно, согласился?

— Этого я не успел спросить. Как вы насчет того, чтобы прокатиться в Германию?

— Никак.

— Почему? — удивился Володя. — На халяву!

— Мне это неинтересно.

С тех пор, как границы открылись и трудности остались только с деньгами, зарубежные путешествия потеряли для Леонтьева притягательность. В советские времена он побывал с писательскими группами в Египте, в Венгрии, в ФРГ, в Болгарии. В постсоветские слетал с женой в Турцию, в знаменитую Анталью. Когда он рассказывал, что был в Турции, у него все время возникало такое чувство, будто он слегка врет. Никакая это была не Турция, а так, что-то среднеарифметическое от европейских курортов. Даже вышколенная обслуга была мало похожа на турок. Жене понравилось: можно вставать из-за стола и ни о чем не думать, все включено. Леонтьеву не понравилось: слишком жарко, слишком тесно. Пару раз съездил в Болгарию, где выходили его книги, с болгарским издателем наполнил воздухом много бутылок «Солнцева бряга» — так болгары называют выпивку. У русских — осушить бутылку, у болгар — наполнить воздухом. А больше никуда не тянуло.