А утром уходила, когда муж еще дрых в своей берлоге.

По негласному договору, Елена по выходным никогда не звонила. Но тут часов в одиннадцать утра в воскресенье раздался звонок. Как назло как раз накануне Анна прибыла со своих Сейшел или Канар. Она и взяла трубку.

– Тебя. Что, новенькую завел?.. И тоже, судя по голосу, не первой свежести. Ты некрофил?

Он подошел к телефону. Женский голос был незнаком и ему.

– Кто это говорит?

– Я соседка Елены. Она очень просит вас срочно приехать!

– С ней все в порядке? – спросил он, похолодев.

После паузы голос сказал неопределенно:

– Не совсем…

– Это куда это ты собрался в воскресение поутру? – прошипела Анна -ей явно нравилось, что есть подходящий повод для вполне скла2дного компактного скандала: она же была лишена этого удовольствия больше десяти дней.

– Срочно надо… Владик… администратор, – неразборчиво что-то придумывал на ходу Гобоист, удивляясь самому себе – зачем он старается лгать – и пытаясь обогнуть Анну, стоявшую в дверях.

– Сначала врать научись!

Он оттолкнул ее и выскочил на площадку. Она орала ему вслед с ненавистью:

– Думаешь, у тебя все есть – жена, любовница, дача, квартира в центре?!. Думаешь, умеешь устроиться?.. Смотри, пробросаешься!

Кажется, она мне завидует, мелькнуло у него в голове, и он сам немало изумился своей догадке. Взвинченный, с дрожащими руками, поймал такси и через двадцать минут – воскресение, пробок не было -был у дома Елены.

Ему открыла дочь. Молча пропустила в квартиру. Не снимая дубленку, он шагнул в комнату. Елена лежала в постели с закрытыми глазами, цветом лица сливаясь с подушкой. В сгиб левой обнаженной до плеча руки была вколота капельница. У изголовья сидела медсестра и читала маленькую книжку формата покетбук, наверное – дамский роман.

– Что случилось? – спросил Гобоист у дочери, которая остановилась в проеме двери.

– Запой, – пожала та плечами и удалилась.

– Ты здесь? – тихо произнесла Елена, не открывая глаз.

– Я здесь, здесь, – говорил он, торопясь и неловко снимая шубу.

Тут лицо Елены сморщилось и из глаз потекли слезы.

– Что такое, что такое? – лепетал Гобоист, наклоняясь.

– Не надо, – сказала медсестра, не отрываясь от книги. – Сядьте там.

– Да что же случилось?! – вскрикнул он, но отодвинулся от постели.

– Алкогольная интоксикация плюс повышенная доза снотворного.

– Костя, милый, не отдавай меня им! – вскрикнула Елена. – Они хотят меня забрать, они хотят меня запрятать…

Она было попыталась привстать на подушке и потянуться к нему, но сестра ловким движением вернула ее маленькое тело на место. Посмотрела на часы и привычным жестом выдернула катетер, приложив на ранку ватку и укрепив вату пластырем.

– Держите так, правая рука согнута! – велела она Елене.

Та послушно стала держать руку, не спуская отчаянных глаз с Гобоиста. И он, глядя то на худую и бледную эту, будто надломленную руку, то в ее лицо без кровинки, испытывал невероятную нежность и пугающее чувство жалости: вряд ли в своей жизни он когда-нибудь кому-либо так сострадал – разве что самому себе в детстве. И его сердце – в прямом, физиологическом смысле – потяжелело, в левой стороне груди пробежала, как искра, быстрая боль, стало не хватать воздуха, и на мгновение сильно закружилась голова. Он даже покачнулся…

Через четверть часа приехала "скорая помощь". Елену на носилках -она лежала смирно, не открывая глаз, скорее всего очень ослабла, а может быть, была без сознания – перенесли в машину. Гобоиста туда, естественно, не посадили. Но врач сказал:

– Можете позвонить в приемный покой Склифа. Завтра утром…

Утром в понедельник он поехал в больницу сам. К нему спустился усталый молодой человек в белом халате.

– Мы сделали ей переливание крови. Физиологический раствор.

Опасности нет.

– Была опасность? – тревожно спросил Гобоист.

Врач посмотрел на него, как на дефективного.

– Она была в коме.

– А когда… когда она будет дома?

Врач пожал плечами.

– Ее уже перевели в другую больницу. – И на вопрос в какую сказал раздраженно: – Не знаю, не мой профиль. Спросите у ее родных.

Он наметанным глазом видел, что Костя – не родной. Да ведь и карточку читал…

Гобоист позвонил дочери Елены. Та оказалась дома – готовилась к сессии.

– Даже меня туда не пускают, – равнодушно отвечала Сашута на его расспросы. -Разрешают только передачи раз в неделю… Нет, ничего не надо… И звонить оттуда тоже нельзя.

И повесила трубку, не попрощавшись.

– А ведь это она, стерва, туда заложила мать! – вдруг сообразил Гобоист. И догадался, содрогнувшись, – куда.

Глава седьмая

Тем временем в Коттедже, как и по всей стране, – да что там, во всем христианском мире, живущем не по варварскому, но григорианскому календарю, – дело шло к Рождеству. Снег то заваливал Коттедж по колено, то таял, потом вода замерзала; приходилось то расчищать сугробы, то скалывать лед со ступенек крыльца. Космонавт давно перестал копать, против климата даже он не знал приема, и в погожие дни можно было видеть, как он в вязаной шапке, в перчатках и свитере сидит на своем балконе и читает книгу. Милиционер Птицын бросил таскать камни; старуха перестала возиться в своем огороде, и жизнь Коттеджа замерла, затаилась, ушла внутрь всех четырех более или менее уютных отсеков: даже армянских шашлыков теперь никто не творил.

Стало тихо.

Впрочем, случился один предновогодний скандал – точнее так, скандальчик: у супругов Птицыных из ящика комода пропала тысяча рублей. Птицына приходила к Анне, когда та появлялась в Коттедже -

Анна, к слову, как почувствовала, что Елена исчезла, решила, что роман у ее муженька кончился, – и в преддверии новогодних бдений как-то помягчела: быть может, увидела скучноватую одинокую изнанку яркой и солнечной жизни свободной женщины сорока с лишним лет на иномарке, которой подчас некуда надеть свои многие бриллианты и не с кем встретить главный в году домашний праздник: все с мужьями, с женихами, с женами, – разве что с подругой-бобылкой Ларисой, знакомой еще по Госплану. Но и к той после полуночи придет давний приятель – жена у него почти парализованная, чокнется с ней, поправит подушку, подоткнет одеяло, подарит шоколодного Деда Мороза – и к Лариске. Не с родителями же встречать…

Птицына по части сыска и следствия, конечно же, могла заткнуть своего милиционера глубоко за пояс. Она обсуждала с Анной – кто мог позариться на деньги, отложенные на Новый год. Прежде всего предстояло вспомнить, кто бывал в доме за те три дня, что протекли между закладкой заначки под белье мадам Птицыной и обнаружением пропажи. Заходила по-соседски агроном Валька, пили кофе на кухне, по чуть-чуть кагора, так, по стаканчику; но Валька наверх не поднималась, это точно. Была в выходные Танька со своим бойфрендом, как она его называла, – кургузым, на голову ее ниже, пареньком пэтэушной наружности и с походкой сантехника, у которого слишком много вызовов. Танька с ним не жила, еще девочка, была отчего-то уверена мамаша, просто помогала однокласснику избавиться от наркотической зависимости – тот теперь курил травку, а до двенадцати нюхал клей. Наконец, в спальне всякую ночь спал милиционер Птицын – и это все постояльцы. Птицын на строгий вопрос жены отвечал: ты, мать, чего, чего ты, Хель, совсем… И ему можно было верить: он никогда без спроса не брал из дома денег, правда и своих не давал, оставлял на кармане. К тому же, какой ему резон – пить на Новый год на эти деньги ему же и предстояло. Оставался

Танькин френд бой, как выражалась Птицына, – впрочем, он ночевал внизу, а Танька наверху, в своей комнате, но он к ней заходил и утром, и днем, о чем-то шептались. "Но как он догадался, где я спрятала? – недоумевала Птицына. – Он же совсем тупой. Как… как шляпка от гвоздя…"