В 1358 году, находясь в зените успеха, в своей ставке умер Такаудзи, и новым сёгуном, как и следовало ожидать, стал его сын. Борьба двух дворов продолжалась, однако роялисты из Ёсино были сильно ослаблены длительными боевыми действиями и не могли уже обеспечить себе достаточного количества бойцов из воинского сословия. Их закат был медленным, но верным, и к 1383 году они практически прекратили сопротивление.
Споры о престолонаследии закончились в 1392 году. К этому времен сёгунат Асикага стабилизировался и смог распространить свое влияние почти на всю территорию страны. Новый сёгун (внук Такаудзи) убедил правящего в то время «южного» императора вернуться из Ёсино в Киото где тот передал свои регалии и отрекся в пользу «северной» линии. Предполагалось, что в будущем императоры двух линий будут занимать трон поочередно, однако, вполне вероятно, что Асикага никогда не собирались следовать этой договоренности, и в действительности наследование перешло полностью к «северной» линии, к которой принадлежит и нынешний император Хирохито.[327] Так, после многих десятилетий борьбы и жертв, дело роялистов окончилось полным крахом. Попытка Годайго восстановить императорские прерогативы увенчалась полной неудачей, и ни один из последующих императоров Японии никогда не обладал той реальной властью, которой он столь желал.[328] Идея того, что император должен одновременно и царствовать, и править, оказалась химерой воображения, и на протяжении последующих пяти веков власть оставалась полностью в руках у военных.
На фоне этого сложного и важного исторического периода Кусуноки Масасигэ и Асикага Такаудзи предстают в образах великого героя и великого злодея. Посмертная популярность Масасигэ росла медленно. После его самоубийства при реке Минато, скорбящий Годайго (который, разумеется, в немалой степени был ответственен за случившееся) возвел Масасигэ в Третий Ранг, однако, после окончательной победы Асикага, у членов семьи Кусуноки долго еще была плохая репутация возмутителей спокойствия и разжигателей беспорядков. Лишь в XVI веке общее отношение к Масасигэ стало решительно склоняться к лучшему: в 1563 году ему официально было даровано посмертное прощение, и после этого начался быстрый взлет популярности. Это произошло в немалой степени благодаря росшей славе «Хроники Великого Спокойствия», которая, несмотря на весьма скромные литературные достоинства, стала одной из самых любимых и влиятельных книг в Японии. Главным ее героем является Кусуноки Масасигэ,[329] и наиболее читаемые страницы повествуют о его трагической жизни. В эпоху Токугава симпатии большинства стали отдаваться «южным». Уважение к их приверженцу, пожертвовавшему собой, — Масасигэ, достигло такого уровня, что появилось понятие нанко сухай («почитание господина Масасигэ»).[330] Выдающиеся ученые-конфуцианцы изображали его, как образец самой важной моральной добродетели, а известный ученый и государственный деятель Араи Хакусэки ставил его выше самого императора Годайго.[331]
Во втором половине XIX века, когда вновь была предпринята попытка реставрации императорской власти (на этот раз удачная), героический статус Масасигэ был вновь официально подтвержден. Почти через пять веков после смерти он был возведен в Первый Младший Ранг. Для простолюдина это было фантастическим назначением, наверняка шокировавшее бы его современников-традиционалистов, таких как Китабатакэ Тикафуса. В новых школьных учебниках Масасигэ превозносился, как воплощение лояльности, а история его жизни вдалбливалась в голову каждого японского ребенка, как блестящий пример патриотизма и этики Бусидо. Одним из первых актов, предпринятых молодым правительством Мэйдзи, была постройка у реки Минато храма в его честь.[332] Следующим знаком почтения было сооружение статуи Масасигэ, изображавшей его на коне рядом с императорским дворцом в Токио в духе типичного для эпохи Мэйдзи синкретизма, эта статуя в честь самого японского из всех героев была возведена совершенно в западном стиле.
Восславление этого малоизвестного воина с горы Конго достигло нового пика в ультранационалистический период, и в 30-х годах система образования, контролировавшаяся государством, представляла его в качестве наидостойнейшего самурая во всей долгой, напичканной героями истории Японии. Во время Второй Мировой войны среди летчиков-камикадзе Масасигэ был самым почитаемым историческим героем, являясь гораздо более достойным примером для молодых бойцов, нежели несколько болезненный, слабый образ Ёсицунэ; отчаянные самоубийственные атаки на Окинаве получили наименование «Кикусуй» по названию его герба с хризантемой. Крах милитаризма и императорской системы в 1945 году положили конец официальному апофеозу Масасигэ, однако для всех традиционалистов он остается знаменитым и любимым образом.
Тем не менее, почти сразу же началось и развенчание Масасигэ. Уже в эпоху Мэйдзи историки ставили под сомнение многие моменты легенды о нем, а уже в не столь отдаленные времена было выдвинуто предположение о том, что Масасигэ являлся не кем иным, как предприимчивым головорезом (акуто), посмертно облаченный в героическую мантию для того, чтобы вызвать симпатии к делу «южных», а также получить идеальную модель лояльности.[333] В соответствии с этой точкой зрения, Масасигэ был скорым на выдумки провинциальным бандитом, поддерживавшим Годайго не по причине какой бы то ни было приверженности законной династии, но потому, что он рассчитывал, что это поднимет политический и экономический статус его семьи; до определенного времени его расчеты оправдывались, и он вырос от неизвестного типа из провинции Кавати, поставленного вне закона, до одного из главных советников императора в столице. Однако, в конечном счете оказалось, что он поставил не на ту лошадь, и ему пришлось покончить с собой. Создатели легенд позднейших времен исказили факты и представили Масасигэ в качестве вызывающей жалость, трагической фигуры, анахронистически наделив его идеалами лояльности (тюсин), которые в действительности были сформулированы лишь много времени спустя. Так последующие поколения изобрели героя, имевшего чрезвычайно мало сходства с реальным лицом, а может, не имевшего с ним ничего общего.
Версия, пересматривающая взгляды на героя, представлена здесь в достаточно резких выражениях не для того, чтобы ее можно было легко опровергнуть, но чтобы подчеркнуть, что крайняя недостаточность объективной информации о Масасигэ позволяет создавать поразительное многообразие конструкций. Важен способ, посредством которого редкие и разбросанные исторические сведения были затемнены или извращены ради создания определенного типа легенды.
Как же в таком случае следует интерпретировать этого таинственного самурая, история которого дошла до нас из тьмы веков? Вероятнее всего, о его происхождении у нас никогда не будет точных сведений, однако похоже, что претензии Масасигэ на наличие аристократических предков были фиктивными, и что он начал свою карьеру в качестве грубого, неотесанного воина с гор. Относительно его военных талантов сомнений мало. Даже со всеми скидками и допущениями, из «Хроники Великого Спокойствия» становится ясным, что это был изобретательный командир и хитрый стратег, который, постоянно сталкиваясь с превосходящими силами противника, прибегал к умелой партизанской тактике и нестандартным уловкам. В Байсёрон — труде, составленном очевидными сторонниками режима Асикага, мы находим следующий комментарий смерти Масасигэ: «Поистине, не было ни единого — друга или врага — кто бы не горевал о смерти столь одаренного воина».[334]
327
Однако, кто же были законные императоры с 1336 по 1392 год? Проблема дебатировалась на протяжении многих лет, кульминация наступила в 1910 году, причем это решение едва не привело к краху правительство Кацура. В 1911 году было официально решено, что „южный“ двор (Ёсино) являлся единственным законным правительством на протяжении спорных 56 лет. Ситуация была такая, как если бы американское правительство объявило через сто лет после Гражданской Войны, что законным, президентом Соединенных Штатов был Джефферсон Дэйвис.
После поражения Японии в 1945 году, на сцене появились несколько претендентов на императорский трон из „южной“ династии; все они объявляли себя прямыми потомками императора Годайго и, следовательно (в соответствии с решением 1911 года), являлись законными владетелями дворца. Самым заметным среди них был некий г-н Кумадзава Кандо, адресовавший свои письменные претензии генералу Маккартуру. „Император Кумадзава“, как он именовал себя, приобрел немалую известность и славу того рода, которая вряд ли понравилась бы Масасигэ и прочим мученикам-роялистам.
328
По мнению профессора Холла, попытка Годайго была не только бесполезной, но и привела к результатам, прямо противоположным: „…как и все плохо продуманные попытки вернуть власть императорам, неудача Годайго значительно ослабила императорский дом, лишив его основных экономических ресурсов и политической власти в городе.“ John Hall & Jeffrey Mass, ed., Medieval Japan: Essays in Institutional History (New Haven, 1974), p. 26.
329
Глава о смерти Масасигэ заканчивается так:
С древних времен и поныне не было еще такого человека, в ком так же сочетались бы три добродетели: мудрость, человечность и храбрость, и кто встретил бы свою смерть, столь же неотвратимо следуя истинным путем. После того, как Масасигэ и его брат убили себя, Его Величество вновь потерял свою империю, а его враги снова обрели силу…» (Тайхэйки, II:160.)
330
Ср. посмертное почитание Митидзанэ, Ёсицунэ и прочих героев-неудачников.
«Однако, самым славным, — по Рай Санъё (1780–1832), — было семейство Масасигэ. Поддерживая трон и даже отдав за него жизнь в то время, когда он был в наихудшем положении и полностью дискредитированным, покинутым почти всеми, страшившимися всеподавляющей силы Ходзё, Масасигэ дал блестящий пример высшей преданности и героизма.» (Beasley, Historians of China and Japan, p.261.)
Будучи убежденным конфуцианцем. Рай Санъё сталкивался с определенной дилеммой при рассмотрении четырнадцативековой истории своей страны, в которой «добро» столь постоянно терпело поражение, а «зло» торжествовало. Он превзошел эту трудность (по крайней мере — к своему собственному удовлетворению), введя понятие дзисэй (веяние времени) — силу, часто обрекавшую героев на неудачи. Этим перебрасывался спасительный мостик между частыми конфуцианскими упоминаниями о честности и традиционными японскими идеалами «искренности»:
Хотя Санъё… и пользовался ортодоксальными конфуцианскими рамками хваления и порицания, представляя свой взгляд на прошлое Японии, ему редко удавалось употреблять их ортодоксальным конфуцианским способом, поскольку в его терминах выдвигавшиеся тезисы были бы просто нелогичны. Ему вряд ли удалось бы вывести, что «хорошие» правители приносили мир и процветание, а «плохие» — смуту и упадок, поскольку большинство из тех, кого он желал восхвалять, отличались своими неудачами и ранними смертями, в то время как те, кого он сильнее всего проклинал, являлись наиболее удачливыми правителями и основателями прочных династий. Таким образом, он был принужден искать каких-то объяснений в исторической причинности, не черпая их привычно из моральности характеров и поведения индивидуальных правителей. Указанное было обнаружено им в идее, которую он называл по-разному: дзисэй, дзиун; сэдо, или ун — «сила», «веяние времени», сопоставимое с водой, прорывающейся через плотину, против которой простое человеческое усилие, сколь бы высокоморальным, славным или героическим оно ни было, представало бессильным. Благодаря именно этой непреодолимой силе, смог он наконец заключить, все его герои терпели неудачу, а злодеи процветали. Приход к власти военного сословия и падение Трона, как ни прискорбно и трагично все это было, являлось, однако, неизбежным по причине дзисэй. Императорам Готоба и Годайго не удалось реставрировать власть Трона по той причине, что в те конкретные времена Трону противостояло дзисэй. По тем же причинам были неизбежны поражение и смерть Нитта Ёсисада, как ни хорош и предан он был, а также сила и долговременный успех семейства Асикага, хотя они и были плохими и нелояльными. (Beasley, Historians of China & Japan, pp. 261–262).
В этих формулировках дзисэй и «искренность» представляют дихотомию материи и духа. В «реальном» мире материя торжествует над духовными ценностями.
331
Масасигэ был особо почитаем двумя героями-мятежниками — Юй Сёсэцу (1605–1651) и Ёсида Сёин (1830–1859), составившими заговор против Бакуфу Токугава и преданными смерти после того, как их попытка окончилась неудачей. Труд Сёина Ситисё сэцу («Толкование Семи Перерождений», 1856) посвящен Масасигэ; в нем он сравнивает цели, преследовавшиеся героем XIV века со своими собственными. Он понимает, что потерпел неудачу точно так же, как и Масасигэ, однако «надеется, что [его] вечное стремление сердца послужит стимулом для последующих поколений, и что [он] также сможет посвятить семь своих жизней исполнению этой цели.» David Earl, Emperor and Nation in Japan (Seattle, 1964), p. 188.
332
Большинство построек храма, посвященного герою, сгорели во время бомбардировки Кобэ во время Второй мировой войны, однако к настоящему времени они благополучно восстановлены с помощью бетонных форм. «Почитание Кусуноки» не обошло и людей с Запада. Профессор Варлей цитирует комментарии Уильяма Гриффиса, американца, работавшего в Японии в начале эпохи Мэйдзи. В 1876 году тот сделал следующую запись:
Из всех персонажей японской истории выше всех стоит Кусуноки Масасигэ, выделяясь чистотой своего патриотизма, самоотверженностью в преданности долгу и спокойствием своего мужества; говорят о нем с почтительной нежностью, с восхищением, в котором отсутствуют шаблонные слова, видя в нем ничем не замутненное зеркало лояльности. Я много раз спрашивал своих японских учеников и друзей — кого они считают самым благородным в своей истории. Их единодушный ответ был «Кусуноки Масасигэ». Все, что осталось от этого храброго человека, почитается, как религиозная святыня; вееры со стихами, воспроизведенные в точности его письмом, продаются в лавках и покупаются теми, кто горит желанием следовать этому образу высшего патриотизма… Я не хочу даже пытаться скрыть своего восхищения человеком, следовавшим своим убеждениям и солдатскому пониманию идеи чести, когда его сознание и все предшествовавшее воспитание сказало, что его время пришло, и что отказаться от самоубийства было бы бесчестьем и грехом. (Varley, Imperial Restoration, pp. 153–154.)
333
Например, см. Сато, Намбокутё-но доран, Приложение, с. 1–6, и Уэмура, Масасигэ, с. 139.
334
Цит. у Уэмура, Масасигэ, стр. 194. Прославившие Масасигэ гибкость и способность к импровизациям сродни силе воображения художника. Его героизм становится очевиден при разделении стремлений его духа (лояльность, самопожертвование и т. д.) и рамок практической действительности (неравенство сил, коррумпированность двора и пр.). Воображение Масасигэ, результатом которого были нетривиальные действия и умелая стратегия, заполняет вакуум его объективной слабости.
Постоянное ударение, делаемое на моральности, искренности и тому подобном, может быть интерпретировано схожим образом: воображение героя создает свой собственный мир в пустоте между тем, что есть, и тем, что должно быть. Типичный японский герой в Кабуки, фильмах тямбара и т. п.,- одинокий воин, побеждающий сотни кровожадных оппонентов своим блистающим мечом, символизирующим чистоту его искренности. В популярных фильмах Дзатоити, например, слепой герой, мастерски владеющий мечом, отражает нападения орд яростных бойцов и никогда не бывает побежден, поскольку он один вооружен искренностью. Простая численность бессильна против подобной силы духа. В истории о Масасигэ Бакуфу, несмотря на свои подавляющие материальные ресурсы, уязвимо, поскольку не располагает «духовным» лидером, который смог бы мобилизовать своих сподвижников воображением и искренностью. Масасигэ обеспечивает роялистам победу, однако, упрочив на троне Годайго, он теряет свою духовную raison d'etre. У легендарного героя нет реального места в истории, которую волнуют лишь факты экономики и политики: благоприятное разрешение проблем исключает его существование). Он не появляется в качестве основной фигуры до тех пор, пока дело роялистов вновь не оказывается под угрозой. Когда, наконец, император отказывается от совета Масасигэ, тот теряет духовную силу и становится обречен. В этом легендарном смысле Масасигэ представляет идеальный образ искренности, которая хотя и может осветить мир, подобно вспышке молнии на темном небе, но будет неизбежно уничтожена действительностью, которая далеко не чиста. Такаудзи же, разумеется, — совершеннейший пример компромиссов, реализма, политической расчетливости и удачи.