Так, обрушившиеся несчастья не смогли поколебать веру евреев в Божественную справедливость, но вызвали у них чувство вины, которое стало неотъемлемой частью древнего сплава Заповедей и Закона и лишь усилило их верность Всевышнему. И они продолжали приникать к источнику необоримой надежды. «Пусть кровь благочестивых станет нашим достоинством и нашим искуплением – Для нас самих, для наших детей, для наших внуков, для всех последующих поколений, подобно Аврааму, возложившему своего сына Исаака на жертвенник. Пусть эти справедливые, чистые и совершенные станут нашими заступниками перед Всевышним, и да освободит он нас скорее от нашего изгнания… Аминь!»

Те же интонации смирения, надежды и нерушимой веры в любых несчастьях и испытаниях проявляются в трогательном плаче о мученичестве Исаака Шателена из Труа и его семьи, ставших жертвами процесса по делу о ритуальном убийстве в 1288 году. Этот маленький шедевр средневековой поэзии написан на французском языке той эпохи.

С этого времени мученичество становится своего рода социальным институтом. Каждая новая жертва христианской ярости – это боец, пожертвоваший собой ради Имени. Ему часто присваивали титул «кадош» (святой), что является разновидностью канонизации. Христиане также канонизируют своих мучеников, но необходимо подчеркнуть: если для них это скорее легендарное событие, воспоминание о римских гонениях, то для евреев это трагическая и почти повседневная реальность. Принесение в жертву детей, особенно убитых своими собственными родителями, сопоставляется с жертвоприношением Авраама. История патриарха и его сына под названием Акеда («связывание», т. е. приношение Исаака в жертву) становится символом еврейского мартиролога. В одном из наиболее трагических эпизодов хроники Соломона бар Симеона рассказывается, как Исаак Благочестивый, еврей из Вормса, которого крестили насильно, приводит ночью двух своих детей в синагогу, перерезает им горло, возвращается к себе домой и поджигает свой дом, затем поджигает синагогу и сам погибает в пламени.

Но хотя каждая еврейская жертва рассматривается как воин, павший на поле чести, битва, которую ведут евреи, является весьма своеобразной. Превращая необходимость в добродетель, европейские евреи решительно встали на путь чисто пассивного сопротивления злу, каковым отныне является христианское общество, и стали проявлять на этом пути упорство, подобного которому история просто не знает. Это удается им тем легче, чем больше профессиональная специализация отстраняет их от занятий, требующих физических усилий или предполагающих непосредственную борьбу со стихиями природы.

Так, на христианскую ненависть евреи отвечают столь же сильной ненавистью, но при этом они вынуждены сдерживать или подавлять ее. Если агрессивный потенциал христиан мог свободно проявляться и находить непосредственный выход, то еврейская агрессивность должна была находить иные пути для своей реализации, превращаясь во что-то другое. Накопленная таким путем психическая энергия имела широкие возможности для самопроявления в области борьбы за существование, в добывании столь необходимых денег. Но этот драгоценный товар, без которого было бы невозможно утвердиться во враждебном и отвратительном мире, оставался неразрывно связанным с этим миром, более того, являлся его постоянным символом. Для того чтобы отстраниться от него и найти ему противовес, внутренний мир учения оказывался необходимой компенсацией.

Во все времена раввины ставили изучение Закона выше земных благ, выше всего остального, но никогда эти предписания не исполнялись с таким пылом. Евреи Германии и Северной Франции погружаются в изучение Талмуда с настоящим исступлением, днем и ночью разбирают его в синагогах почти без перерывов для сна. Здесь зарождается эта знаменитая еврейская двойственность, требующая исключительного уважения к деньгам, потому что без них вас настигает гибель или изгнание, но именно из-за этого исключительного Уважения деньги становятся объектом презрения, а на первое место выдвигаются иные ценности.

Однако в эту эпоху учение оказывается в ситуации, мало благоприятной для свободного развития. Все складывалось в пользу того, чтобы сделать мышление евреев робким и ограниченным: как все возраставшее давление гонений, так и сам дух, вдохновлявший гонителей, ведь в эту эпоху еврейская среда оставалась еще удивительно открытой для внешних влияний. Именно поэтому вера в злых духов пускала в Северной Европе все более глубокие корни; еврейский фольклор обогатился христианскими предрассудками, легендами о феях, чертях и домовых. Кроме того сказки, фаблио, моралите, столь популярные в эту эпоху, переводились раввинами на еврейский для воспитания учеников. Среди моральных заповедей на первый план выдвигались те, что проповедовали скромность и уничижение. В этом также можно заметить отражение профессиональной специализации евреев: ростовщику не пристало проявлять высокомерие.

«Бог дал человеческой душе оболочку животного, чтобы человек не возгордился!» – восклицал Моисей из Куси. «Один Бог может быть гордым, человек должен быть скромным. Будь предупредителен к твоим близким, держи голову склоненной, глаза опущенными, только сердце может быть обращено к небу…», – учил раби Моисей из Эвре. Еще больше значения придавалось скрупулезному уважению к Закону, и основная часть еврейской науки состоит отныне в разработке все более строгих правил. Позади остались времена смелого полета мыслей Раши; раввины удовлетворяются робким исповедованием принятых истин и жалуются на недостаточность их собственных знаний. Одни запреты налагаются на другие; раби Исаак из Вены объясняет это следующим образом: «… было время, когда жили великие ученые, просвещенные и мудрые, которым верующие могли доверять, но в наши дни знание Торы пришло в упадок и мудрость исчезла. Поэтому восславим осторожных, которые сомневаются в своих знаниях и воздерживаются от поблажек в соблюдении Закона: они будут больше вознаграждены за свою предусмотрительность, чем те, кто кичится своими новомодными теориями…» Это смирение, этот недостаток интеллектуальной самостоятельности проявляются в регламенте школы XIII века, и можно констатировать, читая этот регламент, что его автор прекрасно осознает причины этой слабости: